«Ну что она всё время крутится перед зеркалом? — с досадой думала Людмила, глядя на свою восьмилетнюю дочь Оксану. — Ишь, любуется! Волосы растрёпаны, на щеках грязь, платье всё в пятнах. Ведь только вчера чистое дала. Не напасёшься на неё!»

У Людмилы аж слёзы на глаза навернулись. Работаешь целый день, как прóклятая и домой придёшь — покоя нет.

— Ты почему посуду не вымыла? — Еле сдерживая себя спросила она.

Оксана испуганно отпрянула от зеркала.

— Я сейчас! — и кинулась было в кухню.

— А уроки? — подозрительно спросила Людмила. — Уроки сделала?

Оксана опустила голову.

— Чем ты занималась целый день? — стекленея от переполнившей ее злости, спросила Людмила. — Чем, я тебя спрашиваю?

Она оглядела комнату.

— Почему форму не повесила на место?

Дочь схватила школьное платье и торполиво принялась расправлять его на плечиках.

— Когда ты научишься постель застилать? — мстительно спросила Людмила, указывая на вздыбившееся горой одеяло. — Тебе всё некогда! Дурака валять целыми днями — пожалуйста, а матери помочь — времени нет. Хоть бы за собой следила! Посмотри на кого ты похожа! Смотреть тошно! Иди умойся немедленно!

Первая слеза скатилась по щеке у Оксанки.

— Это ты можешь! — взорвалась Людмила. — Для этого большого ума не надо. Поплакать легче всего. Ты поревёшь, а я за тебя всё сделаю, так, что ли?

Оксанка начала реветь в голос.

— Прекрати сейчас же! — закричала Людмила. — Не выводи меня из терпения!

Рёв еще больше усилился.

— Я кому сказала, прекрати! — орала Людмила уже не заботясь, что услышат соседи. — Это мне реветь надо, а не тебе. Перестань! Чтоб я больше не слышала!

— Я не могу, не могу! — захлебывалась Оксанка. — Мамочка, я не могу перестать!

Людмила стиснула зубы и постаралась взять себя в руки. Некогда сегодня воспитанием заниматься. Специально отпросилась пораньше с работы, чтобы сводить дочь в поликлинику и взять справку для санатория. В профсоюзе пообещали путёвку в этот санаторий для детей с заболеваниями верхних дыхательных путей. А у Оксанки всю зиму катары, фарингиты, тонзиллиты и прочее. А лечить некогда, температуру собьёшь и выпихиваешь в школу. На справках с ней сидеть — много ли высидишь. С Коленькиных алиментов не разгуляешься.

«Господи, какая я несчастная! — со слезами подумала Людмила. — Муж бросил, дочь какая–то непутёвая растет. — У всех дети как дети, а тут…»

Оксанка нудно ревела, растирая пальцами слёзы по щекам.

— Доченька, — сказала Людмила, изо всех сил сдерживая себя, — перестань плакать, иди быстренько умойся, переоденься, сейчас пойдем в больницу.

Оксанка как по команде замолчала и бросилась в ванную, а Людмила забегала по комнате, собирая и распихивая по углам разбросанные тряпки, игрушки, книжки. «Всё повытащит! — с нарастающим раздражением думала она. — Неряха! Убираешься, убираешься, а всё без толку. Целый день крутишься как заведённая, ничего в жизни не видишь, только для нее, и никакого понимания, никакой благодарности…»

— Мама, мам, — Оксанка, уже умытая с блестящими глазами и мокрой чёлкой, дёргала ее за рукав, — мам, а чего мне надеть?

—Ты что, не видишь, что мать занята? — рявкнула Людмила. — За тобой убираю!

Оксанка снова сморщилась, из еще не просохших глаз опять покатились слезы, но Людмила уже не могла остановиться.

— Как будто не знаешь, что тебе надеть! Обязательно мать нужно дёргать! Вон, всё в шкафу перед твоими глазами!

Оксана вытащила платье и, тихонько всхлипывая, принялась натягивать его.

— Что ты надеваешь? — взвизгнула Людмила. — Ты что, не видишь, что здесь пуговиц нет? Сама в жизни не догадаешься пришить. Всё мать должна делать! И в кого ты такая уродилась? Бестолочь!

Оксанка растягивала губы, стараясь не плакать, но слезы всё равно текли не переставая. Людмила уже махнула на нее рукой — пусть ревёт, бесполезно что–нибудь говорить, только нервы мотать. Кинула ей другое платье, сама причесалась кое–как и скорей в больницу, до конца приёма всего час оставался.

Оксанка шла, низко наклонив голову, упершись подбородком в грудь, с носа капали слезы, и она то и дело высовывала язык, слизывая их. Людмила скрипела зубами от раздражения. Господи, стыд какой! Здоровая дылда, воет, губы распустила, нос распух, а идет–то как, господи, как паук какой–то, на полусогнутых, нога за ногу заплетается.

