— Читали ли вы «Туннель» Келлермана? Прекрасно написано. Наделало шуму в Европе.

— Читали ли то? Читали ли другое?

— Прекрасно написано.

Возьмешь, прочтешь, обдумаешь, как что в этой книге сделано, спокойно решишь, прекрасно или не прекрасно она написана, и забудешь.

Вспомнишь при случае, при разговоре.

— Да,—скажешь,— конец растянут. Такая-то глава лишняя, такое-то действующее лицо можно выбросить. Разговор инженеров мастерски «сделан».

Еще раз и еще подробнее обсудишь, как что «сделано».

Скучно.

Вспоминается другое время, когда еще не знала, что книги «делаются».

Ах, какие это были книги! У них было не только содержание, у них были и внешность, и запах, и вкус — незабываемые.

* * *

Мне одиннадцать лет.

Сегодня день трагический: перед уроком я переврала молитву «Преблагий Господи», и вот теперь, после занятий, меня засадили переписать ее пять раз подряд.

Пальцы у меня в чернилах, нос тоже, и так основательно, что если посмотрю влево, то кажется, будто перед самым правым глазом висит черное пятно.

«...и укрепляющего душевные наши силы...»

Перо брызжет такой вкусной жирной кляксой, что невольно тянет обвести ее ободком и окружить сиянием.

Осталось переписать еще три раза.

Сижу, всеми забытая, заброшенная. В коридоре слышится равномерное шарканье: это полотеры убирают гимназию после уроков.

Вот приоткрывается дверь, просовывается масленая, стриженая в скобку голова.

— Ишь, барышня сидит! Вавила, погодишь сюды — тута барышня.

Голова прячется, дверь закрывается, снова шаркающий пляс по коридору. Мною овладевает отчаяние. И вдруг я вспоминаю о чем-то ярком, радостном — это новая книжка, выданная мне в гимназической библиотеке.

Вынимаю тихонько из сумки, ощупываю: маленькая, твердая, краской пахнет, тугая — если читать, нужно двумя руками держать, а то захлопнется. И чудная картинка на обложке: ярко-голубой ручей и ярко-зеленая трава, а на траве девочка с овечкой. У девочки лицо овечье, а у овцы — человечье. Трава такого цвета, какого бывает только шпинат á lа crême, а воду в ручье приготовили прачки для синьки белья. Какая красота! И во всем этом, кроме эстетической радости, есть еще особая, таинственная, потому что обо всем этом я прочту в этой самой маленькой тугой книжке.

Сколько радости на свете!

Скорей! Ведь осталось всего только три раза переписать молитву.

* * *

Мне двенадцать лет. Мне подарили на елку Жюля Верна.

Читаю его целые дни, жадно, напряженно. В ушах звенит. Горю.

Иногда слово прочитывается не совсем верно, но тем лучше: оно приобретает особый, непонятный, еле улавливаемый, таинственный смысл.

Помню картинку: стоит господин, скрестив на груди руки. Подпись: «Паганель бодрствовал».

Вместо «бодрствовал» я сгоряча прочла «бодросовал». Что значит это «бодросовал» — я недолго обдумывала. Ясное дело, что занятие это сложное, ответственное, жутковатое.

Через несколько лет эта книга снова попалась мне в руки, и узнала я, что Паганель просто-напросто бодрствовал, — и загрустила.

Жалко стало яркого, особенного впечатления, какое дало то несуществующее слово.

* * *

Мне четырнадцать лет.

Теперь уже все не то.

Топерь я каждый вечер, в ущерб заданным урокам, читаю и перечитываю все одну и ту же книгу — «Войну и мир» Толстого.

Я влюблена в князя Андрея Болконского. Я ненавижу Наташу, во-первых, оттого, что ревную, во-вторых, оттого, что она ему изменила.

— Знаешь,—говорю я вечером сестре,—Толстой, по-моему, нечестно про нее написал. Не могла она никому нравиться. Посуди сама. Коса у нее была негустая и недлинная, губы распухшие. Нет, по-моему, она совсем не могла нравиться. А жениться он на ней собрался просто из жалости.

Потом еще мне не нравилось, зачем князь Андрей визжал, когда сердился. Я считала, что Толстой нечестно написал. Я знала наверное, что князь не визжал...

Каждый вечер я читала «Войну и мир».

Мучительны были те часы, когда я подходила к смерти князя Андрея.

Мне кажется, что я всегда немножко надеялась на чудо. Должно быть, надеялась потому, что каждый раз то же отчаяние охватывало меня, когда он умирал.

Ночью, лежа в постели, я спасала его. Я заставляла его броситься на землю вместе с другими, когда разрывалась граната. Отчего ни один солдат не мог догадаться толкнуть его? Я бы догадалась, я бы толкнула.

Потом я посылала к нему всех лучших современных врачей и хирургов.

Раз даже решила ехать к Толстому, просить его, чтобы он спас князя Андрея. Пусть даже женит его на Наташе,—даже на это иду, даже на это! —только бы не умирал.

И зачем он так давно жил? Родился бы попозже — я бы с ним встретилась. Что ж из этого! Наташа, небось, тоже не красавица была: косичка крысиный хвостик, губы распухшие.

А если и умер, так зачем об этом писать? Лучше бы я ничего не знала. Толстой тоже хорош — пишет, а обо мне и не подумает!

И за что замучили меня?

Каждую неделю читаю я, как он умирает, и надеюсь, и верю чуду, что, может быть, на этот раз он не умрет.

Нет. Умер! Умер! Умер!

Живой человек один раз умрет, а этот — вечно, вечно! И стонет мое сердце, и не могу готовить уроков. А утром... Сами знаете, что бывает утром с человеком, который не приготовил урока!

В классе у меня была соперница, Юленька Аршева. Она тоже была влюблена в князя Андрея, но так бурно, что об этом знал весь класс. Она тоже ругала Наташу Ростову и тоже не верила, что князь визжал.

Я свое чувство тщательно скрывала, и когда Аршева начинала буйствовать, старалась держаться подальше и не слушать, чтобы не выдать себя.

И вот раз я возненавидела Аршеву.

За уроком словесности, разбирая какие-то литературные типы, учитель упомянул о князе Болконском. Весь класс, как один человек, повернулся к Ар-шевой. Она сидела красная, напряженно улыбающаяся, и уши у нее так налились кровью, что даже раздулись.

«Их» имена были связаны, открыто признаны таковыми; «их» роман отмечен насмешкой, любопытством, осуждением, интересом — всем тем отношением, которым всегда реагирует общество на каждый роман.

А я, одинокая, с моим тайным «незаконным» чувством, одна не улыбалась, не приветствовала и даже не смела смотреть на Аршеву.

Вечером села читать об его смерти. Читала, и уже не надеялась, и не верила в чудо.

Прочла с тоской и страданием, но не возроптала, опустила голову покорно, поцеловала книгу и закрыла ее.

— Была жизнь, изжилась и кончилась.

* * *

— «Туннель» Келлермана? Ах да, очень хорошо сделанная вещь. Хотя есть недочеты чисто технические. Растянут конец.

— Читать? Пожалуй, не стоит; но она вполне заслуживает, чтобы ее просмотрели. Хорошо сделанная вещь.