...Жене было двадцать три года, когда он начал работать мастером в стекольном цехе. Производство тяжелое, горячее, капризное. Но Женя туда мчал по утрам с таким выражением лица, будто его зачислили в Большой театр главным лебедем. И он там порхает под звуки Чайковского целую смену, весь в розах и бутонах. Окруженный стеклодувами — явными херувимами,— которые запросто «выдувают» план, а в обеденный перерыв занимаются рукоплесканиями своему новому обожаемому мастеру. Такое у меня создавалось впечатление.

Зато наши лаборантки рисовали мне картину противоположную. У них выходило, что в стеклодувы нанимаются в основном антиобщественные лица, которых к этому жуткому делу вынуждает отсиженный «срок» и отсутствие других возможностей наладить приятные взаимоотношения с милицией. И если уж там на чем-нибудь и порхают, то не на звуках Чайковского, а на крепком разговорном языке, от которого трава ложится. И тут же вянет. И что, если я пожелаю-таки по легкомыслию навестить однажды своего муженька на его лебедином посту, мне следует предварительно соблюсти технику безопасности, запастись в кузнечном цехе берушами и в каждое ухо воткнуть аж по два бумажных фунтика. Тогда оно, быть может, и не свалит. Это стеклодувное порхание. И есть шанс выползти.

Женька хохотал и веселился до слез, когда вечером, ложась спать, я ему излагала инструкцию «к посещению вертепа», полученную от лаборанток. И наша квартирная хозяйка, Ангелина Степановна, у которой мы снимали комнатку на Бауманской, в конце концов тактично спросила: не собираемся ли мы приобрести какую-нибудь простенькую, но собственную кровать? Потому что та, на которой мы — гм, гм, — хохочем (если это возможно так назвать), хоть и выглядит прекрасно и вся сделана из красного дерева повышенной прочности, но на такое веселье не рассчитана построившим ее мастером минувшего века. Тогда люди были, возможно, и мельче, и грустнее — в эпоху царизма-то.

Учтя тревогу хозяйки, а также отсутствие возможностей приобретения собственной мебели, мы перенесли наше веселье на пол, где и продолжали хохотать, обсуждая дела стекольного цеха и блестя в темноте глазами. Это были ночи!

Но не прошло и двух месяцев, как по восторгу Жени был нанесен удар. Это был удар сокрушительной силы.

Размеры постигшего Женю бедствия имели в своем истоке, как это говорится, «бурное развитие научно-технического прогресса».

Есть такая премудрая поговорка: круглое — кати, плоское — тащи, диктующая, как нетрудно заметить, основы технологии обращения с предметами разных конфигураций. Круглое и плоское — вещи противоположных свойств; их совмещение всегда вызывает в умах некоторую заминку.

Почему кинескоп родился круглым — кто его знает! Но во времена неофитов телевизионного века, когда вокруг крошечного экрана телевизора-первенца КВН группировались всей семьей, с чадами, домочадцами, гостями, соседями и дедушкой на центральном табурете, упершимся бугристым носом в увеличительную линзу с дистиллированной водой, — в те времена электроннолучевая трубка была круглой.

Что касается дальнейшего — то прогресс диктовал: экрану следует расти, а ящику телеприемника уменьшаться. В соответствии с малогабаритностью квартир, отвечающих нуждам времени, когда людей становится все больше, а всего остального все меньше.

В телевизионном отделе нашего конструкторского бюро группа проектировщиков разработала новый тип кинескопа — с прямоугольным экраном. Идея принадлежала Ирине Петровне Яковлевой. И на заводе была воспринята как своего рода переворот в обычных представлениях об электроннолучевой трубке. Ирина Петровна тотчас обратила на себя всеобщее внимание. В прессе замелькали сообщения о новшестве, ожидающем наших телезрителей.

Но всякая идея, как известно, претерпевает самые неожиданные трудности, сталкиваясь с реальной действительностью. Сразу возникает множество мелких и крупных проблем. Кто-то, рукоплескавший идее, оказывается вдруг не в восторге от свалившихся на него самого новых задач: он так не умеет, не сможет, и это вообще нереально... Кто-то, наоборот, старается, делает точно по идее, а получается глупость; кто-то находит неожиданное решение, но сама идея, дрогнув и подавшись в сторону удачи, слегка деформируется... Одним словом, в цехе кинескопов начался период внедрения новой технологии, и весь завод следил за ним, как за хоккейным матчем. Одной из существенных проблем явилось, естественно, стекло. Как отлить эти новые прямоугольные экраны с круглой электроннолучевой трубкой? Это была очередная проблема.

Таков был общий фон. Затем на этом фоне возникал некий молодой конструктор, которого все на заводе звали просто Павликом. Павлик был специалистом по машинам стекольного производства и славился тем, что почти все свое рабочее время проводил исключительно в механосборочном цехе. Там, должно быть, его охотнее посещало конструкторское вдохновение; там, среди скрипа и лязга, который устраивали слесари, он чертил что-то в своем блокнотике, там он дневал и ночевал, закусывал в тамошнем буфете и вечно что-нибудь внедрял. «Взял бы ты уж свой кульман, — посмеивались сборщики, — и к нам. Вон возле фрезера отличное местечко. И раскладушка еще войдет. Совсем хорошо устроишься».

И вот из этой тесной дружбы и родилось приспособление для шлифовки форм литья прямоугольного экрана. И когда на пороге лаборатории кинескопов, возглавляемой Ириной Петровной Яковлевой, однажды утром появился счастливый конструктор, с усами из тавота, как будто он только что хватанул на радостях кружечку этого восхитительного зелья, оттуда, из лаборатории, раздался такой могучий радостный вопль, что он достиг стен даже нашего тихого уголка.

Любопытство было моей чертой, которую с детства никто не поощрял. Но тем не менее я бросила свои ступки и пробирки и выглянула в коридор. Мне досталось уже немногое, но и это можно было считать удачей: я увидела спину самого великого Лучина, в окружении небольшой свиты вплывавшую в дверь лаборатории кинескопов. Такое, как объяснили мне быстренько пожилые лаборантки, происходило исключительно в особо важных случаях; они припоминали лишь: дни обороны Москвы, день Победы, ну и реконструкцию завода.

Всем остальным Лучин занимался не выходя из своего кабинета.

На следующий день в многотиражной газете завода был опубликован портрет Павлика, размером в добрые полстраницы, со старательно заретушированными тавотными усами. На плече отличившегося, несмотря на крупнозернистую печать, проглядывала все же могучая рука, ласково потрепывавшая героя. Номер многотиражки пользовался бешеным успехом, его разглядывали, собираясь в коридорах группами, демонстрировали не успевшим купить газету несчастливцам.

Затем дело завертелось! Формы изготовили, отшлифовали, в них отлили пятьдесят штук прямоугольных первенцев и с превиликими осторожностями свезли их в печь для окончательной сварки.

А печь эта находилась как раз на участке моего Жени. Сама Заводская Слава, умаявшись в треволнениях последних месяцев, прикорнула на Женином порожке, опустив серебряные веки в ожидании, когда по истечении необходимого времени первенцы выйдут из печи готовыми.

Брезжили впереди награды и премии; открытие нового производства, чреватое перемещениями и повышениями, статьи в самых центральных газетах и новые телевизоры на витринах магазинов. Чудился солидный заводской дом, новые квартиры, собственная база отдыха где-нибудь на Плещеевом озере... Ах, как хорошо, отлично грезилось звездовцам... Но тут все покрывалось черным туманом. Печь по неизвестной причине теряла режим, и все пятьдесят первенцев, увы, как один превращались в обычный стекольный брак...

Ножку всем заводским мечтам подставила работница — оператор печи. Она, представьте себе, в такой момент заснула за пультом и упустила режим! Женя, занятый своими делами на участке, все время поглядывал в ее сторону; она не отходила от места, сидела в позе, как казалось со стороны, полной внимания. Иногда Женя подходил, проверял по приборам — все было в порядке. Шли часы смены. А женщина спала, ловко маскируясь, не вздрагивая и не меняя позы, и когда мастер подходил, лишь открывала глаза. За пять минут до обеденного перерыва Женя подошел вновь — и обомлел: печь разладилась, режим был полностью потерян...

Женя заорал так, что кто-то из стеклодувов уронил щипцы, а из конторки выскочил, держась за сердце, начальник цеха Павел Сидорыч.

Женя орал что-то о безответственности, о наплевательском отношении к труду своих товарищей, о равнодушии и себялюбии, о бесчестности. Павел Сидорыч стонал, сидя на подставленной кем-то табуреточке возле печи. Парторг цеха рекомендовал Жене доверять такие задания более солидным и, главное, партийным товарищам! Стеклодувы, столпившись, криво усмехались и крутили головами.

Одна только виновница происшествия, подбоченившись, во всеуслышание заявила, чтобы все они заткнулись, так как у нее пошел третий месяц беременности, и от этого ее клонит в сон. И врач в консультации велел ей спать, когда хочется. И она будет спать, потому что рожать детей в тысячу раз важнее, чем все эти ихние печи и режимы. Дети — главное для государства, пусть они во всех газетах почитают и не разоряются тут особенно. Пусть только попробуют травмировать беременную женщину. Она свои права знает.

— Так что же ты не предупредила, кошка ты этакая! — ахнул Женя. — Я бы тебя на более легкое место перевел!

— Еще чего, — ответила беременная. — Чтоб получка поменьше? Спасибочки, мне зарабатывать надо, у меня ребеночек будет. Я б и дольше не говорила, но теперь только попробуйте переведите, я в газету напишу.

И она удалилась в столовую, поскольку наступил обеденный перерыв.

— Куда же ты раньше глядел, Женя? — горько вздыхал Павел Сидорыч. Ему-то было не до обеда.

— Куда, куда! — кипел Женя. — Что ж мне их, как кур щупать, что ли?!

