Мы были с ней подругами, хотя я всегда считала ее человеком неинтересным, даже ограниченным. Но как-то уж так получилось, что мы стали подругами, и она всюду таскалась за мной словно тень. Но, странное дело, всем вокруг казалось, что тень — это как раз я. Люди, попадавшиеся нам на улице, в кино или на бульваре, всегда замечали ее, а не меня. Они улыбались ей, останавливались возле нее, заговаривали с ней. Меня же при этом словно здесь и не было, мною они ничуть не интересовались.

Однако не надо думать, что от этого у меня развивались всевозможные комплексы неполноценности. Ничего похожего. До поры до времени я скромненько стояла в стороне, слушала, что они ей говорили — всегда одно и то же,— и дожидалась своего часа. Примерно через час они обращали свое снисходительное внимание и на меня. Оглядывались на меня как бы нехотя, искоса бросали взгляд и тут же, отвернувшись, что-то говорили ей. Потом глядели еще раз с любопытством, слегка удивившись чему-то. А позже вдруг оказывалось: разговаривают они вовсе не с ней, Лелькой, идут не за ней.

Объяснение всем этим вещам я нашла позже в одной старой книжке с таким названием: «Люди и знаки Зодиака». Весь фокус, оказывается, заключался в том, что я была человеком Рака. В той книжке говорилось: «Человек, рожденный под созвездием Рака, обладает одним удивительным свойством. Он способен вести за собой людей, тайно руководить другими».

Я тайно руководила своей подругой Лелькой, хотя это мог делать без всякой тайны кто угодно. Потому что Лелька была существом фантастически вялым и пассивным. Но зато она была красивой. Она была самой хорошенькой девочкой в нашей школе, и в силу этого абсолютно никого не интересовало, активна она или пассивна, глупа или умна. Она была красивой, а значит, и умной. И поэтому, несмотря на замечательные качества людей Рака, дружба наша с Лелькой со стороны выглядела вот так: ходит себе очень хорошенькая девочка с розовым, как у куклы, личиком и таскает за собой неизвесто что, пустое место, тень.

Один только раз Лелька на моих глазах проявила инициативу, когда решила записаться в юношескую театральную студию. Неизвестно, что это на нее вдруг нашло, только однажды утром Лелька втсретила меня у дверей класса и затараторила с необычным для нее возбуждением:

— Ты видела? Объявление в раздевалке? Как же ты не видела? Набор в юношескую театральную студию. Сегодня к нам в школу приедет режиссер и будет отбирать. Представляешь? Нужно прочесть басню или стихотворение. Знаешь, — Лелька в смущении потупилась, — я хочу попробовать. А ты не хочешь?

Последнюю фразу она произнесла неуверенно. Она и сама прекрасно понимала, что мне-то в театральной студии делать нечего. Действительно, что мне там делать с моей никакой внешностью? Если бы у меня была внешность Лелькина, я бы, может, тоже пошла в театральную студию и стала бы артисткой во что бы то ни стало. Но смешно было даже думать об этом.

Лелька же, по своему обыкновению, начала ныть:

— Пойдем туда со мной, а? Ну прошу тебя, чего тебе стоит! Одна я просто умру от страха.

— Чего тебе бояться? — удивилась я. — Ты что думаешь, тебя не примут? Да тебя в любой театр примут, если захочешь.

Все девчонки нашей школы считали, что Лелька с се светлыми кудряшками и большими голубыми глазами — вылитая Людмила Целиковская. Кого же, как не ее, принимать в эту студию?

В конце концов я уступила Лелькиным мольбам и согласилась пойти вместе с ней в кабинет биологии после пятого урока. Там должно было начаться прослушивание. Хотя гораздо больше хотелось мне идти домой, чтобы поскорее дочитать второй том «Войны и мира», где Андрей Болконский влюбляется в Наташу Ростову.

Когда прозвенел последний звонок, я спустилась в раздевалку, взяла с вешалки свое пальто и накинула его на плечи.

— Чегой-то ты? — удивилась Лелька, увидев меня.— И так жарко...

— А мне, наоборот, холодно,— отрезала я.

Я знала, что за пальто мне могло здорово влететь от завучихи, встреться я с ней где-нибудь в коридоре. Но зато теперь не видно было заплат, красующихся на локтях моей вязаной кофточки. Каждый раз мама уверяет меня, что заплаты совершенно незаметны. Кроме того, она всегда сообщает, что в моем возрасте носила одну-единственную вязаную кофту поочередно с тремя сестрами. И уж на той-то доисторической кофте вообще живого места не было. Но все это оставалось для меня довольно слабым утешением.

