Вход   Регистрация   Забыли пароль?
НЕИЗВЕСТНАЯ
ЖЕНСКАЯ
БИБЛИОТЕКА


рекомендуем читать:


рекомендуем читать:


рекомендуем читать:


рекомендуем читать:


рекомендуем читать:


Назад
Предгорье

© Соколова Ингрида 1981

Уже много дней мы находились в пути и в тот день должны были проехать около пятисот километров. Но слово «должны», очевидно, не совсем подходит для автотуристов. До наступления темноты нам предстояло миновать горный перевал и провести ночь в городке с отличной туристской базой. А тут одна за другой начали нас преследовать неудачи, хорошо известные всем, кто имеет дело с машиной. Спустило колесо, следом — второе. Потом засорился карбюратор, которому пришелся не по вкусу купленный по дороге у шоферов бензин. Короче говоря, на землю опускались сумерки, а мы были еще далеко от цели. Ехать по горным дорогам и днем не просто, поэтому решили переждать до утра, а пока что поискать ночлег в ближайшем населенном пункте. Наша изрядно потрепанная карта показывала городок Долину — еще километров 15—20...

Долина! Вроде бы знакомое название. Верно, ведь именно здесь после войны поселились Аня со своим супругом. Да, именно сюда я посылала ей письма и не дождалась ответа. Я обиделась, перестала писать. Все же мы с мужем часто вспоминали Аню, на душе саднило, что потеряли хорошего фронтового товарища.

Почти всю войну мы прослужили с Аней в одной части и крепко сдружились. Запомнился день, когда она прибыла в дивизию: нам как раз вручали гвардейское знамя. У всех было приподнятое настроение, и, быть может, поэтому мы очень приветливо встретили светловолосую девушку с чуть-чуть грустными глазами, которая представилась: «Лейтенант Стрельникова, начальник полевой почты!» Как-то очень ладно сидела на ней гимнастерка, и поясной ремень был затянут на самую последнюю дырочку, отчего хрупкая фигурка казалась особенно изящной. В тот же день стала известна ее история: отец погиб на фронте в начале войны, мать умерла во время ленинградской блокады, там же скончались и две тетки. Сама она, студентка второго курса Института связи, добровольно ушла на фронт. Обыкновенная история, сколько их встречалось в те годы! И мечта у нее была самая обыкновенная: после войны закончить институт и стать инженером связи. А пока что, как говорится, Аня на совесть выполняла свой долг: взбухали от дождей фронтовые тропинки, мела вьюга, снаряды перепахивали землю, а бойцы получали свои скромные треугольники — желанные весточки из другого мира, столь же необходимые солдату, как черный сухарь и доброе оружие.

Дружбы миловидной девушки стали домогаться многие, и тут не было ничего удивительного. Однако очень скоро неудачливым поклонникам пришлось сочинить песенку, которая начиналась так:

Эх, Аня, товарищ дорогой,

начальник почты полевой.

Не будь такой жестокой, злой,

начальник почты полевой.

Где уж тут зло, жестокость, — наоборот, Аня была со всеми одинаково вежлива, всем улыбалась милой, грустной улыбкой и неизменно повторяла: «Поговорим в шесть часов вечера после войны».

Осенью сорок четвертого к нам в разведотдел прибыл новый переводчик младший лейтенант Иван Иванович Ферапонтов. Он сразу же, пряча узкие глазки за стеклами пенсне, весьма решительным тоном заявил остальным офицерам: «Учтите, что я человек сугубо гражданский и, несмотря на свои сорок шесть лет и слабое здоровье, добровольно пошел на передовую. До-бро-воль-но, — он еще раз по слогам произнес это слово, — в самое пекло!»

               А почему же вы все-таки это сделали, — не утерпела Аня, оказавшаяся рядом, — ведь вы работали в тыловой части?

Зачем? — переспросил Иван Иванович вдруг изменившимся голосом, в котором не было уже прежней вызывающей интонации. — Только что освободили Долину, и я получил известие, что фашисты угнали в Германию двух моих дочек, вот таких, как вы, уважаемая. — Он опустил голову и, не спросив разрешения, вышел из землянки.