— Людей надо знать, приглядывать за ними. — Павел Сидорыч взглядывал снизу, с табуреточки, мутноватыми, старческими глазами. — Интересоваться, у кого что может проступить... Интересоваться и ладить, ладить с ними, не только чтоб в работе. Иначе они тебя в

два счета под монастырь подведут. Сам видишь. С машиной проще, у ней видно, где какую запчасть вставить. Человек попортился — его уже не починить. Душу и совесть запчастями не укрепишь. Ты — мастер, тебе людей знать надо...

Женя не знал людей. Он предполагал в них больше независимости, больше желания хорошо работать. Люди ему казались крупнее, чем были на самом деле. Примитивный эгоизм беременной работницы его ошарашил.

— И ведь я ей, стерве, объяснил, какое это задание! — убивался Женя. — Она мне в глаза глядела, слушала, Павел Сидорыч! Кивала, что все понимает, обезьяна этакая!

Павел Сидорыч покачивался на табуретке, тер ладонями занемевшие колени.

— Так ведь премию каждому хочется, милый ты мой.

— Таким способом?!

— А каким же иным? Иным она, милый, не умеет... Это машину можно переналаживать на разные режимы, а человек — он жесткий. Какой есть, такой есть. В нем один только генетический код заложен. Его с папы-мамы не перестроишь.

Лучич грянул по новичку мастеру залпом могучей береговой артиллерии. Такое случилось на заводе впервые. Высокий гнев главного инженера никогда еще не опускался ниже уровня начальника цеха. Для Жени было сделано исключение.

Мастеру участка Е. Ф. Ермашову был объявлен выговор в приказе по заводу — «за халатное отношение к работе и срыв важного задания». Именно такой уничижительный текст подписал главный инженер завода Л. Л. Лучич.

Женя, прочтя приказ, в первом шоковом состоянии ринулся в заводоуправление. Могучими прыжками обогнав ушедший из-под носа лифт, он вознесся на третий этаж, ворвался в приемную и намеревался тем же ходом проследовать в кабинет с табличкой «Главный инженер», но был перехвачен на лету высококвалифицированной секретаршей Марьяной Трифоновной по прозвищу Дюймовочка.

— По какому вопросу? — спросила она трепыхавшегося в ее руках нежданного и не вызванного посетителя.

— По личному. Скажите ему, что пришел Ермашов!

— А-аа, Ермашов пришел. — Дюймовочка с изысканным юмором слегка склонила голову набок. — Пришел, значит, Ермашов.

— Вот именно! Он! То есть я!

— Хорошо. Пришел Ермашов! — с удовольствием повторила себе Дюймовочка, и это были уже стихи.

Женя, задыхаясь, сжал кулаки.

— Нет, нет. Он вас не примет, — снисходительно успокоила Дюймовочка. — Не стоит вам, честное слово, Идите себе. Зачем?

После такого обычные люди опадали на соломенный диванчик (специально держали в приемной), дышали глубоко и ровно, заедали таблеткой аспирина (любимым лекарством Дюймовочки), а потом шли обратно в цех, подтянуться или перевыполнять план. И дальше любили Лучича.

Но Женя оказался необычным. Вместо дыхания и опадания он заявил:

— Я требую, чтобы со мной говорили как с человеком. Как со специалистом. Я требую объяснения, в чем моя вина. Я должен быть уверен в правильности приказа. И в справедливости начальства. Я требую уважения. Пусть мне разъяснят, что я должен сейчас сделать, — и рывком распахнул обитую дерматином дверь.

За ней оказалась вторая. Женя толкнул и ее, сердце трепыхнулось в опаске, как бы там не оказалось третьей. Но вторая не поддавалась, Женя стал биться в нее плечом и, наконец, случайно нажал ручку, отчего дверь легко отворилась, и он ввалился в кабинет спиной, задержавшись за трещавшую створку руками.

В глубине пустого тихого зала, где по стеночкам стояли мягкие стулья, прижимаясь одно к другому толстыми подлокотниками, за огромным, на резных лапах, письменным столом сидел Лучич и с любопытством ожидал увидеть: кто же это к нему стучится?

Стучался, как оказалось, неизвестный молодой человек в ковбойке, с белым торчавшим чубом, бессмысленно оравший:

— Пришел Ермашов!

Разглядев этого Ермашова, Лучич сказал:

— Ермашов, который пришел, пусть уйдет. Он не умеет работать. Если есть другой Ермашов, который умеет, милости прошу. А этого — вон.

В приемной обомлевшая Дюймовочка стояла у окна в такой позе, которая наводила на мысль о последнем прыжке.

— Эй! Закрой дверь! — гаркнул из кабинета голос.

Дюймовочка трепыхнулась, но голос ее остановил:

— Нет, не вы. Ермашов!

И Женя вернулся и закрыл за собой дверь в кабинет.

Если бы Лучич знал, что он сделал с душой Жени в этот момент! Ибо люди по-разному относятся к силе и могуществу.

По-разному. Очень по-разному.

Женя столкнулся с силой и могуществом второй раз в жизни. Первый раз еще тогда в институте, переболев жесткую директорскую несправедливость, он все же оставил себе надежду, что такие люди нечасты. И Женя чувствовал уверенность, что в другой раз судьба не пошлет ему такой встречи. Он был, увы, слишком прямолинеен.

В тот вечер Женя, придя домой, возлег на изделие красного дерева давно минувшего века и стал лежать без малейшего движения, кротко глядя в потолок. Напрасно я пыталась придать событию более приемлемые размеры. Жарила любимые блинчики и произносила фразы, начинавшиеся со слова «плюнь». Напрасно Ангелина Степановна, не услышав обычного хохота, постучалась к нам и протянула в дверь руку с граненой стопочкой малинового варенья: наивный порыв помочь нам в борьбе с единственным в ее понимании бедствием — простудой.

Все было напрасно.

Лежа на музейной кровати, содрогаясь как от озноба, Женя говорил мне:

— Послушай, я же им восхищался. Как все. Ведь вce восхищаются? Человек-глыба. Могучий, — а значит тот, кто может. Кто обладает возможностями. Не понимаю силы без доброты. Сила без доброты — величайшее зло человечества. Если сильный, умный, знающий человек недобр, это катастрофа. Нет, это преступление. Его надо лишать силы. Изолировать от деятельности. В интересах общества.

— Женя, что ты говоришь, — ужасалась я. — Нельзя же так. Ты слишком близко все принимаешь к сердцу. Не мучь себя. Плюнь.

— Погоди! — Жени морщился, закидывал руку за голову, досадливо тер затылок. — Неужели ты собираешься это принять? Без малейшей попытки... восстать, хотя бы внутренне? Ведь это рабство самое гнусное — рабство души. Не размышлять, не пытаться связать концы с концами! Нельзя жить без уверенности, что все, что с тобой происходит, вмещается в пределы разумного! Происходит кавардак, понимаешь ли, и необходимо в нем разобраться, пока не поздно, иначе растрясет нас в манную кашу!

Он не мог выразить свою мысль. Не мог ее сформулировать так, чтобы я ее поняла. Старалась, но не знала, так ли уж все это важно? Стоит ли так убиваться? Разве нам грозит действительно что-то страшное? Ну, например, разлука, опасность смерти, потеря близких? Или голод, как в детстве? Вот это действительные беды; все остальное разве имеет какое-нибудь серьезное значение, хотя бы по сравнению с тем, что нам пришлось познать уже в детстве? Войну...

Господи, мелкие неприятности по работе, подумаешь тоже мне. Да забудут через неделю этот приказ. Мало ли что бывает. Под горячую руку.

Я прилегла рядом с Женей, обняла его за шею. Он кашлянул в темноте и произнес чуть хрипловато:

— А если она родит не писателя, не музыканта, не выдающегося ученого?

— Кто?! — изумилась я.

— Говорю, а что, если она родит алкоголика или преступника? Будущего убийцу, например? И из-за этого неизвестного будущего сегодня загублен труд многих людей. А другим людям недодано что-то. Пятьдесят кинескопов одним махом! Люди недополучат того, что могло бы их порадовать, украсить их жизнь, что-то прибавить к их благосостоянию. Так стоит ли...

Я села в постели.

— О чем ты говоришь, Женя?

— Стоит ли ради неизвестного будущего так безусловно жертвовать сегодняшним благом? Сегодняшний день — разве не от его уровня зависит будущее? Значит, важнее всего то, как мы живем сегодня. Мы, которые есть, вот главное. Сегодняшний уровень выше, значит, само собой, станет выше уровень будущего. Это гарантировано. Гораздо более гарантировано, чем неизвестный генетический код будущего человека.

— Ну и что? Я с тобой согласна, но какой вывод?

— Вывод такой: ссылка на будущее избавляет людей от ответственности перед настоящим. В наших представлениях будущее заранее предполагается лучшим. Это увертка. Вот, мол, сегодня нету, зато завтра будет. Для наших детей. А откуда оно возьмется? Боженька с неба скинет?

— Женя, — взмолилась я. — Ты же так себя расковыряешь до крови. Все равно ты с ней ничего поделать не сможешь. Ты ей не разобъяснишь, она лучше работать не станет. И не накажешь, чтоб почувствовала, нет у тебя такой возможности. Что ты, вычтешь с нее за эти пятьдесят кинескопов, что ли? Не прошибешь ты ее. Поэтому плюнь. И давай спать.

— Спокойной ночи, — сказал он.

Я устроилась в прежней уютной ямке возле его плеча, и уснула.

В глубине ночи я внезапно проснулась Женя, лежал, повернувшись ко мне спиной, и очень тихо, очень горько стонал...

Вот тут я испугалась. В первый раз в жизни испугалась, не по-детски, как раньше пугалась: какого-то события, чего-то определенного, а испугалась по-взрослому, просто жизни. Ее будущего течения. В тот миг Женя стал мне непонятен. Я притаилась, стараясь не пошевелиться. Что это? Рядом со мной какой-то чужой, странный человек вел свою собственную жизнь, мучился и страдал. Страдал оттого, что мне-то казалось пустяком. А он всерьез... Мне стало неловко, будто я подсмотрела что-то интимное посторонними глазами.

Наутро мы молча расстались у проходной — ему идти прямо вдоль двора к стекольному цеху, мне сворачивать направо, в корпус конструкторского бюро. Так продолжалось несколько дней. Женя ходил на работу как неживой. А по ночам, я чувствовала, не спал. Такое не смог бы понять ни один нормальный человек.