— Ты как ходишь? — не выдержала она. — Пугало огородное! Ты можешь идти нормально? Голову выпрями, живот подбери! Руками не размахивай! Что ты ногами шаркаешь, как старуха? Обуви на тебя не напасёшься!

Оксанка, вместо того, чтобы идти, как ей велели, заплакала навзрыд и вовсе согнулась крючком. Людмилу аж затрясло.

— Ты можешь не реветь хоть пять минут, — заорала она. — Ты можешь выслушать, что тебе мать говорит?

У Людмилы прямо рука чесалась дать ей подзатыльник со всего размаха, но не будешь же на улице. Тут знакомые то и дело попадаются, со стыда сгореть можно. На работе она — уважаемый человек, член месткома, все с ней считаются, а дома с собственной дочерью справиться не может.

Главное, всё ей в жертву принесла — и личную жизнь, и работу, всё! Разве б она сидела в этой богадельне, если б не Оксанка? Какие перспективы были у нее в управлении! Еще до рождения дочери ее прочили в завотделом. И всё пришлось бросить. Там командировки, там выездные совещания, а у нее ребенок на руках. Вот и пришлось идти в эту контору, работа — от и до, получает сто двадцать, и никакого просвета впереди. Ни два ни полтора. Ни богу свечка, ни черту кочерга. И главное, всё, что она делает, никому не нужно. Пустая бессмысленная работа. Тратит свою жизнь, разменивает на бесконечные отчёты, планы, графики. А время идет, уж за тридцать перевалило. Ну ладно, с мужем не повезло — в конце концов, никто от подлецов не застрахован, — так что ж, из–за этого крест на себе ставить? А кому чужой ребенок нужен? Своих бросают без зазрения совести. Не один крутился около, подъезжал, а чуть до дела доходит — в кусты. Сволочи!

Занятая своими мыслями, она совсем перестала обращать внимание на дочь. Та шла, размахивая руками, и что–то напевала себе под нос. Где–то уже в лужу успела влезть. Туфли грязные, колготки забрызгала, шнурок развязался, волочится по земле…

— Ты что, не видишь, что у тебя шнурок развязался? — набросилась на нее Людмила. — Завяжи сейчас же!

Оксанка присела на корточки и стала возиться со шнурком. Подол платья свесился в лужу.

— Всё, — дрожащими губами произнесла Людмила, — в таком виде я с тобой никуда не пойду. Немедленно возвращаемся домой!

— Мамочка! — Зашлась в плаче Оксанка. — Мамочка, прости, я больше не буду! Никогда больше не буду, прости!

— Что ты не будешь? — тихо и зло спросила Людмила.

— Ничего не буду! Пойдём, мамочка, пойдём! Пойдём в больницу!

— Что ты орешь дурным голосом? Прекрати меня тянуть за руку! Люди смотрят.

Остаток пути шли молча. Людмила угрюмо думала о том, что на сегодня опять гора стирки, что Оксанка будет до двенадцати сидеть с уроками, а значит снова слёзы, истерика. Господи, где взять сил, где набраться терпения?

В поликлинике народу почти уже не было, только два человека сидели в кабинет к участковому врачу — бабушка с внуком и молодой папаша с годовалой дочерью на руках. Папаша всё умилялся бессмысленному лепету своего сокровища, а бабушка начала с ходу долго и нудно рассказывать о болезнях внука, о том, что он вырос у нее на руках, что родители им совсем не занимаются, что мать дни и ночи на работе, и так далее в том же духе.

Людмила с отвращением слушала и думала, что она, слава богу, обошлась без бабок. И без отца, между прочим, тоже, добавила мысленно, со злобой взглянув на счастливое лицо молодого папаши. Коленька тоже всё умиляляся, бывало: «Ах, у нее зубки прорезались! Ах, она сказала «папа»! Ты послушай, Людмилка, как она смешно говорит «папа»! Где он теперь, Коленька? А? Нету Коленьки! Одни алименты, копейки жалкие остались вместо «папы».

А Оксанка, между прочим, вся в него. И брови его, густые, и ресницы длинные, и нос курносый. Говорят, счастливая будет, если в отца. Дай бог хоть ей быть счастливой!

Людмила взглянула на дочь — господи, что за поза! Ноги расставила в разные стороны, платье задралось, вся сгорбилась, рот разинула — слушает, что бабка рассказывает.

— Ты как сидишь? — кротким голосом спросила Людмила. Она всегда старалась держаться на людях.

Оксанка вздрогнула, ноги сдвинула, выпрямилась, подобралась.

— Вот так, — ласково улыбнулась ей Людмила.

Бабка одобрительно закивала головой и начала бесконечный разговор о том, как надо воспитывать детей, но тут, к счастью, ее пригласили в кабинет, и тема себя исчерпала.

Молодой папаша посмотрел на Оксанку и сказал:

— Неужели и моя когда–нибудь такой же станет?

— Станет, станет, можете не сомневаться, — желчно ответила Людмила.

— Прямо не верится, — вздохнул папаша. — Вашей сколько?