Взаимоотношения людей бесконечно многообразны. Иной понравится с первого взгляда; чтобы узнать другого, надо с ним пуд соли съесть. Порой мы даже не можем объяснить, почему влечет этот и неприятен тот. Интуиция ли, родственные или враждебные биотоки объединяют или отталкивают людей?

Получилось так, что уже с самого начала мы, не сговариваясь, начали испытывать к Ферапонтову неприязнь. А ведь он оказался человеком образованным: превосходно знал не только немецкий язык, я слышала его разговор с военнопленными по-итальянски, а однажды видела его с французским романом в руке. Но если Аня его знания воспринимала как признак большой интеллигентности, то все остальные упорно усматривали в этом какую-то нарочитую демонстрацию превосходства над зелеными юнцами. Однако подвернулся случай, давший нашей неприязни и реальные основания.

После многодневных кровавых боев нашей части удалось захватить небольшой плацдарм на левом берегу полноводной реки. Там закрепились и разведчики с ценным, но тяжело раненным «языком». Командир приказал Ферапонтову немедленно отправиться в путь и снять допрос.

Посылать меня, пожилого человека с больными ногами, на такое задание! — с нескрываемым возмущением обратился он к командиру. — Разве нет переводчиков помоложе? — Он повернулся, недвусмысленно взглянул на меня и без тени смущения добавил: — Вот Ирина, например, отличная кандидатура!

И снова, как и тогда, покинул землянку, не спросив на то разрешения.

Наш подполковник, в недавнем прошлом прославленный разведчик, откровенно растерялся. Неловкими, одеревеневшими пальцами он стал отстегивать и застегивать ворот гимнастерки. Он молчал, и офицеры по выражению его лица поняли, что он и впрямь не знает, что сказать: то ли гневаться, то ли махнуть на Ферапонтова рукой.

Ну что с таким насквозь гражданским поделаешь... — словно советуясь с офицерами, наконец произнес командир. — На гауптвахту его, что ли?

Слова эти вернули дар речи и остальным.

Противный дядька, да и только. Полюбуйтесь, какая на нем замусоленная гимнастерка, один погон торчит чуть ли не на груди, другой свисает на спине, а ремень болтается под самым животом, горячился Вася Перепелицын, молодой лейтенант, недавно назначенный командиром взвода.

А меня так даже его почерк раздражает — этакие ровненькие бисерные буковки, — сердито сказал капитан Антонов из оперативного. — И еще — пенсне! Подумать только: не любит очки в роговой оправе.

Ну, знаете, это уж слишком, — прервала его Аня, — перемывать косточки боевому товарищу за его спиной! Нечестно! У него такое горе, а вы... Она на миг замолчала и потом шепотом добавила: — Я-то знаю, как несладко остаться одному на свете!

Я собралась на тот берег, Аня пошла провожать меня по узкой лесной тропинке, которая круто спускалась к реке.

Ты уж, Иринка, не сердись, что тебе пришлось идти вместо Ивана Ивановича, — виновато, как бы оправдываясь, заговорила подруга. — Ведь человеку действительно трудно. Мне кажется, мы все обязаны ему помочь уйти от его страшного одиночества, не так ли? — Она робко взглянула на меня, всем своим видом добиваясь положительного ответа.

Я промолчала.

И Аня продолжала:

Человек он серьезный, не чета нашим мальчишкам. Тем все беды нипочем, а он... он переживает глубоко, горестно.

О его «горестных переживаниях» я уже догадывалась, вернее, до меня случайно донеслись обрывки одной беседы. Ферапонтов говорил с Аней, и голос его изменился до неузнаваемости: вместо обычного нахально-самоуверенного, твердого и звонкого слышался жалобный и торжественно-приподнятый. «...Я не знал радости. Разве что дети... А жена... Грех вспоминать покойницу лихом. Сердце переливалось через край, но я никому не жаловался, даже не рассказывал... Только с вами, Аня, я откровенен. Вы — первая... Жена меня никогда не понимала. И я ее абсолютно не любил. А теперь наконец встретил человека, который умеет выслушать. О, как приятно встретить родственную душу, мудрого друга! Для меня наступил праздник, Анюта!»

Нет, не прибежала она тогда ко мне, не приласкалась, как обычно, и словом не обмолвилась о признании Ферапонтова. Только ходила какая-то смущенная и к ребятам нашим начала относиться, как мать к неразумным, шаловливым детям.