Я стала смотреть на Женю с опаской. Значит, он совсем не такой, как я. Или как многие. Как же мне с ним ужиться? Мы разойдемся внутренне, уже начали расходиться... Я не хотела бы существовать под одной крышей с чужим человеком. Тогда это получится не семья, а бизнес какой-то. Будем складывать вместе зарплату, ишачить на квартиру, детишек, тащить вместе общий воз, а тянуть в разные стороны. Нет, я бы этого не хотела.

Я хотела бы, чтобы мы были друг другу близки. Но как же нам приблизиться?

Мы вместе ходили на работу, в обеденный перерыв занимали друг для друга очередь в столовой, иногда вместе возвращались домой. Женя ни о чем меня не спрашивал, может, и не заметил моего отчуждения. Как же приблизиться нам? И кто отошел от кого, кто кого покинул? Кому возвращаться, и куда, в конце-то концов? Все непонятно...

Я до того погрузилась в свои размышления, что на лестнице нашего корпуса налетела на Яковлева.

— Привет! — сказал Яковлев, увидев меня. — А я вас знаю. Вы ведь из нашего института.

Я от ужаса нагрелась, как голландская печка. (Он помнит! Чертова подружка, это все ее были выдумки!)

— И ваша фамилия... сейчас... Пономарева. Точно?

— Нет, — пискнула я (земля пока держала).—Теперь я Ермашова.

Лицо Яковлева, загорелое, четкое, будто высеченное в красном граните, едва заметно изменилось, как если бы вокруг скульптуры обнесли лампу и по ее твердым чертам пробежали плавные тени.

— Вы жена Ермашова? Из стекольного?

Мы стали подниматься вместе по узкой лестнице. Яковлев на поворотах чуть приостанавливался, пропускал меня вперед.

— Скажите ему, пусть зайдет ко мне в комитет комсомола. И вы заходите. Как вам работается?

— Мне — хорошо.

— Нравится?

— Нравится.

— Ну, молодец.

На нашем этаже в коридоре уже ждала Ирина Петровна.

— Володя, а ты не торопишься! — заметила она оживленно, вылавливая его с лестницы за руку.— Я же просила: перебежками!

Яковлев свойски подмигнул мне через плечо, и они рысцой отправились к отделу кинескопов.

Я передала Жене приглашение, когда мы обедали вместе в столовой. Он молча кивнул, отодвинул тарелку, встал из-за стола и ушел. А я осталась, как случайная неинтересная сотрапезница. «Жена Ермашова».

Нет, это уже слишком.

Мне казалось странным, что мы с Женей оказались вдруг как бы в состоянии молчаливой ссоры. И главное, безо всяких на то причин. Разве не дико разойтись вот так внутренне ни с того ни с сего? Если бы хоть нас разлучало нечто действительно реальное, как это бывает у других людей: ну, например, та, «третья», или разные, несовместимые интересы, вкусы, желания... Но ничего этого нет! Мы охладели друг к другу — смешно же подумать — от Жениной неудачи на работе, обычной неприятности, которая с кем не случается! Люди выходят за ворота и скидывают с плеч такие переживания запросто. Подумаешь — выговор, благодарность... суета сует! Сколько еще этого будет впереди — и что же, мы станем каждый раз гибнуть, мучиться, погружаться в кошмар нежизни, без проблесков покоя и радости, в холодном и голом безлюдье и мрачности? Нет, я этого не хочу. Не смогу просто. Такой характер мне не вынести.

Я мечтала о замужестве с пяти лет. И в двадцать два года эти мечты еще сохраняли наивную неприкосновенность. Мне казалось, что выйти замуж — значит сразу стать счастливой. Жить вместе с любимым мужем — да это же главное чудо, изобретенное человечеством! Все остальное — детство, юность — все это лишь «до», лишь подготовка к тому, настоящему времени жизни. Все шишки, синяки, уроки на дом, экзамены, глупые мальчишки, забияки и приставалы, назойливые взрослые — все это лишь необходимое испытание «перед», лишь временные препятствия на пути к счастью. Зато потом, когда оно уже наступило!.. Как все оказалось непохожим на любовь. Неужели ошибка? Я была на самом дне отчаяния. Неужели я буду несчастной... боже мой, но почему? За что?

Через день Женя, проснувшись поутру, потянулся сладко, почмокал губами и сказал совершенно прежним, знакомым тоном:

— Ну, все. С Лучичем покончено.

— В каком плане? — насторожилась я.

— В списках не значится. С сего числа.

Он выпрыгнул из краснодеревщицкого чуда и мигом принялся делать гимнастику, угрожая пятками то зеркальному шкафу, то этажерке, увенчанной гипсовым бюстом Маркса.

Комната, которую мы снимали, была рассчитана хозяйкой на интеллигентных людей. А не на гимнастов. Я бегала вокруг Жени, стараясь подвернуться так, чтобы этими своими взмахами он попадал в меня, а не в этажерку. За двадцать минут я четыре раза спасла зеркальный шкаф и три раза бюст Маркса.

Сделав таким образом довольно слаженно гимнастику, мы как ни в чем не бывало отправились на работу и по дороге к метро тоже слаженно исполнили: «Нам ли стоять на месте», что попавшиеся прохожие квалифицировали как «распущенность этой молодежи».

Стояло отлично подготовленное небесами утро бабьего лета, с эффектом летающих паутинок, маково-алыми листьями кленов в сквере, с изнемогающей в поздних астрах клумбой на заводской площади. И вдобавок буфетный кот, сбитый с толку шалостями погоды, призывно выл на весь двор, метко выбрав для своих вокальных упражнений подоконник кабинета секретаря парткома. Был праздник природы, уходящей на пенсию. Именно в это пышное утро в стекольном цехе начались реформы.

Их инициатором явился мой Женя. Очевидно (подумали некоторые), влепленный выговор произвел на мастера Е.Ф. Ермашова должное впечатление, и он решил с размаху навалиться на работу, для начала подтянув дисциплину среди стеклодувов своего участка.

Старожилы завода считали, что подобная затея абсолютно псевдонаучна. Сколько они помнят, ни один опыт в этом плане не дал результатов. Никакие усилия начальства, уверяли они, на стеклодувов, слабо знакомых с новомодными проблемами внедрения НОТ, не произведут впечатления. Скорей всего, они не поймут суеты. И могут даже отключиться. В нирвану. В психологический стресс, иными словами. И как раз в отрицательном для плана смысле. А в стекольном цехе, как во всяком уважающем себя коллективе, любили свято выполнять план. План, как известно, требует здоровья. Поэтому стеклодувы берегли свое здоровье объединенными усилиями. В обычные рабочие дни они любили, например, явившись поутру «тютелька в тютельку» и мирно отбив табель, затем завалиться в цеховой душ, попариться там всласть, раздавить в предбаннике «пузырек» и затем часок-другой посвятить полезному для здоровья сну.

Зато в дни, которые набегали вслед за «обычными», то есть в конце месяца или квартала, «корифеи» восставали от сна и не жалея живота «спасали» план. Что им вменялось, как особая заслуга перед цехом. Полагалось их благодарить за ручку и баловать премиями.

И был, естественно, у них заводила, философ и теоретик такого образа жизни. По фамилии Баландин. Лучший стеклодув, универсал. Женя говорил мне, что в мастерстве Баландин не уступил бы и дедушке. Но зато в характерах имелась существенная разница. Обо всем том, что грело душу дедушки, что окрашивало радостью его рабочее занятие, что составляло самые высокие представления о нем, Баландин не имел и понятия. Это был просто-напросто здоровый мужик с хорошо приделанными руками. Тут природа-матушка ему подфартила. Поэтому Баландин любил слепое поклонение. Тупое обожание. Непререкаемое удовлетворение своих желаний.

Женя решил начать внедрение НОТ прямо с него. Не боясь показаться остроумным.

Лишь только Баландин в то прелестное утро заперся в душе, как раздался стук.

— Кто говорит? — спросил стеклодув сквозь дверь особого интереса.

— Это я, Ермашов, — сообщил Женя. — Смена началась.

— Пущай работают, — разрешил Баландин. Ему стало весело: он понял, что мастер забегал. Теперь посыплются просьбы, обещания...

Больше «сопляк» не стучался. На редкость быстро отвалился на этот раз. «Сообразительный», — в хвалебном даже тоне отметил Баландин. Вот так им, начальству, на пользу выговора. Пусть крутятся. Осушив четвертинку, Баландин со вкусом залег на диванчик (заботливый цехком, везде у них порядок) и прикрыл усталые глаза.

Часика через два, слегка помятый и порозовевший, Баландин появился на участке. Там дело шло: на его месте работал сам мастер Е. Ф. Ермашов. Можно обхохотаться, подумал добродушно «корифей». Небось брак идет сплошняком. Небось парень ждет не дождется, когда его подменят. И Баландин, приблизившись величественно, снисходительно тронул мастера за плечо. Тот обернулся.

— Кто говорит? — спросил Женя, будто внезапно ослеп и не видит, что перед ним сам Баландин.

Баландин улыбнулся.

— Ладно, ладно, хватит, напарился. Иди себе. По своим делам.

Но Ермашов молча показал рукой в сторону доски приказов и продолжал работать. Баландин обернулся вслед за взмахом руки машинально. Заметный издали, там белел свеженький листок. На листке было отпечатано, что это приказ номер такой-то и что за срыв и отказ, по статьям КЗоТ таким-то и таким-то, стеклодув Баландин И. А. уволен без выходного пособия с сегодняшнего числа. И подпись закорючкой.

Вокруг стояли обомлевшие стеклодувы. Баландин прочел и недоуменно обратил взор на рехнувшегося мастера.

— Иди себе, — кивнул ему утвердительно Ермашов.

Тут Баландин сначала загоготал, потом плюнул, потом выразился кратко, охарактеризовав этим непроходимую дурость Е. Ф. Ермашова, и в заключение удалился.

Стеклодувы подступили к Жене.

