Давно это было, немыслимо давно, может быть, полвека, а то и того более тому назад; до сих пор помнится сырая мартовская капель за окном, острый воздух первых дней, даже не дней, минут весны, клочковатые на небе тучи и то ощущение радостного ожидания чего-то очень хорошего, что владело нами всеми тогда.

И вот оно сбылось, ожидание радости — в нашу школу приехал знаменитый поэт Владимир Луговской. Был он поразительно красив в ту пору, победительно высокого роста, стройный, с массивной головой, мрачно нависшими густыми бровями, из-за бровей его называли «бровеносцем», с великолепным профилем римского центуриона. На первый взгляд Луговской казался несколько угрюмым, но тем неожиданней, тем отраднее была улыбка, как бы нехотя загоравшаяся в глазах и вдруг озарявшая все его прекрасное, словно высеченное из меди лицо.

Голос у него был необыкновенный, густой, звучный, стихи свои он читал, как прирожденный актер, видимо, сам наслаждаясь и манерой исполнения, и самими стихами.

Позднее мы окружили Луговского. Он обвел нас взглядом, мы преданно уставились на него, скудно кормленные, бедно одетые школьники тридцатых годов, не умевшие и не имевшие многого того, что дано нынешним акселератам — вкусно, досыта есть, одеваться в фирму, гонять на мотоциклах, мопедах, мечтать о дорогих проигрывателях, даже машинах, и спокойно видеть, как любым, самым смелым желаниям суждено неминуемо сбываться.

Луговской выделил взглядом меня. Почему? Наверное, потому, что я была самая хилая и маленькая с виду, самая бедно одетая, самая несчастливая. Этого он, конечно, не мог знать, но я-то знала: у меня не было отца, у мамы был второй муж, ненавидевший меня, но из любви к маме, не желая причинить ей горе, я не жаловалась на отчима, стараясь сохранить все то, что теперь называется внешним декорумом.

Он спросил меня:

— Как зовут?

— Люся.

— Хотите проводить меня?

Я не успела ответить, просто слов не хватило, он еще спрашивает! И потом меня никто, никогда не называл на «вы». Луговской улыбнулся, он все конечно же понял, сказал, обращаясь к стоявшему рядом со мною Сереже Радецкому, самому умному и самому ироничному мальчику изо всех седьмых классов нашей школы:

— Вы тоже, если хотите, пойдемте с нами...

Не буду описывать шквал зависти, который обрушился на меня и на Сережу, преследовавший нас обоих до тех самых пор, пока мы не очутились за порогом школы.

Вскоре мы вышли на Арбат. Луговской — в середине, мы с Сережей — по бокам. Стремительно, как бы стараясь непременно догнать друг друга, мчались по небу облака, дул легкий ветер, молодая весна постепенно набирала силу.

Луговской поглядел на меня сверху вниз:

— Скажите, вы пишете стихи?

Я смутилась. Как, каким образом он проник в тайну, которую я так тщательно оберегала решительно ото всех?

Но я не могла и не хотела ему лгать:

— Да, пишу.

— Прочтите, — приказал Луговской.

— Не знаю, чего бы прочитать, — сказала я тихо.

— Что хотите, — предложил он, — что самой больше всего нравится.

«Умерла, умерла душа,

Царствие ей небесное.

А тиха была, неслышна,

Словно знамение крестное».

Я быстро протараторила эти строчки и замолчала. Внезапно поймала себя на том, что позабыла, как будет дальше, и потом испугалась, вдруг Сережа начнет смеяться надо мной, что за упадочнические, несовременные стихи! И еще я боялась, что Луговскому эти стихи могут не понравиться.

Мое опасение оказалось не напрасным.

Сережа спросил тонким, ехидным голоском:

— А дальше что? Чего это ты остановилась?

— Забыла, — призналась я, — сейчас вспомню...

— Не надо, — сказал Луговской и положил большую широкую руку на мое плечо. — Если можно, девочка, не надо...

— А что, — осмелилась я. — Очень плохо?

— Не так чтобы очень, просто это вторичные, подражательные, одним словом, не ваши стихи!