— Восемь.

— А моей год и два месяца. Уже говорит. Слов двадцать, наверное. Правда, хорошо для ее возраста?

— Угу, — с кривой улыбкой подтвердила Людмила.

— Вы послушайте, как она смешно говорит «пап». Оксанушка, скажи «папа»!

— Тали пали ляма папа, — пролепетала девчушка и залилась веселым смехом.

Людмила тоже невольно улыбнулась.

— Прелесть, правда? —довольно хохотал папаша. — А вашу как зовут?

— Так же, как и вашу, — засмеялась Людмила. — Тёзки.

— Надо же! — весело удивился папаша. — Какое совпадение! А мужа как?

— А мужа никак, — ответила Людмила, и оба замолчали.

Вышла бабка, волоча за руку ревущего внука и приговаривая:

— У–у, тетя, плохая тетя, мы ей зададим, мы ей покажем…

Папаша подхватил свое чадо и нырнул в кабинет. Людмила с Оксанкой остались одни в коридоре.

— Вытри нос, подтяни колготки и причешись, — автоматически сказала Людмила.

Не прошло и двух минут, как мужчина выбежал из кабинета, помахивая справкой.

— Порядок! Со следующей недели в ясли, — и подмигнул Оксанке, — счастливо, тёзка!

— Ну кто там еще? — устало спросила врач, взглянув на часы. — Последние? Что у вас?

Людмила в двух словах объяснила ситуацию. Врач полистала Оксанкину карточку, вздохнула и начала заполнять направление.

— Лечитесь, — сказала она, — и не болейте больше.

Было уже темно, когда возвращались домой. Людмила крепко сжимала мягкую Оксанкину ладошку, шагала широко, торопилась — дома дел невпроворот. Оксанка вприпрыжку семенила рядом. В лужах плавал, растворяясь, желтый свет фонарей, суетливые тени то забегали вперед, то тащились за спиной, словно вечные неотвязные заботы, от которых никуда не спрячешься.

Дома на скорую руку приготовила ужин, наспех поели. Оксанка кинулась было мыть посуду, но Людмила отмахнулась:

— Уроки иди делай!

Перемыв посуду, убрала на кухне, принялась за стирку. Оксанка возникла на пороге ванной с тетрадкой в руке:

— Мам, проверь сочинение!

— Потом, — буркнула Людмила, — видишь, некогда. Положи тетрадку и иди в постель.

Поздно вечером, переделав все дела, вспомнила про сочинение.

«Моя семья» — было выведено неуверенным, но старательным почерком.

«Господи, ну зачем детям такие темы давать?» — болезненно поморщилась Людмила.

«В моей семье два человека, моя мама и я. Мою маму зовут Людмила Николаевна. Она очень хорошая. Она много работает и очень устает. Я очень люблю мою маму и она меня тоже очень любит…»

Всё сочинение на полстранички.

«Для второго класса нормально», — подумала Людмила, исправила ошибки в словах «очинь» и «харошая» и положила тетрадь в портфель.

Подошла к Оксанке поправить одеяло — спит она беспокойно и всегда раскрывается во сне.

Оксанка сказала что–то неразборчивое и повернулась на другой бок. Из–под ресниц выползла недоплаканная за день слеза, оставив на щеке кривую блестящую дорожку.

Щемящая жалость к дочери вдруг сдавила горло Людмиле, и воздух, с трудом протолкнувшийся в гортань, показался шершавым и горьким, как разжеванная таблетка. Словно сломалась плотина, подмыло ее скопившимися слезами, и Людмила вдруг вся ослабела, оплыла, уткнулась лицом в одеяло, под которым сжалось в комочек такое маленькое, такое беззащитное и теплое тельце дочери.

«Оксанушка моя, — рыдала Людмила, — за что я тебя всё время мучаю? Что я тебя всё время дёргаю? Дрянь у тебя мама, дрянь! Меня на пушечный выстрел нельзя к детям подпускать. Я же всю твою жизнь калечу. Прости меня, доченька, прости меня, родная!»

Людмила задыхалась, давила пальцами катившиеся по щекам слезы, она клялась себе никогда в жизни больше не повышать на дочь голоса, не доводить до слез, не делать поминутно замечаний, быть покойной, сдержанной, доброжелательной.

«А в воскресенье, — всхлипывала она, — мы вместе пойдём куда–нибудь, в кино или в парк, будем целый день разговаривать. Я же ни о чём с ней не говорю, только ругаю всё время, ругаю…»

Немножко успокоившись, Людмила пошла в свою комнату — надо спать, время позднее, завтра не встанет… В темноте в коридоре обо что–то споткнулась. Что такое? Туфли Оксанкины! Опять не на месте! И не почистила, дрянь такая! Как пришла вся в грязи, так и бросила. Привыкла, что мать всё за нее делает. Ну что за наказание! Ну прямо сил уже никаких не хватает. Ругаешь, ругаешь, и никакого толку. У всех дети как дети…