— Ты сбрендил, что ли, мастер? А кто план будет спасать? Ведь без премии насидимся!

— Кто будет «спасать» план от первого до тридцатого, — сказал Женя, — тот и останется на участке. А кто не собирается работать нормально, пусть уходит. Без них справимся. Зачем они нам, сибариты?

— К-кто? — удивились стеклодувы.

— В душе будем мыться после работы, как положено, — развил идею Женя. — А премию зарабатывать — трудом и дисциплиной.

— Иди ты, — не выдержал кто-то и прибавил три слова.

— Погуляли, хватит, — заключил Женя и прибавил пять слов.

Стеклодувы несколько мгновений обдумывали сказанное. Затем в некотором трансе разошлись по местам.

— Ой, послушались мы этого Ермашова, — убивался тем временем в конторке Павел Сидорыч. Он был человеком добрым, еще до революции поступил работать на ламповую фабрику мальчиком на побегушках; затем обучился стекольному делу, стал со временем опытным мастером, а в тридцатые годы — сотрудником когорты молодого инженера Лучича.

Вспоминая трудную жизнь рабочих до революции и свою первую маевку в тринадцатом году в Сокольниках, где ему надрал уши глупый казак, не признавший в мальчишке революционера и борца, старик, размякал и в отношении нынешних сложностей с трудовой дисциплиной придерживался самых гуманных взглядов. Поддавшись доводам молодого мастера Ермашова, правильно очертившего всю проблему в целом, Павел Сидорыч все же не мог отрешиться от конкретного сочувствия людям; каждого стеклодува рассматривал как «представителя рабочего класса» и соболезновал так круто уволенному Баландину. Все ж таки это было как-то ну не так, а? Побаливала добрая гуманная душа, решительность Ермашова его пугала.

— Брось, брось, Павел Сидорыч, — успокаивал его начальник участка Амосов. — Так надо. Все правильно. А то ведь разболтались. Никакой сознательности.

— Да-а... — вздыхал старик. — Послушали мы его, приказ подписали, а ведь надорвется парень с планом.

— Не надорвется, — уверял Амосов. — И знаешь, что я тебе скажу: он крупный. Вот увидишь. Этот Ермашов крупный работник будет. Потому что он не боится людей. А мы с тобой боимся.

— Как это, как это? — пыхтел Павел Сидорыч. — Вот выдумал тоже!

Но добрый старик угрызался напрасно. Вместо ожидаемой катастрофы участок справился с планом. Стали реже случаться авралы и сверхурочные. Особенно с тех пор, как еще несколько молодцов-стеклодувов покинули цех и перешли вслед за Баландиным на прожекторный завод.

А мне наши осведомленные во всем лаборантки рассказали про пять слов, произнесенных Женей в той кардинальной беседе со стеклодувами. И я за него взялась. Откуда он знает такие слова? Неужели он умеет их произносить? Я выражала твердое мнение, что настоящий инженер, настоящий интеллигентный человек просто не может и никогда не смог бы воспользоваться подобным лексиконом, роняющим честь и достоинство... А он, мой муж, если бы только позволил себе раньше, в институтские годы, выявить это своеобразное умение...

Женя топал ногой в пол (на этажерке подскакивал бюст Маркса) и советовал мне не быть смешной.

А я ему советовала не быть «таким». Иначе мне придется вернуться к маме.

Он быстро пошел на попятный, бурча под нос, однако, что и я в институте тоже не выявляла некоторые свои «достоинства».

Тут нас овеяла истаявшая молодость и чистота, и я начала рыдать на плече моего многоопытного мужа. Возвращение к маме откладывалось. Мы, посчитав в кошельке деньжата, помчали в ближайший продовольственный магазин, купили бутылку кагора, банку тресковой печени в масле (на более дорогую закуску у нас не хватало) и пригласили пировать квартирную хозяйку Ангелину Степановну. Она пришла несколько испуганная и деликатно проверила глазами — цело ли еще ее хрупкое имущество.

— Это все, что у меня есть, — говорила она, оправдываясь и как бы распахивая руками невидимый занавес. — На случай, когда я состарюсь.

Нам казалось, что это уже давным-давно с нею произошло. Но только теперь я понимаю, как мы ошибались. У старости так много загадок, что ее невозможно определить четырьмя правилами арифметики. И как часто мы бываем несправедливы к старости, недооценивая ее великодушие и проницательность.

К нашей хозяйке с фронта не вернулся сын, семнадцатилетний доброволец, прибавивший себе в военкомате лишний год. Остался в курской земле ее брат — артиллерист, холостяк и гуляка, но беззаветный друг сестры. И не возвратился к Ангелине Степановне муж, генерал, за четыре военных года привыкший к своей фронтовой подруге, молоденькой связистке, которая увезла его после Победы куда-то, кажется, в Киев, к собственной многочисленной родне. Поэтому Ангелина Степановна всегда давала нам понять, что наши распри — сущая ерунда и, по сути-то, это и есть настоящее счастье. Человек в ее глазах был полным рабом своего времени. И везение, считала она, существует лишь в одном: угадать родиться в благоприятное время. Ей это удалось лишь отчасти, а вот у нас совсем другой коленкор. Время нам досталось самое превосходное. Цены (как началось с сорок восьмого года, с коммерческих магазинов) снижаются. Товары появляются. Строительство развертывается. Возник туризм. Даже заграничный! Вот в доме одна соседка отбыла на теплоходе вокруг Европы. А другой сосед купил автомашину «Победа» за двадцать тысяч рублей.

Все это были очень будирующие сведения. После такого приятного разговора с Ангелиной Степановной мы отправились спать в самом радужном настроении. А действительно, какого черта! Разве есть у нас хоть малейшая причина ссориться? В жаркой бездне антикварного ложа я нащупывала светло-темный затылок моего мужа, гладила мягкие, податливые волосы. Нет, мне несомненно повезло. Мне необыкновенно, немыслимо повезло. Больше, чем всем другим людям. И пусть это немножечко неловко, что больше, чем другим, и что именно мне, зато как приятно-то! Что я — это я, например, а не та же Ангелина Степановна, скажем. Мне ведь лучше, чем ей, и хоть не совсем по заслугам, а как все-таки это хорошо...

На следующее утро имело место одно происшествие. Войдя в вестибюль главной проходной, носящей название «мраморного подъезда», мы с Женей услышали целые раскаты этих самых словесных построений, из-за которых у нас накануне вышел спор. Чеканные фразы тачанками грохотали в просторах между высоких колонн, уходящих в высь потолка, гулким эхом рассыпались по широкой белой лестнице, двумя маршами изогнутой вверх (из-за которой вестибюль и получил свое прозвание).

Люди спешили на смену, дверь в вестибюле хлопала ежесекундно, будто аплодировала виртуозному исполнителю крепких фраз. К моему изумлению, все вошедшие, заслышав тирады, начинали почему-то радостно улыбаться.

— Ну и ну! — я протянула пропуск вахтерше. — Да кто же это так?..

— Как кто? Григорий Иванович. Дворникам выговаривает, почему во дворе плохо почищено. Люди поскальзываются.

И тут я внезапно увидела широкого, мужиковатого человека в полувоенном кителе с обшитыми материей пуговицами, в галифе и хромовых сапогах. Человек этот держал перед собой навытяжку усатого дворника в фартуке и рваной ушанке и крыл его на все корки.

— Директор, — шепнул мне Женя.

Директор, сдвинув соболиные брови, задирал слегка подбородок и, привстав на цыпочки, жарил дворника как на аутодафе. Но тот реагировал на публичную казнь своеобразно.

— Счас, — говорил дворник, так же, как и все кругом, исполненный радости, осклабясь при том от уха до уха. — Счас, Григор Ваныч, в минут доделаем. Не серчайте, Григор Ваныч. Виноват.

Вокруг Григория Ивановича тем временем образовался рой: все шедшие мимо приостанавливались, тянули руку, он пожимал жесткие ладони, не прекращая своего зубодробительного, лишенного какой бы то ни было злости, монолога.

— Идите, идите, — отправлял между делом от себя работниц директор. — Неча тут мужской разговор слушать. Не для ваших женских ушек.

Он двинулся вверх по лестнице, и весь рой, журча, потек за ним.

До меня доносилось еще:

— Ну как, Фрося, совсем отсырела в своем подвале? Скоро вытащим тебя. Был я на строительстве, дом уж при пятом этаже. Из бараков тоже людей повыдергаем. Заживете скоро в отдельных, ребяты.

Рой начал исчезать за поворотом лестничного марша, и гул ставших невнятными слов уползал понемногу вверх, в пролет. Возле колонны, выпав из строя, осталась стоять согбенная фигура Фроси. Женщина пальцем подпихивала под косынку вылезшие седоватые волосы и плакала, поминутно вытирая нос пальцами.

— Разнюнилась с радости? — посочувствовала ей снизу вахтерша.

Фрося всхлипнула громко, мотнула головой, как лошадь.

— С радости, да не с радости. Как оно на сердце, не разберешь... И что наползает вот здеся вот, не помнишь ты, возля этой колонны стол поставили, да на ём мешок с деньгами. Выдавали будто зарплату, а не глядели сколько, прямо пригоршнями, бери и расписывайся. Сказали, закрывается завод. Станки увезли на Восток. Кто с ними уехал, а нам — еще по мешку отрубей, вон тама, внизу, давали. И прощевайте, значит, дорогие... Тута старые стекольщики к Григорию Ванычу подступили, говорят: если ты, директор, завод взорвешь, тебе не жить. Убьем тебя. Ведь мы его своими руками строили. Убьем наповал, без разговору. А Григорий Ваныч стоит, бледный такой, и ка-ак рот раскрыл, так и они от него горохом. Я, грит, от белогвардейской пули ушел! А вы, рабочий класс, мать вашу...

На лестнице поредело, проскакивали лишь молодые проспавшие девчонки.

Вахтерша одернула Фросю — на всякий случай:

— Ты сегодня гляди, браку понаделаешь с чувств-то.