Когда мы с Лелькой поднялись наконец на четвертый этаж, то увидели перед дверью кабинета биологии целую толпу. Тут было несколько восьмиклассников, человека три из седьмого «А», параллельного с нами класса, один мальчик в очках из шестого, две неразлучные подружки из девятого, исполняющие на школьных вечерах дуэтом песню про тонкую рябину, и даже одна великовозрастная дылда из десятого.

Тихо переговариваясь друг с другом, они то и дело поглядывали в другой конец коридора, где находилась учительская. С минуты на минуту оттуда должен был появиться режиссер театральной студии.

Вдруг двери учительской широко распахнулись. Сначала в коридоре появилась наша старшая пионервожатая Соня, а следом за ней из учительской вышла высокая женщина в темном шелковом платье с маленькой, тоже темной, шляпкой на голове. Парочка, которая двигалась сейчас от учительской к нам, выглядела очень смешно.

Толстенькая коротконогая Соня в сбитом на сторону красном галстуке (концы его, как всегда, болтались у нее где-то на плече) катилась по коридору словно колобок. Мадам в шляпке плыла рядом с ней, выпрямив спину и величественно откинув назад голову. Издали она была похожа на «Неизвестную» художника Крамского, которая только что вылезла из своей коляски.

Еще не дойдя до нас нескольких шагов, пионервожатая Соня заговорила-затараторила:

— Ребята, внимание! Вот это — режиссер театральной студии Анна Максимовна Астахова. Она прослушает вас всех по очереди. Я прошу вас соблюдать дисциплину, не шуметь и не толкаться. Помните, что вы — пионеры и комсомольцы...

Режиссерша из-за Сониного плеча важно наклонила к нам свою шляпку, и тогда мы увидели вот что: вся она была накрашена. Черной краской у нее были подрисованы брови, ярко-красной — губы, а на лбу, щеках и на крупном носу с горбинкой лежал слой белой пудры.

— Дети! — заговорила раскрашенная режиссерша низким, глубоким голосом. — Сейчас каждый из вас прочтет какое-нибудь стихотворение или басню. При желании можно и отрывок из прозаического произведения.

— А если свои стихи, то можно читать? — пропищал вдруг рядом со мной очкарик-шестиклассник, и все сейчас же повернулись в его сторону.

— Конечно, можно,— улыбнулась Анна Максимовна, — с тебя мы и начнем. Минут через пять зайдешь сюда, в класс, и прочтешь мне свои стихи.

С этими словами она исчезла за дверью кабинета биологии. Вожатая Соня поправила галстук, пожелала нам всем ни пуха ни пера и понеслась дальше по своим многочисленным неотложным делам.

Режиссерша театральной студии мне сразу же ужасно не поправилась. Можно сказать, я ее возненавидела с первого взгляда. За что? На этот вопрос я, наверное, не смогла бы даже ответить. Скорее всего, дело заключалось в том, что она была поразительно не похожа на мою ммь, моих теток, наших соседок по коммунальной квартире и даже на учительниц школы, где я училась. На женщин бедных послевоенных лет, донашивающих платья, сшитые перед войной, стесняющихся ярко накрасить губы, не имеющих денег на то, чтобы купить флакон духов. Жгучее чувство, овладевшее мной при виде режисссрши, точнее всего можно было бы определить словами «классовая ненависть». Хотя и известно, что классы в нашей стране давно ликвидированы.

Желая поделиться с Лелькой своими ощущениями, я выразительно посмотрела на нее и неодобрительно покачала головой. Но Лелька меня не поняла. Она глядела бессмысленно куда-то в пространство и при этом что-то беззвучно шептала. Наверное, повторяла про себя басню «Кот и Повар», которую собиралась читать. Будь Лелька немного поумнее, она и сама могла бы сообразить, что учиться у этой расфуфыренной и раскрашенной дамочки ей нечему. Но ни о чем таком Лелька даже и не думала. Она протиснулась вперед и теперь прижималась ухом к двери класса.

— Читает, читает! — зашипела она, словно гусыня, и вся толпа тоже полезла к дверям в надежде что-нибудь услышать. Но тут скоро в коридоре показался сам экзаменующийся поэт-очкарик. Вид у него теперь был довольно сконфуженный.

— Велела подождать,— объявил он в ответ на расспросы и недоуменно пожал плечами.

— Значит, тебя приняли,— убежденно сказала Лелька.— Если бы не приняли — зачем тогда ждать?

Вслед за поэтом в кабинет биологии отправилась каланча-десятиклассница, а за ней — подружки-певуньи из девятого. Выходили они все оттуда смущенные, с красными, растерянными лицами. Похоже было на то, что режиссерша не очень-то спешит брать их в свою студию.