— Мои, — слабо запротестовала я.

— Ваши, — согласился Луговской, — но и не ваши, где-то что-то услышала, подобрала по слуху, словно мотивчик, и давай шпарить... Что, неправду говорю?

Брови его дрогнули, приподнялись, открыв узкие, иссиня-серые смеющиеся глаза. И я не могла не ответить:

— Да, правду...

Умник Сережа хотел еще что-то добавить, наверное изрядно порезвиться над моим позором, но в эту минуту Луговской произнес:

— Тише, ребята...

Лицо его внезапно преобразилось, стало нежным, открытым, он протянул руку, проговорил свои густым, выразительным басом:

— Здравствуйте, дорогая Мария Аристарховна, рад вас видеть!

Мы обернулись и тоже увидели ее. Тоненькая, щупленькая старушка, на голове — черная шляпка с небольшими полями, на шляпке — крохотная, едва заметная вуалетка. На руках нитяные черные перчатки.

— Цирлих-манирлих, верх элегантности, — пробормотал Сережа.

Мария Аристарховна протянула ладонь в перчатке Луговскому, и он почтительно поцеловал ее.

Я хорошо разглядела Марию Аристарховну. Узкое, с кулачок, лицо, живые, быстрые, совершенно молодые глаза, на увядших щеках, на лбу, на висках морщины и неожиданно свежий, детски полуоткрытый рот.

— Я тоже рада видеть вас, Владимир Александрович, — сказала она. Голос у нее был низкий, значительный, мне подумалось, наверное, она хорошо поет.

— Как здоровье? — спросил он.

— В порядке, как видите, на ногах, а это в мои годы самое главное!

— Не смею спорить, — учтиво пробасил Луговской. — В таком случае имею честь пригласить вас на мой вечер в Политехническом, ровно через неделю.

— С превеликим удовольствием и сердечной благодарностью, — ответила Мария Аристарховна.

— Я пришлю завтра же билет, — сказал Луговской и снова поцеловал ей руку.

— Китайские церемонии, — насмешливо шепнул злыдень Сережа.

— Познакомьтесь, Мария Аристарховна, — сказал Луговской, — это мои молодые друзья, любители поэзии Люся и Сережа.

Она протянула нам руку, пожатие ее было неожиданно крепким.

— Кто же ваш любимый поэт? — спросила.

— Ахматова, — ответила я. Уже в то время я знала многие стихи Анны Ахматовой, мой отец, который жил далеко от нас, некогда, будучи студентом, познакомился с Ахматовой на благотворительном вечере в Петербурге.

«Никогда не забуду, — рассказывал отец, — как она была величава и в то же время проста...»

По-моему, он был тайно влюблен в Ахматову, но, разумеется, никогда никому не признавался, зато дома у нас были почти все томики ее стихов, некоторые стихи я помнила наизусть.

— Ахматова? — переспросила Мария Аристарховна, должно быть, немало удивившись, в ту пору любимыми поэтами обычно бывали Безыменский, Жаров, Уткин, но никак не Ахматова.

— А мой — Луговской, — откровенно льстиво заявил Сережа.

— Перестаньте, — недовольно заметил Луговской.

Мария Аристарховна улыбнулась нам, сказала:

— Пожалуй, пойду, мне пора.

Она скрылась за углом, мы пошли дальше. Луговской сказал:

— Ребята, знаете, с кем я вас только что познакомил? Кто был ее дед? — Он назвал имя, с давних пор гремевшее в России, составлявшее заслуженную славу отечества. — Я ее зову арбатской дворянкой, — продолжал Луговской. — Знаете, еще сохранились такие вот древние и не очень древние старушки, большей частью какого-нибудь старинного, насчитывающего сотни лет рода, обычно они проживают в каком-либо, но непременно арбатском переулке или на самом Арбате, в древнем особнячке. Кругом у них старинные безделушки, которые помнятся им с самого детства...

— С детства, — ухмыльнулся Сережа, — можно себе представить, какой там собран старый хлам!

Луговской не принял его насмешки.

— Мария Аристарховна, — произнес он сухо, внушительно, — одна из самых достойных женщин, которых я знаю!