— Я?! — У Фроси пятнами загорелись полные дряблые щеки. — С каких это чувств? У меня война девятерых взяла, понятно? Я вокруг одна как перст. И мои чувства прочные. Прокаленные. Думаешь, квартирой меня Григор Ваныч пронял? Тьфу! Я и к подвалу своему привычная.

Она повернулась и зашагала прочь от вахтерши по лестнице, торопясь на свой этаж.

Женя, расставаясь со мной в заводском дворе, на обычном месте, не удержался и спросил:

— Ну, как тебе директор? Понравился?

Легкое торжество витало в его глазах. Мне тоже следовало, как Фросе, смотреть в корень. В самом деле, слова — какое гибкое чудо, подчиненное человеку.

Итак, моя жизнь определилась. Я уже знала: наша великая любовь зиждется на успехах стекольного цеха и, в частности, участка, где работал мой муж.

Я, естественно, стала тщательно приглядывать за заводскими сводками. Разве пренебрежешь тем, от чего зависят твой домашний уют и благополучие? Сводки ворожили мне лучше всякой гадалки: участок сварки перестал фигурировать в списке отстающих. Затем вскоре переехал в разряд примерных. Там «не подводили», «оправдывали доверие», «на неделю раньше срока выполняли», а в довершение всего «выступили с инициативой».

Легко понять, что мы с Женей процветали. Мы настолько погрязли в благополучии, что приобрели новейшего выпуска радиоприемник «Рига-10», в деревянном ящике под орех. Но этого Жене показалось мало, и как-то вечерком он привел в гости такого застенчивого паренька, что его от гиперболической скромности почти не было видно. С некоторым усилием протолкнув гости в дверь, Женя объявил мне, что это известный всему заводу радиолюбитель, чуть ли не главный зубр экспериментального цеха. Паренек, увидев меня, полузадушенно вжался в стенку, как будто ему предлагали обняться с дрессированным удавом, и в великом ужасе прошептал свое имя. У него вышло что-то вроде «Фисиваль».

За время ужина зубр-радиолюбитель осилил четверть чашки чаю и один укус бутерброда, но, как только Женя его выпустил из-за стола, весьма энергично кинулся к нашей «Риге-10», вмиг раскурочил ее на маковые зернышки, ловко переделал «чистую» средневолновую шкалу на короткие шестнадцатиметровки, затем резво запихнул все обратно в ящик под орех и облегченно улыбнулся. После этого его желанию немедленно уйти от нас домой мы уже не могли препятствовать.

— Видала? — сказал Женя, когда закрыл за зубром двери в передней. — Гений. Ты знаешь, он меня спас.

— Ка-ак?..

— Когда Баландин с гавриками ушел, сижу я у печки и горюю. Положение — хуже губернаторского. Вдруг он подходит. Прямо ко мне. Говорит: любопытно посмотреть, что тут у вас не в порядке. Почему печь режим не держит? Я, говорит, слесарь. И позвольте за ради так взглянуть. Я позволил, а он печь наладил. И все дела.

— ...Как его зовут, я не расслышала. Он сказал Фестиваль?

— Фирсов. Валя.

Вот, оказывается, кто был мой благодетель.

— Я усвоил: никогда не надо бояться, что кто-то уйдет. Пусть! Дело не в количестве людей, которые толкутся на участке. А в их интересе. Интерес! Вот в чем суть. А теперь самое страшное: я, мастер, не обладаю возможностью этот интерес в работе закрепить. Как и чем? Нет у меня в руках рычага. Надежного. Кроме призывов — ничего. Ну, раньше, скажем, когда была война, люди семь шкур с себя снимали — так это ради победы; был высший смысл в жестокой дисциплине. А сейчас? Десять лет прошло после победы. Люди устали напрягаться. Им нужен интерес. Они хотят конкретного улучшения своей жизни. Я не могу на прежней ноте орать «давай-давай». А что я, мастер, могу им дать? Кругом ограничен. А мне бы только одну возможность: поощрить по заслугам и наказать по заслугам.

Меня захватили врасплох рассуждения Жени, я опустилась на кованый сундучок Ангелины Степановны, стоявший в передней, и из под меня вырвалась соседская кошка. Она громко плевалась и вопила, чем вызвала эффект появления своего властелина, а также нашей благословенной хозяйки. Благодаря этой встрече вечер закончился обменом реплик, из которых явствовало, во-первых, что грубые живодеры, неспособные любить животных, прямая угроза развитию социалистической нравственности (автор реплики сосед по фамилии Шварц); во-вторых, что паршивая носительница блох вряд ли сойдет за объект развития социалистической нравственности; в-третьих, что некоторые «элементы», прикрывающиеся фронтовыми заслугами бывших «родственников-генералов», наживаются на эксплуатации излишков государственной жилплощади, неизвестно за какие достоинства пока не изъятой у них, что давно пора сделать при такой нужде народа (автор — сосед по фамилии Шварц), в-четвертых, загремел совет немедленно извиниться, иначе одному радетелю нравственности оторвут голову, дадут в руки и пустят в таком виде вон из квартиры (автор реплики — мой муж), и наконец, в-пятых, давайте все лучше немедленно разойдемся по комнатам, зажав рты и заткнув уши (это — я).

Кошка тем временем оскорбленно лакала в кухне молоко, оставив нас самих разбираться в недопустимом обращении с ее хвостом. Наша хозяйка прервала ее занятие, внезапно выбросив кошку в форточку.

Через пять минут кошка вернулась через дверь, властным мяуканьем и царапаньем давая понять, что ее намерение допить молоко остается в силе. Сосед по имени Шварц вышел из столбняка, схватил кошку в объятия и пообещал, что заявление о наших бесчинствах с живой природой завтра же будет отослано куда надо.

— Теперь держитесь. — Ангелина Степановна, дрожа как осиновый листок, присела у нас в комнате на антикварное изделие. — До вас у меня жила тоже очень милая пара. Но он мне никак не дает нажиться. На излишках жилплощади. Этот Шварц. Боюсь, что и нам грозит разлука.

Еще никому не удавалось спокойно сидеть на любимых кошках соседей по коммунальным квартирам. И мы с нашей хозяйкой напряглись в размышлениях, как остановить карающую десницу Шварца и наладить с его кошкой атмосферу доверия и взаимопонимания. Кому охота среди зимы бегать искать комнату внаем, которую и летом-то найти непростое дело! Впрочем, так же как в остальные времена года.

Как ни странно, санкции задержались. Мы не сразу сообразили, что нашим благодетелем совершенно неожиданно стал Фестиваль: сосед Шварц оказался любителем радиопередач на волне шестнадцати метров! Он с удовольствием приникал к заколоченной двери, разделявшей наши комнаты, как только раздавался неестественно русский голос, с железным акцентом.

Мир дрожал и гудел, передавая сигналы первого космического спутника: «бип, бип, бип...» На всех языках звучало имя собаки Лайки, первого пассажира космической эры. Человеческое сознание начинало парить и кувыркаться, попадая впервые в неосвоенные просторы невесомости. Мир все труднее становилось воспринимать как нечто целое, где события можно объяснить с помощью какой-то логической системы. Становилось все больше направлений, людей, товаров; старые критерии трещали по швам. Прежние точки опоры стронулись и поплыли, человечество качало на волнах бытия. Наш огромный радиоящик вещал и вещал обо всем этом, держа соседа Шварца на приколе.

Ангелина Степановна, обнаружив слабость врага, ликовала и ходила на цыпочках, надевала в коридоре очки, чтобы не наступить ненароком на «носительницу блох» и не осложнить обстановку. Таким образом, наша жизнь стабилизировалась в непосредственной зависимости от международных событий.

Но нас ждали радостные перемены...

Известие о них пришло ко мне несколько необычным путем. Однажды я вошла в дамский туалет на нашем этаже и увидела стоявшую над умывальником Ирину Петровну Яковлеву. Она упиралась обеими руками в кафель у зеркала, а ее толстая коса, выбившаяся из прически, казалась взмокшей, как будто только из-под дождя.

Увидев меня, Ирина Петровна не пошевелилась и лишь с трудом расцепив зеленые губы, пробормотала:

— Не пугайтесь. Нормальный токсикоз. Тяжело ношу...

После этих слов я испугалась так, что у меня подогнулись колени.

«Она умирает»,— решила я. Я читала о такой смерти у Горького в «Деле Артамоновых»: когда старший Артамонов надорвался, удержав тяжеленный котел.

— Вы... надорвались?! — остроумно пискнула я.— Подняли тяжелое?..

Невероятно, но Ирина Петровна нашла в себе силы откинуть голову назад и захохотать. Звонкий и здоровый смех мгновенно вернул румянец на ее щеки.

— Господи... это невероятно. Вы удивительны. Да вы совсем девчонка... Нет, я не поднимала тяжестей. Я просто собираюсь найти в капусте дочку.

Молчала. Тот, кто молчит, производит впечатление более умного и сообразительного человека.

Ирина Петровна опустилась на выкрашенный белой масляной краской табурет, достала из сумочки, лежавшей на подоконнике, большой мужской платок и тщательно вытерла лицо. Очевидно, я непостижимым для меня образом совершенно привела ее в чувство.

— Да, вот что... раз уж мы встретились... вашего мужа выдвигают на повышение. Володя его чрезвычайно хвалит. Он вообще молодец, ваш муж. Это приятно.

Мне раньше казалось, что она и понятия не имеет о моем существовании и знать не знает, кто я и кто мой муж. Быть может, она ошиблась и спутала меня с кем-то. Я спросила:

— Может, позвать врача?

— Зачем? Искать в капусте пока рано. Да и потом... как-то неловко предавать огласке такие недомогания. У женщин должны быть достойные их тайны.

Встречая ее потом, я старалась не задерживаться взглядом на статной прямой фигуре Ирины Петровны. Она появлялась то в цехе, то на совещаниях и отчетах нашего конструкторского бюро, работала в лаборатории, делала доклад на научно-технической конференции — везде я видела ее издалека, ничуть не отяжелевшую, с той же матовой косой вокруг головы и в том же платье с кружевным воротничком. А спустя какое-то время она исчезла надолго, и я догадалась, что капуста созрела. Никаких разговоров не возникло о причинах ее отсутствия, никто не собирал обычные три рубля на цветы и апельсины, также целомудренным молчанием все обошли и тот факт, что, вместо того чтобы найти в капусте дочку, Ирина Петровна купила в магазине двух сыновей-близнецов.