А Аня продолжала:

Наши ребята — обычные, ну, как я сама. Разве от таких дождешься умного совета. Мне уже заранее известно, что каждый из них скажет, переступая порог почты или приглашая на танец. Да, они однообразные, и это надоедливо, неинтересно. Хочу другого! — Голос ее задрожал от внезапного волнения. — Сильного, умного, способного защитить от всех бурь. Мне нужен такой человек, который может многому научить. Взять хотя бы иностранные языки. Как здорово, например, попасть в чужую страну, поговорить с людьми на их родном языке. Мне хотелось путешествовать, многое увидеть, узнать! А с таким, как Иван Иванович, смело можно пускаться в самый дальний путь. С ним да!

...Шло время. Аня, как и прежде, была у нас частым гостем. Мы уже прочно укрепились на правом берегу, продвинулись даже вперед на добрые десятки километров. Как-то Аня во всеуслышание объявила: «Я беру шефство над Иваном Ивановичем».

Что же, он действительно стал опрятнее, щеголял свежими подворотничками, погоны прочно заняли свое место, у него появился даже новый ремень с пряжкой. В деревнях, неистово торгуясь с хозяйками за кусок сала или курицу, он необычно оживлялся и щеки его покрывались румянцем. Очень любил Иван Иванович полакомиться. Ел он всегда не спеша, с видимым удовольствием и в конце обильной трапезы тщательно облизывал пухлые, лоснящиеся от жирной пищи губы. Иногда, разложив на столе разную снедь, он приглашал и нас. Но мы, словно сговорившись, всегда отказывались. Если в таких случаях присутствовала Аня, она с укоризной говорила: «Почему вы обижаете доброго человека. Он ведь к вам всей душой». И, наклонившись ко мне, шептала на ухо: «Видишь, как он преобразился, какой стал хлебосольный, щедрый. То ли еще будет...» Нет, мы упорно стояли на своем. Мы видели и хотели видеть только то, что Ферапонтов по-прежнему дрожал за свою жизнь, при обстрелах или бомбежках жался в самый дальний угол землянки. А этого ни один разведчик не мог простить.

Перед самым концом войны Иван Иванович нечаянно уронил пенсне. Стекла разбились на мелкие кусочки. Он взглянул на нас, и вдруг мы увидели такие скорбные и молящие, такие беспомощные глаза, что никто и не подумал позлорадствовать.

Анюту... позовите Анюту, — сдавленным голосом попросил Иван Иванович, и я не мешкая побежала к домику, где располагалась полевая почта.

Вечером мы узнали, что Аня отпросилась на пару дней, чтобы вместе с Ферапонтовым съездить в ближайший город за новыми очками: ведь человек, считай, ослеп.

Когда они вернулись, Ферапонтов носил очки в темной роговой оправе и был необыкновенно ласков со всеми. Аня, едва переступив порог разведотдела, каким-то чужим, непривычно решительным голосом сообщила:

Мы с Иваном Ивановичем расписались. — И, повернувшись к Антонову, с нескрываемым женским торжеством протянула бумажку: — Видите?.. — Она умолкла на полуслове, увидев наши изумленные взгляды и затаенную в глазах горечь, которую вызвало ее сообщение.

Их как-то неловко поздравили, мужчины вместе с Иваном Ивановичем поспешили выйти, а Клава Громова, наш комсомольский секретарь, ставившая лейтенанта Стрельникову всем в пример на каждом собрании, с досадой обронила:

В благотворительность вздумала играть! — И тут же не выдержала, подбежала к Ане, прижалась к ней и сквозь слезы громко зашептала: — Дурочка, ведь он противный, в отцы тебе годится. И не любишь ты его. Так зачем же?..

Напрасно вы меня жалеете, — спокойно прервала Анна. — Вам этого не понять. У нас с ним никого на свете нет, круглые сироты. Таким в самый раз сходиться. Жить будем друг для друга...

Ничего, Анка, ты его перевоспитаешь, у тебя твердый характер, вмешалась я, желая ее успокоить, — посмотришь, все уладится. Иначе и быть не может, Анка. Я еще раз повторила ее имя, чтобы прогнать свои сомнения и не затмить ее веру.