Он рассказал нам о ней. Поистине судьба ее была трагична: незадолго до революции умер отец, а вскоре от сыпного тифа скончался муж. Она осталась одна с маленьким сыном. Мальчик рос очень слабеньким, хрупким, ему необходимо было усиленное питание: куриный бульон, сливки, сахар, мед, а в те годы всей этой благодати негде было достать. Она поступила работать в какое-то только что созданное учреждение, подшивала там бумаги, потом бежала домой, к сыну, таявшему со дня на день. Однажды, вернувшись домой, она уже не застала его в живых.

Шли годы, ей не раз представлялась возможность уехать за границу, она была совершенно одинока, все ее родичи давно уже осели в Париже, они звали ее к себе, в Париж, но она сказала раз и навсегда:

— Никуда из России не поеду, на чужбине мне делать нечего...

Луговской остановился. Мы остановились вместе с ним. Он подумал немного, стал читать своим густым, как бы проникающим в самую душу басом:

«Мне голос был. Он звал утешно,

Он говорил: «Иди сюда,

Оставь свой край глухой и грешный,

Оставь Россию навсегда.

Я кровь от рук твоих отмою,

Из сердца выну черный стыд,

Я новым именем покрою

Боль поражений и обид».

Но равнодушно и спокойно

Руками я замкнула слух,

Чтоб этой речью недостойной

Не осквернился скорбный дух».

— Это Ахматова, — живо отозвалась я.

Луговской кивнул:

— Верно, Анна Ахматова, стихотворение написано в семнадцатом году.

Он помолчал немного:

— Я часто перечитываю стихи Анны Андреевны, это стихотворение как-то удивительно подходит моей арбатской дворянке.

— Где она живет? — спросил Сережа.

— Все там же, в особнячке, в арбатском переулке, там она прожила свои юные годы, только занимает теперь не весь этаж, как когда-то, а маленькую, при кухне, комнатку. Я ее спросил как-то, не тесно ли ей, она ответила:

— Мне хватает квадратных метров, много ли мне надо? Ведь я в Москве, на родине, у себя дома, а это уже счастье!

— Сколько ей лет? — спросил Сережа наивно.

Луговской холодно ответил:

— Не знаю, не интересовался. — Помедлил и добавил: — На таких, как Мария Аристарховна, земля держится.

— Неужели? — удивился Сережа, подмигнув мне.

Но Луговской строго повторил:

— Да, именно так, на таких, как она, земля держится! Она для меня, да и не только для меня, — олицетворение подлинного, без фанфарных слов и пышных излияний, патриотизма в самом высоком значении этого слова. Вот вам, к слову, еще один пример: у нее оставались картины, принадлежавшие некогда ее знаменитому деду. Дед любил коллекционировать картины русских художников, там были Серов, Айвазовский, Федотов, Левитан, Нестеров. И все эти сокровища она подарила московской Третьяковке и Русскому музею в Ленинграде. А ведь, поверьте, она далеко не богата, могла бы продать картины, получила бы немалые деньги, хватило бы на все оставшиеся годы...

Мы прошли через весь Арбат до самой Смоленской площади. Я спросила Луговского:

— Наверное, она была очень красивая?

— Кто? — переспросил Луговской. — Вы имеете в виду Марию Аристарховну?

— Да, ее.

— Возможно, — согласился Луговской.— У нее, если вы заметили, и теперь такие выразительные, яркие глаза. Я ее застал уже сильно пожилой, она часто болеет, но запомните, в этом щуплом, немощном теле живет подлинно сильная, мужественная душа...

— Напишите о ней стихи, — вдруг прорвало Сережу.

— Там поглядим, не будем загадывать, — неопределенно ответил он и перевел разговор. Мне подумалось, наверное, подобно многим поэтам, Луговской не любит говорить о своих замыслах, делиться планами. По-своему, должно быть, он прав...

Прошли годы. Конечно же я позабыла об арбатской дворянке, да и ни к чему было вспоминать о ней, пути наши, однажды перекрестившись, так и не сошлись больше ни разу.