Что же касается нашего с ней разговора, то через несколько дней после той встречи Женю действительно вызвал к себе директор. По дороге в приемную Женя заскочил на минутку ко мне в лабораторию, выманил меня в коридор и велел осмотреть, все ли в его внешности о'кей: достаточно ли чисто выбрит, на месте ли все пуговицы, и застегнуты ли они на полагающиеся петли.

— Жениться, что ли, собрался? — заинтересовалась я.

— Женитьба — шаг серьезный, — ответил мой острослов.

Директор, увидя Женю в таком ослепительном глянце, на всякий случай полез из-за стола и скрипя сапогами двинулся к нему боком, приглядываясь, как мальчишка к автомобилю незнакомой марки.

— А-а, это ты...— Григорий Иванович осторожно обошел Женю вокруг и даже пощупал наватиненное плечо его костюма. — Это где же таких молодцов теперь выпускают?

Женя не растерялся и сообщил где: все там же, откуда и сам директор родом. Это была правда: по случайности Женькин дедушка с директором оказались земляками, что хитрый Женька не преминул ввернуть. Но кроме того, Женьке директор чрезвычайно нравился, и он тоже чисто по-мальчишечьи хотел себя хоть как-то с ним связать.

(Что касается меня, то я всегда удивлялась, с какой поразительной серьезностью умные и строгие мужчины умеют относиться к пустякам и условностям. И как иной раз совершенные пустяки меняют всю суть дела. Именно поэтому бывает, что удачно сказанное пустозвоном слово вдруг возносит его над дельными людьми, — и вот уже пошел балаболка возглавлять и разваливать схваченную не по себе работу. Но Женя, видимо, уже тогда сообразил, что вовсе не следует пренебрегать таким явлением, отдавая его на откуп краснобаям. И хоть сам отнюдь не был балаболкой, на всякий случай помаслил кашу, памятуя, что ее этим не испортишь.)

Но Григорий Иванович помрачнел. Директор оказался из другого теста. Той выпечки, секрет которой потихоньку деформируется разными технологическими усовершенствованиями. Вот, глядишь, раньше буханку мазали сверху яйцом, а теперь поливают жидким крахмалом — корочка вроде блестит так же, а обходится дешевле... Раньше на дубовом листе пекли для аромата, а нынче на алюминиевой бляхе; аромат не тот, зато поточный метод, быстрее и больше...

Григорий Иванович был из людей, не поддающихся девальвации. Он отошел от Жени, насупился. Спросил:

— Ты что же, хочешь дело повернуть, вроде мы земляки?

— Не без этого, — признался Женя.

— А я вот тебе работу собираюсь подсунуть потруднее.

— Где? — быстро спросил Женя.

— В цехе кинескопов. Заместителем начальника.

Женя молчал, медленно наливаясь восторгом. Цех кинескопов считался ведущим на заводе. А кто не знает, что значит работать на ведущем производстве? Но там электроника, оптика, химические покрытия, сборка — сложнейшее дело! Это тебе не стекольный цех, который по сути на положении подсобного. Готовит лишь оболочки для этой «начинки», и вся песня. Эх, вот это предложение...

— Григорий Иванович, — наконец выдавил Женя. — Но вы знаете, кто я? Я ведь стекольщик. Мечтал, правда, когда-то именно на этот факультет. Но не вышло. Так что не тот я специалист, который туда нужен. К сожалению.

— Что, уж так для тебя сложно?

— Не в этом дело. Ну, скажем, возьмусь я, и придется мне еще самому подучиться, а цеху-то когда ждать, пока я образуюсь? Там уже сегодня мыши пищат. Работник туда нужен! А я с жадности кресло займу. Совсем цеху хана получится. Нет, нечестно это с моей стороны будет, хоть очень хочется.

Григорий Иванович стоял, задумчиво потягивая двумя пальцами нос. Эта смешная привычка появилась у него недавно. Он сам не заметил, как привязался к нему глупый и беспомощный жест. Спохватившись, директор вернулся за стол, сел в деревянное жесткое кресло, и вид у него сделался строго официальный.

— Так, — он открыл папку, пробормотал: — Не люблю я этой писанины, но... чего тут наворотили... вот видишь, ты член комитета комсомола. Тебе сколько?

— Двадцать пять.

— Кого выдвигают, мальчишка совсем... Да ты садись, иль брюки боишься замять?

Женя сел. Сердитая грусть томила его, пятнами досады выползла на щеки. Вот когда приходится расплачиваться за перестраховку какого-то чинуши, закрывшего ему дорогу еще в институте! Во имя какой пользы, спрашивается, какой необходимости и смысла, хотя бы оправданного временем? Ведь полная бессмыслица. А вот Женя сегодня не может того, что смог бы и что действительно нужно и полезно было бы заводу.

— Ой, мама родная, — вздохнул директор. —Если бы ты знал, Евгений, как много у меня забот. Как трудно подобрать человека на место, чтобы они подходили друг к дружке. Человек и его место, это такая проблема. На своем месте человек расцветает, крепнет. А окажись на чужом — так от него и место захиреет. Как мертвое дерево: если не срубить, стоит и землю кругом портит. Вот почему так не хочется ошибаться.

Он поднял от бумаг голову, прищурился и неожиданно улыбнулся:

— Вот будешь директором, поймешь...

Женю назначили заместителем начальника цеха кинескопов. Его задачу Григорий Иванович сразу же определил четко: навести порядок с оборудованием. Только что внедрили в производство кинескоп с прямоугольным экраном. Цех был насыщен новой техникой, которую надо было приручать. Необъезженная техника, как известно, любит капризничать и требовать всяческой заботы. Особенной строптивостью отличалось главное новшество — автоматическая поточная линия откачки кинескопов. На заводе довольно метко прозвали ее «железной дорогой», потому что кинескопы ехали в своих гнездышках-постах по рельсам, а многочисленные насосы «по дороге» подключались к ним и качали, качали из них воздух и газы, создавая внутри стеклянных оболочек вакуум. «Дорога» барахлила, кинескопы на ней то и дело «дохли», теряя яркость и четкость изображения.

Одним словом, в цехе требовалось быстро и надежно подтянуть механическую часть.

В первые же дни после Жениного назначения обнаружилось, что нашей счастливой семейной жизни пришел конец. Я со своим мужем вроде бы развелась. А мое место при Жене заняла «железная дорога».

Догадаться, что такая замена произошла, мне помог телефонный звонок, донесшийся из коридора нашей квартиры часика в два ночи. Переговоры вел сосед Шварц, которому посчастливилось успеть в коридор и снять трубку раньше Жени.

— Что такое? Говорите же, говорите! — вопрошал покровитель домашних животных, стоя у телефона в новехоньком зимнем пальто с поднятым цигейковым воротником, но тем не менее в кальсонах. — Я вас не понимаю. Она дохнет? Кто она, объясните подробнее. «Дорога?» Странная кличка...

Женя пытался пробиться к трубке, но неудачно. Кошка, тершаяся у ног обожаемого Шварца, самоотверженно ударила Женю лапой. И потом еще долго отряхивала ее и дезинфицировала себя языком.

— Ах, говорите, железная? Железная дорога не может дохнуть, — безапелляционно заявлял тем временем сосед. — Она не живая. А вам не следует напиваться, дорогой товарищ. А ваш собутыльник здесь не прописан.

Он с торжестовм положил трубку.

— Ладно. Ладно, — бормотал в ярости Женя, натягивая свитер. — Я лучше поеду туда сам. А то больно хочется придушить этого кошкиного благодетеля. Лучше уж подамся на завод.

Когда дверь за моим мужем захлопнулась, я принялась соображать, какие опасности грозят пешеходу в ночном городе, где давно угомонился транспорт и даже таксисты видят, наверное, второй сон. Меня утешала Ангелина Степановна, причем весьма странным способом:

— Сергей Образцов, этот великий кукольник, по-моему, ошибается, — говорила она, снизив голос и круглыми глазами поглядывая в направлении комнаты соседа. — Я не согласна с его утверждением, что любовь к домашним животным облагораживает человека. По-моему, человек и тут остается царем природы: домашние животные теряют всякую привлекательность, попав в руки неблагородного человека. Вот, например, собаки. Хозяин — хам, и собака гадит на тротуар. Да, да, да. Эх, мир был бы идеален, если бы человек обретал благородные качества характера так же легко как он заводит собаку.

Мы не легли спать и пили чай в ожидании Жени, но он не вернулся домой до утра. Перебрав за ночь все варианты уличных трагедий, я с первым поездом метро прибыла на завод.

Цех кинескопов помещался в главном корпусе, в так называемом надстроенном этаже.

Так удалось провести реконструкцию, в результате которой на заводе появился новый цех кинескопов.

Туда я бежала ранним утречком, когда по улице двигались лишь поливальные машины, шевеля огромными серебристыми усами, в скверике на площади смеялись солнечные желтые листья, и возле мраморного подъезда широко зевала вахтерша, вышедшая посмотреть на рассвет в рассуждении, какая нас ждет нынче погода.

Я пробежала мимо нее, грохоча каблуками как Аттила, вождь гуннов, взвилась на лифте вверх и очутилась в просторном и пустынном цехе.

Чистый солнечный свет нежился на мощных округлых боках корпуса «дороги».

Вокруг не было никого. В первый миг это обстоятельство меня даже не поразило. Потом я услышала за спиной тихий шорох: это скрывалась куда-то серая тень Фестиваля.

— Эй! — заорала я, как грузчик. — Фирсов! Валя!

Он проявил ускоренную шибкость. Я ринулась за ним и чуть не споткнулась о торчащие из-под железного тела конструкции чьи-то ноги.

Это были Женины ноги. Но рядом с ними торчали и другие. И это были, уже вне всякого сомнения, дамские ноги.