В те времена я понимала лишь одно: восторженное сердце двадцатилетней может смутить разум, здравый смысл. И что сердце это похоже на открытую книгу с чистыми еще страницами, которые жаждут одного: чтобы их заполнили неслышанными, горячими, возвышенными словами, конкретными обещаниями. Наши «мальчики» пока что этого не умели. Они жили грозным временем, все их силы без остатка забирали крупные и мелкие дела, ночные операции в ближнем и дальнем тылу противника. Эти заслуженные и все-таки еще очень наивные юнцы совсем не думали о своем завтра, не знали изысканных слов, не умели, учтиво поклонившись, поцеловать руку «даме», как это всегда при встрече с Аней делал Иван Иванович. Зато думал — находил время думать — он и поэтому сумел прибрать то, что по праву ему совсем не полагалось.

Отгремели последние залпы, и мы стали разъезжаться.

Уехали куда-то в Прикарпатье, в городок Долину, и Ферапонтовы. Я пошла их провожать. Вокзал был битком набит демобилизованными радостно возбужденными солдатами. Я взглянула на Ивана Ивановича и не узнавала его. Он стоял на перроне — стройный и крепкий, распрямив свои, как оказалось, могучие плечи, и лицо его сияло, словно именно он, Ферапонтов, лично добился победы над врагом. С головы до ног он был исполнен чувства собственной значимости, требующей к себе глубокого уважения. Ведь он возвращался домой героем: подумать только, служил в разведке! И еще один благородный поступок совершил: брал в дом голую разутую сиротку! Иван Иванович был в новом, отлично отутюженном сером костюме спортивного покроя и начищенных до блеска коричневых ботинках, на голове — велюровая шляпа. Он резко выделялся среди шумливого, подвижного. серо-зеленого потока отъезжающих, как снежная вершина среди пологих холмов. На него часто оглядывались. И он принимал этот интерес к своей персоне как нечто совершенно естественное: отвечал прохожим сдержанной улыбкой, тайком наблюдал, какое впечатление это производит на Аню. Гремел военный оркестр, взлетала песня, слышались громкие возгласы, радостный говор, временами затевалась пляска. А мне было больно: словно я отправляла подругу в такой путь, откуда нет возврата...

...И вот волей случая нас занесло в этот самый городок Долину. Мы решили разыскать Аню.

* * *

Нефтяные вышки плотно подступали к дороге, прячась прямо за домами и в садах. Огромные насосы, напоминающие лошадиные головы, неустанно и равномерно качали нефть. Мне казалось, что даже вечерний воздух пахнет нефтью, что этот запах перебивает благоухание цветов, которые так щедро цвели вдоль улиц. В центре города у кинотеатра толпился народ.

Не скажете ли адрес инженера Ферапонтова? — спросила я высокого старика, стоящего на тротуаре.

Так то ж важна шишка, з управленья шагу не ступит, — насмешливый голос приземистого человека в светлой кепке опередил ответ старика.

Но тут же следом и старик громко произнес:

Ферапонт, значит. . . Два квартала прямо, налево за углом третий дом. На Мичуринской. Да-а! Знакомые, что ли, будете?

Фронтовые товарищи, — пояснил Николай, мой муж.

Да-а... — опять протянул старик. — Добре они живут: папонт, мамонт и детонт, — и он лукаво прищурил глаза.

В толпе, собравшейся вокруг нас, дружно засмеялись.

Как? Как вы сказали? — переспросила я недоуменно.

Папонт, мамонт и детонт, — откровенно хохотнул старик и поспешил к входу в кино.

Быстро нашли нужный дом, белый добротный особняк посреди большого фруктового сада, но в окнах не было света. Мы упорно стучали в ворота. На задворках неистово залаяли сразу две собаки. В глубине сада мелькнул огонек, и к воротам подошла женщина, закутанная в большой темный платок, но босая.

Чего надо? — спросила она сердито. — Хозяева давно спят. Покоя не дают, шатаются всякие по ночам...

«Хороша ночь, — подумала я, — видно, в этом доме ложатся спать, как только солнце заходит и горы бросают длинную тень».