Тем временем подошла и Лелькина очередь. Не только я одна — все ребята, собравшиеся в коридоре, в один голос уверяли мою подругу, что ее-то примут обязательно. Среди девчонок, желающих записаться в студию, просто не было ни одной, которая могла бы соперничать с Лелькой красотой. Сама же Лелька хоть и рассказывала всем, что умирает от страха, однако впорхнула в дверь класса довольно бойко, взбив предварительно обеими руками свои пышные кудри.

Оставалась Лелька в кабинете биологии очень недолго, пожалуй, меньше, чем все остальные ребята. Не успели мы оглянуться, как она уже выходила оттуда, прижимая к глазам чистый носовой платок.

— Ты что?! — Я подбежала к ней, расталкивая ребят, повела ее к окну.— Не приняли? Не может быть!

Лелька затрясла головой и всхлипнула. Толпа вокруг нас тихо ахнула.

— Да что она вообще понимает! — возмутилась я.— Подумаешь, режиссер! Я так и знала, что она ничего не понимает. Сразу же видно. Брось ты реветь, Лелька! Ты пойдешь в городской Дом пионеров, и тебя запросто примут. Знаешь, какая там студия!

Пока я утешала Лельку, из кабинета биологии вышло еще несколько человек. Прослушивание было закончено. Теперь они все ждали, что скажет им в заключение режиссерша. Даже Лелька, несмотря на мои уговоры плюнуть и пойти домой, не трогалась с места.

Наконец Анна Максимовна показалась на пороге. Шляпки на ее голове уже не было, темные волосы ложились на затылке в тяжелый узел. Пронзительными, сверкающими из-под темных бровей глазами она быстро оглядела притихших ребят и вдруг повернулась ко мне:

— Вот ты, девочка, еще не была. Заходи, пожалуйста, я жду.

И, повернувшись, исчезла опять за дверью. Я стояла как столб и в изумлении глядела на эту дверь, а ребята вокруг меня шумели.

— Иди! — крикнул мальчик в очках. — Она же ждет! Иди! — строго повторила десятиклассница и, осуждая меня, покачала головой.

— Иди! — хором выкрикнули певицы.

— Иди, иди, — горячо зашептала мне в самое ухо Лелька. — Прочти ей «Свинью под дубом», ну что тебе стоит!

И тогда я вошла в кабинет биологии. Только потому, что мне казалось невежливым заставлять ждать себя взрослого человека. Пусть даже этот человек мне очень не нравился. Конечно, никаких басен я ей читать вовсе не собиралась. Я вошла в класс лишь для того, чтобы объяснить: произошло недоразумение и я совсем не собираюсь поступать в ее студию.

Кабинет биологии похож был на тропический лес. Вьющиеся растения выползали из горшков, карабкались по стенам и окнам, и среди листвы верещала парочка неразлучников. Можно было догадаться, что в этом лесу водились также свирепые хищники-людоеды. Потому что в углу под аспарагусом притулился аккуратно обглоданный человеческий скелет.

Здесь пахло сырой землей, листьями, меловой пылью, а когда я приблизилась к столу, остро запахло духами, которыми надушилась режиссерша. Она сидела за столом в такой позе, словно под ней было мягкое, удобное кресло. Чуть откинувшись назад, заложив ногу за ногу, она постукивала пальцами с багровыми ногтями по столу. Она небрежно кивнула мне, давая понять, что готова слушать. Я открыла рот, чтобы объяснить ей ее ошибку, посмотрела еще раз на ее белое лицо и красные ногти и неожиданно для себя самой торжественно и злобно объявила:

Погиб поэт! — невольник чести —

Пал, оклеветанный молвой...

Конечно, я любила эти стихи за то, что Лермонтов оплакивал в них самого любимого мною на свете человека — Пушкина. Для него он тоже был самым любимым. Но мне они нравились еще и потому, что каждая строчка в них как будто клокочет от ярости и ненависти к людям, погубившим поэта. В туманном моем воображении эти «надменные потомки» рисовались сейчас очень похожими на облаченную в шелка, крашеную режиссершу.

Глядя прямо в ее напудренное бледное лицо, я упоенно, набирая силу, перешла к строфам про жадную толпу у трона, где каждое слово бьет как пощечина. Я орала их на всю школу, прямо заходилась в своей классовой ненависти, а когда кончила, то вдруг подумала: сейчас она поднимется и вышвырнет меня отсюда. Или побежит жаловаться директору. Но на что? Я скажу тогда, что всего лишь прочла ей известное стихотворение М. Ю. Лермонтова. Но она пока не вставала и никуда не бежала. Снизу вверх она пристально глядела на меня, а с ее носа тихо осыпалась на стол пудра.

— Ты училась где-нибудь? — наконец спросила она.— Ты когда-нибудь играла на сцене?