Я присела на корточки и заглянула под машину. Женя лежал на расстеленном по полу брезенте бок о бок с какой-то девицей. Вокруг них живописно клубились хрустящие «синьки», валялись гаечные ключи, светился ручной фонарик.

— Вы что, тут прямо и работаете? — спросила я.

Девица была абсолютно вульгарная, и глаз не надо, чтобы разобраться.

— Нет, мы тут только ночуем, — сердито сказал Женя. — Работать на этой штуке пока невозможно.

Вульгарная полезла вон, мелькая из-под синего халата голыми ногами.

— Спасибо, Лялечка! — крикнул ей вслед Женя. И совсем другим тоном мне: — Ты что так рано?

Небольшой разговор, последовавший за этим, касался вопроса моего немедленного переезда обратно к маме. Собственно, я мчалась на завод вовсе не с такими намерениями, но по не зависящей от меня причине дело повернулось именно так. Сознаюсь, мне резко не понравился вид торчавших рядом ног, и воспоминание об этом зрелище вызывало во мне волну мутной ярости. Я уже не понимала, что вообще могло заставить меня всю ночь так беспокоиться об этом человеке, «моем муже», перемазанном машинным маслом и весьма непривлекательно небритом. Я сообщила ему, что вовсе не интересуюсь, какое обстоятельство могло помешать ему позвонить домой и сообщить хотя бы Шварцу, который не замедлил бы схватить трубку, о полном своем здоровье и благополучии. И мы с Ангелиной Степановной смогли бы прекратить чаепитие и спокойно забраться по постелям, как приличные люди. Ибо приличные люди ночуют непременно в собственных постелях. Все другие места представляются им не подходящими.

В ответ на это Женя вылез из-под конструкции и крикнул:

— Фестиваль! Ты где?

За фидером послышался шорох и выглянул Валя Фирсов.

— Здесь, Евгений Фомич, — слабо отозвался он, — Тут... один паренек набежал... Говорит, систему прозвонить надо... Иначе натекание...

— Что, что? Не слышу.

— Я знала, что ты спокойно перенесешь наш разрыв, — с достоинством отметила я. — Я рада. Это тебя не ранит. Работай, дорогой мой, дальше. И прощай.

Женя придержал меня за руку.

— Эй, погоди. Сначала мы должны поделить вещи.

— Какие?! Вещи?

— Как это, какие? А «Рига-10»? Ты думаешь, так просто разбить семью? Нет, милая моя, нам еще предстоит с тобой поваландаться. Стой смирно! Валя! Фирсов! Давай сюда этого электрика!

И Фестиваль подвел его к нам. Так мы с Женей увидели его впервые. Он алел ушами, как светофор на перекрестке. Медная бляха форменного ремня с буквами «ПТУ» свободно проваливалась на впалом животе. Из ворота черной блузы стебельком торчала шея-спичка. «Кузнечик, — подумала я, — коленками назад».

Сейчас мне уже трудно восстановить в памяти прежний облик Ижорцева, настолько разителен контраст. Сегодняшний... он... стирает собою тогдашние очертания своих поступков. И кажется, что мы просто сами трактовали их иначе, лучше, одобрительнее. Но это, наверное, несправедливо. «ОН» был на двадцать лет моложе.

— Излагай, — подтолкнул его Фирсов.

— Я размышлял, — начал «он» бойко, — при каких режимах идет натекание? Вы отлаживаете насосы. А по-моему, надо прозвонить всю электросхему.

Женя кивнул.

— Молодец. И размышлял? Очень отрадно. Что это у тебя, бляха? Из ремесленного, что ли?

— Ученик пока. У нас, — заступился Фирсов. — Зовут Всеволодом.

— Можно Севой, — ввернул ученик.

— Молодец, — повторил Женя.— Иди, учись. И размышляй дальше.

Сева вздыбился. Оттопырил острые локти. Из коротких рукавов выехали, как шасси самолета, следующего на посадку, тоненькие запястья на редкость изящных рук.

— Чего? Неправильно, что ли?

— Правильно. Море, к примеру, тоже можно ложкой вычерпать. А кто всю эту музыку прозвонит?

— Я прозвоню. Только дайте.

— За год управишься?

— А я без обеденного перерыва!

Мое присутствие в качестве немого свидетеля раздражало меня, и я бы давно ушла, но Женя крепко держал мою руку. И если бы просто держал. Нет, его ладонь была прямо-таки поглощена мною. Крутясь как веселый зверек, она ласкала мои пальцы, обнимала их, даже целовала теплыми подушечками пальцев и слегка покусывала острыми зубками ногтей, когда я пыталась отнять руку. Мы стояли рядом, плечо к плечу, и весь этот тайный диалог наших рук происходил сам собой, независимо от разговора Жени с Фестивалем и Ижорцевым. Как будто Женя был занят одним, а его ладонь — совершенно другим, и их интересы вовсе не совпадали. Сам Женя был мне чужим, а его ладонь — родной, она любила меня. И почему-то я начинала постепенно все меньше злиться на самого Женю; обида на его пренебрежение ко мне довольно быстро сходила на нет, теряла катастрофические размеры. Сердце уже не требовало так неуклонно возмездия, по крайней мере такого сурового, как разлука. Наконец, промелькнула мысль, что с разлукой стоит повременить хотя бы до сегодняшнего вечера. И когда мы окажемся с ним наедине в нашей комнате с антикварной кроватью, спокойно и на досуге обсудить...

Тут Женя вдруг двинулся с места и потащил меня за собой. В сопровождении Севы и Фестиваля мы вошли в небольшую комнату, отгороженную от цеха полустенкой, застекленной вверху.

В этой комнате, где помещалась мастерская наладчиков, стояли по стенам верстаки, тумбочки, фанерный захватанный шкаф. На старом диване, на стульях и даже на письменном столе прикорнули люди в замасленных спецовках.

Женя подошел к одному из них, лежавшему головой на телефоне, и потормошил его за плечо. Тот вскочил легко, как будто не спал, а только притворялся.

— Василий, выдай ему схемы. И тестер.

Бригадир наладчиков вздохнул.

— Ну и настырный ты, — сказал он Севе.—Что мы, без тебя не обойдемся?

— А я хочу, — парировал тот. — Дайте, дяденьки. Вы сонные, а я нет. Я вообще могу не спать.

— Ну, ты видать, много чего можешь. Вон, Фирсова омотал. Водит тебя повсюду. Ты чего его водишь, Валь?

— У него папки нету, — засмеялся Фирсов. — А способности есть.

— Ну, гляди, Евгений Фомич, — бригадир взглянул на Женю печально. — Ребята могут обидеться...

Наладчики уже просыпались и глядели хмуро.

— Что еще за обиды, — резко дернул плечом Женя. — Надо дорогу наладить. Он берется, поручаю ему. Все.

— Вы же пока дрыхнете, — ввернул Сева.

— Цыц! — неожиданно громко рявкнул на него Фирсов.

На этом пятиминутка закончилась, и мы с Женей направились к двери. Но не успели выйти за порог, как за нами раздалось отчетливо:

— Ишь, новое начальство. Привык в стекольном хамить. А у нас работа не ломовая.

Женя не дал мне обернуться. Мы вышли и захлопнули за собой дверь. Молча мы миновали уже погасший, не такой солнечный цех, и на площадке лестницы, где мы оказались совсем одни, он мне сказал:

— Не обращай внимания. Ребята третьи сутки домой не уходят. Взвинтились.

— Тогда зачем ты с ними так? Если им обидно?

— Они, понимаешь, вакуумщики, механики. А тут действительно электрик нужен. И дотошный, как этот ремесленник. Ничего, поймут. Они ведь асы.

Женя оглянулся воровато по сторонам, и прежде чем я успела сообразить, чем это чревато, схватил меня и поцеловал так крепко, что затрещало за ушами. Лестница качнулась и поплыла, лихо вертя матовыми абажурами настенных ламп. Инстинкт самосохранения впервые подвел меня и умчался гулким галопом, предоставляя мне сладкую возможность быть готовой на все. Я вскрикнула, как мне показалось, на весь завод.

Женя выпустил меня. Снизу, с лестницы, уже раздавались шаги идущих на смену людей, их невнятные голоса.

— Иди! Уходи! — горячим шепотом приказал мне Женя. — Вечером... До вечера...

Мы стояли, держась за перила лестницы, и глядели друг на друга так отчаянно, будто этот неимоверно долгий назначенный срок превышает все мыслимые параметры человеческой выдержки.

— Ну?! Иди!

Очутившись потом неизвестно каким путем в своей лаборатории, я долго качалась, сидя на табуретке над колбами и ступками в темном закутке кладовой, пока не поняла всей катастрофы случившегося: я влюбилась. До беспамятства влюбилась в Женьку. И что теперь делать, не знала. Как поправить эту ужасную беду. Будущее выглядело мрачно. Скорей всего, он, захватив теперь власть надо мной, влюбленной до беспамятства, растопчет и выбросит меня вон. Как гнусную и ревнивую нюню. Затем его, такого прекрасного, заберет себе какая-нибудь красивая и умная. Это самый вероятный ход вещей. В темной кладовой я мучилась печальной минутой прозрения. Но что я могла поделать? Только закрыть глаза и броситься в омут. Пока Женя еще мой. Этих коротких минут счастья надо накопить, чтобы хватило потом на всю оставшуюся одинокую жизнь. Они будут согревать меня, бедную мать-одиночку, посвятившую себя целиком воспитыванию ребенка, брошенного им. Потому что в самый трагический момент, когда Женька уже меня разлюбит, я конечно же рожу ему сына...

Моя любовь обрела трагический оттенок. Женя приходил домой в двенадцатом часу ночи и сразу нырял с головой в постель. Теперь у меня был в основном спящий муж. И только легкий Женькин храп доносился до меня как отзвук отдаленной, бушевавшей вовсю в цехе грозы. Там Жене приходилось здорово туго.