Старуха увидела нашу машину и, чтобы получше рассмотреть ее, приоткрыла ворота. Я, позабыв о собаках, решительно двинулась к дому. Благополучно прорвавшись в плохо освещенный коридор, тут же услышала властный ворчливый голос:

Фрося, кто там нас беспокоит?

Это я, Ирина, — громко отозвалась я.

Воцарилась тишина, потом раздался тревожный шепот. А я все еще стояла и ждала... ждала... Тихо, без скрипа отворилась дверь. Неяркий свет вполз в полумрак коридора, и кто-то очень толстый, облаченный в бархатный халат, кинулся ко мне на шею. Анна!

Молча обнялись и тут же малость всплакнули. То ли от радости, то ли от Аниных рук, но мне сделалось нестерпимо жарко. И я, может быть слишком резко, высвободилась из ее объятий. Медленно направились в столовую. Тем временем сюда вкатился Иван Иванович. Именно вкатился, как катится совершенно круглый, равномерный во всех направлениях шар. И я сразу заметила, что пенсне, отличное пенсне с золотой дужкой и цепочкой, снова восседало на его переносице.

Извините за позднее вторжение, — начал Николай, вошедший вслед, — но оказаться в ваших краях и не заехать... К тому же мы очень беспокоились за Аню: столько лет никаких вестей!

Разумеется, главное — Аня! Ведь меня никто из вас не любил. Впрочем, это мне всегда было безразлично. А ведь Анюта, как видите, недурно живет. Так что зря беспокоились, — цедил Иван Иванович.

Аня потупила глаза и быстро сказала:

Пойду посмотрю насчет ужина.

Мы наперебой стали отказываться: дескать, сыты, нам бы только переночевать, а утром — дальше, в горы...

Правильно люди говорят, — вмешалась старуха, пробравшаяся в комнату неслышными шагами, — где это видано, чтобы ночью кушать. Вред один. И вечно вы, Анна Федоровна, покой нарушаете, — выговаривала она с плохо скрытой злостью. — В этом доме еще покойницей установлен порядок, и нечего его нарушать... — Это был голос хозяйки, обращенный к приживалке, которую терпят из милосердия.

Да, покой, порядок — это, конечно, главное, — солидно тянул хозяин дома. — Отработал свои часы — и точка, никого знать не хочу. Кстати, прошу познакомиться: это Фрося, она у нас в доме свой человек, после смерти супруги дочерей растила и добро наше сохраняла.

Отыскались ваши дочки? — спросила я.

Нету их, моих касаточек. Не уберегла… — запричитала Фрося.

А Иван Иванович как-то нарочито громко вздохнул, опустил голову и, прикрыв пухлыми пальцами рот, протяжно зевнул.

Вам, видно, рано на работу? — спросил Николай.

Я, слава богу, от часов не завишу: главный инженер. Могу пойти к девяти, а могу и к одиннадцати. Здесь ценят мои знания и мою патриотическую биографию. Положение, сами понимаете, позволяет...

Мы ждали рассказа о том, как жили они эти годы; надеялись, что посыплются вопросы о нашем житье-бытье; наконец, пойдет разговор о наших фронтовых товарищах. Но ничего этого не случилось. Вроде и не было общих военных дорог и этих долгих лет разлуки. Правда, Аня несколько раз порывалась что-то спросить. Но всякий раз, робко взглянув на мужа, она тут же замолкала и виновато, беспомощно улыбалась.

Ну, пора бай-бай. Пойдем, Анюточка, а вы, Фрося, тут гостей поудобнее устройте.

Довольный собой, Иван Иванович встал, взял Аню под руку, и они не спеша, передвигая свои раздобревшие телеса, направились к спальне. На пороге Аня на миг остановилась, оглянулась на нас, и подобие улыбки, виноватой, беспомощной, словно болезненная гримаса, стянуло ее лицо. Мы молча наблюдали, как они ступали через порог, как тщательно прикрыли за собой тяжелую двустворчатую дверь. Папонт и мамонт! А где же детонт?

У них сын или дочка? — спросила я Фросю, внимательно разглядывая ее плотно сжатые, покрытые какой-то коростой губы и странные веки без ресниц.