Я отрицательно покачала головой. Никогда в жизни я не играла ни на какой сцене. Зато дома, едва уходили из квартиры взрослые, я разыгрывала для самой себя целые спектакли. Я вытаскивала из книжного шкафа толстую книгу, на коричневом переплете которой золотом было написано: «Вильям Шекспир. Избранные произведения». Я раскрывала ее на «Короле Лире» и раскрытой укладывала на диван. А потом мир переставал существовать для меня. Как в лихорадке металась я по нашей тесной, заставленной громоздкой и совершенно ненужной мебелью комнате. Я воздевала к потолку руки, падала на колени на пол, брела вдоль стены, слепо ощупывая углы бабушкиного сундука и верблюжий горб швейной машинки «Зингер». Лицо мое то искажал гнев, то заливали его потоки самых настоящих слез. Ибо одновременно я была и нежной Корделией, и ее бессердечными сестрами, становилась в одно и то же время то благородным Эдгаром, то ничтожным Эдмундом. Но самое главное — я была несчастным королем Лиром, изгнанным из своего королевства, обманутым и ослепленным. Мои ноги увязали в жидкой грязи, дождь хлестал мое тело, но, не замечая ничего этого, брела я сквозь ночь, поглощенная одной мыслью, которая терзала мое сердце:

...В душе смятенной буря

Все чувства заглушила, бьется тут

Одно: дочерняя неблагодарность!

Когда я вдруг запиналась, забыв текст, я бросалась к дивану, отыскивала нужную строчку и снова неслась навстречу дождю и ветру...

Разумеется, ничего этого я не могла рассказать женщине, сидевшей передо мной за столом. Да и зачем было рассказывать?

Между тем она все-таки поднялась со своего места, прошелестев шелком платья, пошла мимо меня к дверям.

— Дети! — услышала я у себя за спиной ее голос.— Заходите все сюда.

И когда «дети» один за другим втиснулись в тесный проход между партами, она опять повернулась ко мне:

— Я хочу, чтобы ты почитала еще. Пусть они тоже послушают. Прочти какое-нибудь стихотворение или, может быть, басню. Вы же в школе учите басни...

Я шевельнулась и сбросила свое пальто на парту. Плевать на эти заплаты, от невозможной жары у меня на спине между лопатками образовалась лужа. Я все стояла посреди класса, молча уставившись в синее окно, по которому ползли вверх завитки листочков. Пока не почувствовала, как на плечи мне наваливается дряхлость и безысходная тоска короля Лира. Свирепые ветры стронулись с меловых холмов Британии и все разом ударили меня в лицо. Согнувшись под их ударами, чувствуя , как ливень просачивается сквозь одежду, я горестно воскликнула:

В такую ночь прогнать меня!

Лей, лей. Я все стерплю

В такую ночь...

Изо всех сил боролась я не только с этим дождем и ветром, а еще и с темным безумием, которое надвигалось на меня вместе с разбушевавшейся стихией, и все-таки нашла силы, заставила замолчать свою, кричавшую в голос тоску:

Ни слова больше...

Когда, переведя дыхание, я подняла глаза, то увидела прямо перед собой Лелькино лицо. Рот у нее был полуоткрыт, глаза вытаращены. Как никогда, она была похожа на глупую куклу, выставленную в витрине магазина игрушек.

Среди полной тишины раздался снова голос Анны Максимовны:

— Это, — негромко говорила она, обращаясь к ребятам — монолог короля Лира из драмы Шекспира «Король Лир».

Она посмотрела на меня, потом продолжала:

— Я хотела собрать вас всех здесь, чтобы объяснить, что такое талант и какими качествами нужно обладать, чтобы играть на сцене. Но я надеюсь, что теперь, когда вы ее послушали, вы многое поняли и без моих слов. Верно?

Ничего они не поняли, однако все разом закивали головами. А мальчик-поэт из шестого класса пропищал:

— Она как настоящая артистка...

— Она может стать настоящей артисткой, — сказала режиссерша и положила мне руку на плечо.— То есть я хочу сказать, что у нее есть настоящие способности. Но, конечно, нужно еще много работать...

Они все столпились вокруг и таращили на меня глаза, как на какое-нибудь чудо-юдо. И тут вдруг в самый неподходящий момент я с ужасом почувствовала, что начинаю дико краснеть. Сначала у меня запылали щеки и вспотел лоб, потом жар пополз куда-то вниз, к шее. Я стояла перед ними и постепенно наливалась жуткой краснотой, как поспевающий на солнце помидор. Даже уши нестерпимо горели у меня под волосами.

И все это происходило только оттого, что человек Рака — как было сказано в той же самой старой книге — по своей природе необыкновенно застенчив.