Но как-то, было это в первые июльские дни сорок первого, война только-только начинала разгораться, я встретила Марию Аристарховну все там же, на Арбате, неподалеку от «Праги».

На этот раз у нее на плечи был накинут плотный серо-зеленоватого цвета ватник, на ногих мальчиковые ботинки, хотя день был сравнительно теплый.

Арбат был уже далеко не тот. На окнах домов белели крест-накрест наклеенные полоски бумаги, мешки с песком закрывали витрины магазинов.

Я первая подошла к Марии Аристарховне, она подняла на меня недоумевающие глаза.

— Когда-то, тому уже лет семь, нас познакомил Владимир Александрович Луговской, — сказала я.

Лицо Марии Аристарховны оживилось. Она не узнала меня, я это поняла сразу, но имя Луговского открыло путь к ее сердцу.

— Луговской, — повторила она, — я так давно не видела его...

— Я тоже, — призналась я. — А что вы собираетесь теперь делать? Поедете в эвакуацию?

Тогда только что родилось и постепенно стало обретать права гражданства новое, не бытовавшее раньше слово «эвакуация».

— Нет, — ответила Мария Аристарховна, — никуда я не собираюсь, хотя, — прервала она себя, слегка улыбнувшись, — неправда, собираюсь, завтра же еду в Волоколамск, на трудфронт, копать рвы...

Еще одно слово было рождено войной — «трудфронт».

— Меня тоже посылают на трудфронт, — сказала я. — На днях поеду в Химки тоже рыть противотанковые рвы.

— Выходит, мы с вами коллеги, — заметила Мария Аристарховна, она коснулась рукой своего ватника. — Нашлись добрые люди, выручили меня, раздобыли мне ватник, поверьте, самая удобная одежда для трудфронта.

— Мне тоже обещали достать,— сказала я.

Она приблизила ко мне лицо:

— Знаете, ведь меня не хотели посылать в Волоколамск, боялись, выдержу ли, такая старуха, вдруг, думают, свалится в дороге? Но я настояла на своем, чем я хуже других?

— Нисколько не хуже, — искренне ответила я, — даже намного лучше, наверно...

Еще прошло два года войны. Помню, зима в разгаре, неослабевающие изо дня в день холода, деревья в Александровском саду трещат, схваченные морозом, птицы падают на лету, сраженные морозом насмерть.

И опять довелось встретиться с Марией Аристарховной, но только не на Арбате, а возле библиотеки имени Ленина.

Она деловито шагала навстречу мне, вигоневый платок на голове, в пальто, должно быть, перешитом из военной шинели. Ресницы отяжелели от снега, худые щеки чуть порозовели. На этот раз сразу же узнала меня.

— Я теперь работаю в госпитале, на Новинском, — ответила она на мой вопрос. — Нет, не в штате, что вы, кто это такую старуху оформит в штат? Просто прихожу каждый день в госпиталь, в палаты, читаю раненым, если попросят, пишу за них письма, а то и просто беседую с ними.

— О чем же вы беседуете? — спросила я. Каюсь, некоторая насмешка, наверное, против воли послышалась в моем голосе, но Мария Аристарховна словно бы ничего не заметила.

— О многом. Говорим о жизни, я расспрашиваю о доме, о родных, которые остались где-то там,— она махнула ладонью в белой, грубой вязки варежке. — У кого родные остались в оккупации, кому больше повезло, семья где-то в Сибири, на Урале, в Средней Азии, они мне рассказывают обо всем, и я им тоже о себе рассказываю.

— Что же вы рассказываете о себе? — спросила я.

Она ответила серьезно, даже, как мне показалось, грустно:

— Разве мне нечего вспомнить?

Мы расстались с нею. Она быстро пошла, почти побежала своей легкой, деловитой походкой к метро, а я пошла обратно, на Моховую.

Шла и думала о ней, вспоминала слова, сказанные когда-то Луговским: «На таких, как Мария Аристарховна, земля держится...»

И вот мы встретились с нею опять, весною, в день Девятого мая сорок пятого. Казалось, весь город высыпал на улицу, никто, кроме самых малых и старых, не оставался дома, всех тянуло на бульвары, на проспекты, на Красную площадь.