Майя, пятнадцатый годочек пошел. Полненькая. На нее готовое платье не купишь. Слава богу, вся в отца, не в нее... — при этом старуха проворно сбила огромных размеров перину, пахнущие плесенью подушки.

Я оглядела комнату: массивная мебель из мореного дуба с резьбой и перламутровой инкрустацией, дорогая хрустальная люстра, в которой горели только две тусклые лампочки, шелковые занавеси, стиснутые плотными шторами. И позолоченные обои на каком-то буром фоне. Все старое и мрачное, давно вышедшее из моды. Эти вещи своей чопорностью будто придавливали, и оттого, наверно, здесь было так безрадостно.

До войны перебрались сюда из Азербайджана. Нефтяное управление выделило Ивану Ивановичу двухкомнатную квартиру. Смех один такому инженеру! Ну ничего, заставили мы их купить этот дом. Сами-то копеечки не добавили. Старые хозяева в конце войны сбежали. Оставили все как есть. Мы ничего не стали трогать: западная мода, все крепкое...

Наконец старуха ушла. В соседней комнате Николай ворочался на перине, потом, видимо не желая нарушать мой сон, прикрыл дверь. Но и я на узком плюшевом диванчике не могла заснуть. Сильный запах плесени и нафталина дурманил голову, невеселые мысли не давали покоя. Так вот куда ты попала, моя фронтовая подруга! И вдруг я услышала осторожные шаги. Кто-то шел неуверенно, крадучись, как вор.

Иринка, можно к тебе?..

Да ляг ты рядом, полежим вместе, как тогда... на фронте...

Теперь нам не уместиться....

Анка, — назвала я ее старым фронтовым ласкательным именем и почувствовала, как вся она вздрогнула. Горячая влага капнула мне на щеку.

Ты думаешь, я ничего не вижу, не понимаю, — взволнованно зашептала она. — Вы тогда обо мне дурно подумали. Но разве я охотилась за этим домом, за сытой жизнью? Нет, нет! Он выглядел таким несчастным. А я прямо-таки рвалась творить добро, помочь, обрадовать. Быть только женой? Мало. Сестра, мать, друг. И казалось: именно такая я ему нужна! Недостатки? Конечно, от них никуда не денешься. Но верила: в какой-то мере перевоспитаю, лаской, вниманием отогрею. Горячее сердце, говорят, лед топит. И ведь были успехи. Не жалела сил, спорила, сопротивлялась. Даже в институт поступила снова. А в общежитии шесть человек в комнате, с питанием плохо, да и поесть толком некогда — снова как на фронте. Но мы ведь мечтали там, среди грохота, о тишине. Помнишь, как нам хотелось хоть ложечку клубничного варенья? Приехала на каникулы. Персиковые деревья. Море цветов. Мягкая постель и всегда полный стол. Банок с вареньем — не перечесть. И я осталась... Родилась Майя... Где уж тут учеба... И теперь я, между прочим, даже не могу представить себе двадцатилетнего лейтенанта Стрельникову. Помнишь, у Горького: «А был ли мальчик...»?

Я молчала, и Аня снова заговорила:

У меня — никаких забот. Обо всем думает он. У него большой оклад, да и сад приносит доходы. Так и живем здесь, в предгорье, потихонечку. Где лучше? Куда податься? И есть ли у меня право бросить его? Ведь он жить без меня не может. Любит, балует и не изменяет. Конечно, порой… бывает как-то неспокойно... Понимаешь, хочется видеть рядом... с которым плясать до зари, заплыть далеко, чтоб берега не видно... — и она тихо-тихо прыснула от смеха, — считать копейки до получки, вместо обеда съесть три порции мороженого... Не могу понять... — в голосе Ани закрались вдумчивые нотки. Чудно́ как-то получается: такая жизнь хорошая, а я жажду трудностей, тревог. Глупая я? Или тот, кто объелся пирожных, мечтает полакомиться соленым огурцом и хвостом селедки? Так вот. Нападет грусть-тоска, нападет и пройдет... И хорошо, что проходит. Уже бабье лето — далеко ли до старости?

Я слушала Аню, и мне не терпелось прервать ее рассказ какими-то жаркими словами.

«Папонт, мамонт и детонт», — звучали в ушах слова старика. Какие меткие прозвища умеет давать народ. Я все-таки не удержалась:

Люди называют вас...