Наладчики все же его не поняли. Не прощали ему навязанного им на шею пэтэушника Севу, который с нечеловеческим упорством сидел у фидера, держа на острых коленках схему, и «прозванивал» педантично участок за участком путанное сплетение проводков, ниток и кабелей. Проверял фазу за фазой, чуть не облизывал все эти клеммы, предохранители, пускатели. Распределительный шкаф, вывалив беспомощно перед настойчивым мальчишкой свои разноцветные внутренности, помаргивал красными глазками.

А Женю в цехе заметно игнорировали. С холодком встречали его появление у механизмов «дороги». Но он подходил, будто даже не догадываясь о существовании к нему антипатии, и невинно спрашивал: «А что это такое?» Или: «А это для чего надо?», «А что будет, если это поставить сюда?» и наконец, с голубыми глазами просил: «Дайте, я попробую». Жене нравилось знать предмет руками, почувствовать конкретную сопротивляемость работы. Наладчики отводили взоры, отвечали сдержанно, давали «попробовать» с явной неохотой — начальство все ж таки, как откажешь. А то бы по шапке, так сказать, и притом от всей души.

Женя, сморгнув их обидную неприязнь, быстренько засучивал манжеты. И тут был особый шик: он специально надевал каждый день чистую крахмальную рубашку (мне приходилось здорово стараться, рубашек-то всего три) и лез в машину, «не жалея манжет», щупал конструкцию, хватался помогать, подносить инструмент, что-то там поддерживал. Всю неделю, пока «дорога» работала и по рельсам, стуча, ползли корзинки-посты с кинескопами в гнездах, к ней трудно было прикасаться наладчикам. Стеклянные оболочки лопались, мелкие осколки засыпали дорогу. Брак шел прямо-таки потоком. Приводить в порядок насосы наладчики могли только в субботы и воскресенья, когда цех был выходной, «дорога» стояла. Они не жаловались, им за сверхурочные платили. И по понедельникам давали отгул. Женя стал приходить и работать с ними в субботы и воскресенья, Оставался после смен до полночи. А в понедельник, когда наладчики отдыхали, являлся на «свою» работу. Ведь он был «начальство». Ему не полагалось ни сверхурочных, ни отгулов. С него требовалось одно: чтобы «дорога» начала работать без брака. И Женя не знал никаких выходных. Он трудился, окруженный неприязнью. Ему приходилось лихо.

По ночам, сжав зубы, он неистово искал у меня утешения. И я неистово старалась его успокоить. Мы совсем не спали. Дремали только в метро и на ходу. У нас «торчали глаза», как замечала моя наблюдательная мама, считавшая причиной такого явления лишь мою неопытность в изготовлении домашней пищи. Мама изредка возникала с миской котлет и капустными пирожками и молча вздыхала, глядя, как быстро мы едим.

Наша глубокомудрая хозяйка, сосед Шварц и даже его кошка стушевались где-то за гранями действительности.

В самый апогей этого нашего нереального существования, когда Женя уже исхудал до того, что в профиль был мало заметен, случилась история со швеллером.

Дело было так.

Рабочие вносили в цех длиннющую швеллерную балку, и Женя бросился помогать, поскольку не терпел, чтоб что-нибудь происходило без его непосредственного участия. Помощь заключалась в том, что он вцепился в конец балки и двигался задом наперед в дверь, таща ее на себя, чем, по его мнению, значительно облегчал общую задачу. Войдя таким образом задом в цех, он немедленно зацепился каблуками за порожек и повалился спиной на пол, остроумно таща швеллер на себя. Рабочие едва удержали балку, которая должна была не иначе как всей тяжестью врезаться в «помощника». В последнюю секунду Женька вывернулся, как заяц мелькнув пятками. Швеллер грохнулся в пол, выбив в каменной кладке значительную дыру.

Тут наладчики наконец сообразили, с кем имеют дело. С той минуты, завидев приближение «начальства», они быстренько говорили: «Иди, иди, Евгений Фомич, не беспокойся, без тебя справимся». Мгновенно появлялся бригадир Василий Дюков и увлекал зама к его непосредственному рабочему месту.

В кабинете цехоуправления у него имелся письменный стол, телефон, бумаги — все как у людей. И Женя мог бы там вполне сидеть как король в своих крахмальных манжетах. И существовать на отчетах и пятиминутках, указаниях и распоряжениях. Как это вполне получается у других.

Начальник цеха, не лишенный остроумия, просил: «Евгений Фомич, дайте мне возможность запомнить вас и лицо». На что Женя отвечал: «А полезайте под «дорогу», я тут лежу постоянно».

Конечно же дело шло к успеху. И настал день. Вернее, ночь. Вернее, как бы это выразиться, рассвет. Над Москвой-рекой. Женю привели домой Дюков и Сева Ижорцев. На Жене была надета чья-то чужая шляпа.

Женя пел. Не что-нибудь. Он пел «Интернационал».

Кошка вышла поглядеть на интересное. Ангелина Степановна, с которой мы опять в ту ночь пили чай до утра, сказала:

— Ну вот, я же вам говорила, что он вернется. Это не война.

Сосед Шварц не решился присутствовать. По крайней мере явно.

Женя при всех объявил Дюкову благодарность. «В приказе», — подчеркнул он. И добавил: «По Советскому Союзу». Потом хотел пожать мне руку, воскликнув радостно: «О, Лялечка! Хорошая баба!», но вместо этого опрокинул Севу.

Сева лежа на полу, объяснил кошке, оказавшейся вблизи: «Вы извините, мы немножко выпили». Кошка извинила и задрала хвост в знак полного порядка, царящего у нас в передней.

Василий Дюков очень переживал, главным образом, из-за шляпы. «Подобрали ему в гардеробе, вроде подходящая, — объяснялся он со мной. — А его, не его, кто ж это знает». Я поблагодарила, сказав, что шляпа Жене очень кстати, тем более, что у него никогда не было своей и давно пора обзавестись чем-нибудь таким, соответствующим его теперешней солидной должности.

Обрадованный, что его услуга пришлась кстати, Дюков резво откланялся, чтобы успеть до наступления утра обрадовать еще и собственную жену сообщением, что праздник по случаю полного и несомненного вступления в строй «железной дороги» уже состоялся.

У выхода он сотворил ласкового леща Севе, сказав восхищенно: «Ах, шельмец, иди к нам в бригаду насовсем», — и исчез в туманной дымке волшебного часа смены зорь.

Женя немедленно уединился со мной в нашей комнате и, продолжая величать меня Лялечкой и хорошей бабой, объяснил мне, как много я сделала для отработки всех технологических операций на «железной дороге». Мои заслуги были так велики, что он готов был незамедлительно выйти за меня замуж. Только Вета, правда, замечал он, ни в коем случае не позволит. Она ревнивая.

Но я все-таки попыталась на нем жениться, раздев его и загнав в постель. Из прошлого он взял с собой туда только шляпу. Шляпа лежала между нами как рыцарский меч, символ верности. И Женя прикрывал ею лицо «от соблазна».

Таким образом, эту греховную ночь мы провели вполне пристойно, а утром обнаружили на кухне Севу, угощаемого нашей хозяйкой чаем с сухариками. Тут же, обок, сосед Шварц варил какао. И кошка, мурлыча в трансе, блаженствовала на плече у того же Севы.

Выяснилось, что Сева у нас ночевал. Немыслимо же было ему в такую пору добираться на электричке до подмосковного поселка, в котором «бедный мальчик» жил с матерью и тремя сестрами. К тому же, как пояснила Ангелина Степановна, поселок в первые послевоенные годы обрел дурную бандитскую славу из-за рынка-барахолки, где проворачивались разные темные делишки. Могла ли она отпустить бедного мальчика?

Попутно выяснилось, что полностью Севу звали Всеволод Леонтьевич Ижорцев, ему было девятнадцать лет, и он мечтал стать конструктором. С того дня он наладился к нам ходить постоянно. Сосед Шварц, завидя его, бросался на кухню и начинал варить пельмени: себе, кошке и ему. В доме на Бауманской вскоре воцарилось среди старушек мнение, что наш Сева — шварцевский племянник.

Цех кинескопов вышел на полную проектную мощность. Оборудование работало как часы. Жене была объявлена благодарность в приказе по заводу, за подписью самого директора. А спустя несколько месяцев, когда вышел на пенсию прежний начальник цеха, Женя занял его место.

Мой папа прокомментировал это событие так:

— Ну вот. Теперь начнется самое интересное. Ты приготовься.

По правде сказать, я и сама это чувствовала. Что пора приготовиться. Но вот насчет «интересного»... Это смотря как понимать.

Первый рабочий день Жени на «Колоре» закончился ровно в пять часов. Ему позвонил Рапортов и сказал, что машина ждет у подъезда. Это была машина Рапортова, и сам он еще оставался на заводе. Таким деликатным образом Рапортов показывал, что щадит неокрепшее здоровье друга и пока перерабатывать лишнее ему не даст.

Мы жили теперь в тихом приарбатском переулке, невдалеке от маленького особняка, в котором Герцен, женившись на Наташе, провел два своих медовых супружеских года. Наш дом был крупный, респектабельного вида. В соседнем с нами подъезде получил квартиру известный актер, сыгравший в кино роли прославленных полководцев. Актер был уже стар, почти не у дел, снимался редко и любил посиживать на лавочке в скверике при доме. Там он самоотверженно защищал кусты и деревца от набегов холеной и балованной детворы. Я видела раза два, как этот сильный и властный на экране артист дрожащими руками приподнимал растоптанные хрупкие веточки, а детвора, не знающая его великих ролей, шкодливо кидала в него снежками.

Ребятишки, разряженные, не привыкшие к запретам, просто не знали беды. Нужда не открыла им благородную тайну умения сочувствовать. И я часто думала, насколько разительно изменилась жизнь за те два десятилетия, которые минули от дома на Бауманской.

В передней раздался звонок. Это к нам заглянул сосед-генерал, перевести дух. У него была моложавая, молодецкая жена, смолившая с утра до ночи сигареты и глядевшая без отрыва хоккей по телевизору. Генерал ненавидел хоккей и не курил. У нас, он считал, была тихая пристань.

Ну, что ж... а может быть, теперь-то она у нас действительно была? Тихая пристань...