Я шла Тверским бульваром, около памятника Тимирязеву увидела Марию Аристарховну. Она сидела на скамейке, как мне подумалось, одетая все в то же черное пальтецо, в котором некогда повстречалась нам с Луговским, только шляпки на голове не было, седые, гладко зачесанные волосы были открыты весеннему солнцу. Лицо ее показалось совсем маленьким, сморщенным, зато глаза стали вроде бы больше и шире.

Я подошла к ней. Сказала:

— С праздником, Мария Аристарховна...

Она вся просияла, улыбнулась:

— С праздником, самым что ни на есть великим...

Как отрадно было слышать ее чисто московское, ясное произношение, которое и тогда, и тем более теперь нечасто услышишь.

— Вот сижу любуюсь, — она кивнула на проходивший мимо нескончаемый поток людей. — Не могу вдосталь налюбоваться, очевидно, все они направляются на Красную площадь...

— Я тоже иду на Красную площадь, — сказала я. — Пошли вместе...

Она медленно покачала головой:

— Спасибо, милая, не могу, подпорки ослабели...

— Подпорки? — удивилась я.

— Вот именно, — по-прежнему улыбаясь, подтвердила Мария Аристарховна. — Только не будем больше говорить об этом, ладно?

Я догадалась, у нее было неладно с ногами, неудивительно в ее годы, но она, как я поняла, принадлежала к тому далеко не часто встречаемому меньшинству, которое не любит жаловаться, не терпит говорить о своем здоровье. О таких, как она, Расул Гамзатов много позднее, уже в наши дни, сказал: «Есть редкие люди, в отличие от многих, они не придают международного значения своему здоровью...»

Мне стало жаль ее. Все радуются, все счастливы, празднуют великую Победу. А она вынуждена из-за своих ног оставаться одна-одинешенька на скамейке бульвара...

Она словно бы угадала, о чем я думала:

— Не тревожьтесь за меня, я не буду одинока нынче. — И пояснила: по сей день, несмотря на то что ноги не очень-то слушаются ее, она продолжает ходить в госпиталь, к своим раненым. Сегодня «ее» палата договорилась с соседней, они будут вместе праздновать Победу.

— И меня тоже пригласили, — сказала Мария Аристарховна.

— А живете вы все там же? — спросила я.

— Конечно, где же еще?

Она поглядела на меня добрыми, близорукими глазами:

— Куда же я денусь от своего Арбата? Так, наверное, и останусь там жить до последнего своего часа...

Она произнесла эти слова очень тихо, но я услышала их.

Не доходя до конца бульвара, я обернулась, поискала глазами Марию Аристарховну, но ее уже не было видно, должно быть, отправилась к своим, в госпиталь. Мне подумалось, раненые наверняка любят ее, ждут, когда она придет, и, надо полагать, ей теплее, уютнее жить с сознанием, что она необходима кому-то...

За последние годы мне приходилось иногда встречаться с Владимиром Александровичем Луговским. В последний раз я встретилась с ним незадолго до его поездки в Ялту, последней его поездки, из которой ему уже не суждено было вернуться. Помню, в тот раз я рассказала ему о своей встрече в день Победы с арбатской дворянкой. Он сказал:

— Давненько я не видел ее, надо бы как-нибудь зайти, навестить...

О, как же немилосердно ругала я себя потом, ну что бы мне стоило взять тогда у Луговского ее адрес?

Я знала, Мария Аристарховна живет где-то на Арбате, в каком-то переулке, но ведь не обойдешь же все, какие имеются на Арбате дома, один за другим!

И потом Мария Аристарховна, как говорил Луговской, носила фамилию мужа, которая была мне не известна, как же отыскать ее? Впрочем, наверное, кто-то более дотошный, более умелый, чем я, все-таки сумел бы отыскать.

А я не сумела.

Больше уже не довелось мне видеть нашу арбатскую дворянку, хотя, каждый раз бывая на Арбате, я замедляла шаги, вглядывалась в лица проходивших мимо, переходила с одной стороны на другую, но увы — она так ни разу и не встретилась мне...