Знаю, знаю... Уже успели передать, — грустно и покорно отозвалась она.

Эх, как мне хотелось встряхнуть ее, очутиться с ней на семи ветрах, чтобы запахи этого дома скорее покинули мою Анку! Вот бы среди ночи украсть ее, посадить в машину и — айда! Живите себе, инженер Ферапонтов, как живется, но, чур, без Ани!

Знаешь, Анка, — начала я, — совсем недавно собирались ветераны нашей армии. Кем только не стали наши ребята! Ну конечно, все спрашивали о тебе, и никто не мог точно ответить, где ты есть и что с тобой. Ты же наши письма оставляла без ответа. Кто-то даже затянул ту песенку, ну ту — «Эх, Аня, товарищ дорогой...» И вообрази, кого я встретила! Клавку Громову, бледную, худую. Шутка ли — столько ранений. Помнишь, что с ней случилось за неделю до конца войны, живого места не осталось, вся в осколках... И все-таки она на ногах.

Допустим, на ногах, — вставила Аня, — а радость-то ей от жизни какая? Тут болит, там болит.

— Напрасно, Анка, ее жалеешь, ты лучше позавидуй ей, — в свою очередь перебила я ее, — радость есть, да еще какая! Клавка молодец. Работала машинисткой, заочно кончила институт.

Когда нет личной жизни, можно и учиться, — ответила Аня, и в ее голосе послышались явно враждебные интонации, словно она защищалась от незаслуженных обвинений или же намеревалась расправиться с обидчиком.

А почему ты думаешь, что у Клавы нет личной жизни?

Но... — Аня смутилась. — Вечно болеет...

Совсем непрошеная вспыхнула во мне неприязнь к этой ожиревшей женщине, в которой трудно было узнать хрупкую девушку, туго затянутую офицерским ремнем. И я с неприкрытой резкостью продолжила разговор:

Анна, Анна, что ты чушь несешь! У Клавы есть муж, ты его отлично помнишь — Гришин, бывший комбат-два. Прямо из госпиталя он повез ее в загс, у них сын уже взрослый.

Самопожертвование, — упорствовала Аня.

И это можно было истолковать и как вопрос, и как подтверждение какой-то глубоко запрятанной, но давно признанной мысли.

Нет, настоящая любовь! Лю-бовь! — Я дважды произнесла это слово, потому что оно таило в себе огромную чудотворную силу.

Аня беспокойно зашевелилась. Она чутко к чему-то прислушивалась, слегка склонив голову в мою сторону. Казалось, она хочет уловить и вспомнить давно утихшую, полузабытую, но все-таки близкую сердцу, дорогую мелодию юности. На ее руке, которая безвольно покоилась на моем плече, напрягаясь, заиграли мышцы. Она вздохнула, видимо непривычно глубоко, и где-то под халатом с треском порвался какой-то шов рубахи.

Ты говоришь, все меня вспоминали?

Ну конечно, а как же иначе...

Потом Аня долго сидела молча, и я чувствовала, как изредка по всему ее телу пробегала нервная дрожь.

И зачем ты мне все это рассказала? Ну зачем? — заговорила она, и в ее голосе я снова услышала враждебные нотки. — Сама завтра уедешь, а я? Человечно ли так: растревожить зажившие раны? Напомнить о былом... И вообще, зачем ты так спешишь в эти горы? Он говорит, страшно там: перевалы, пропасти бездонныеопасно очень...

Да, конечно, в предгорье куда спокойнее... Ну, иди, иди. Спи. Покой прежде всего!

Покой... Да, опять наступит покой... Тишина везде и во всем... и, вероятно, навсегда... Вряд ли еще кто-нибудь из наших заглянет сюда, — тихо, очень медленно, с болью говорила Аня. — Да и поздно желать иного... Бабье лето...

Анка, родная, прости... Но мне так обидно за тебя. Тебе ли стать мамонтом!..

Последнее мое слово хватило ее как удар плетью. Она тут же отстранила мою руку, которую всего минуту назад крепко сжимала, встала и направилась к дверям.

Ночь тянулась бесконечно долго, но уснуть так и не удалось. Снова и снова, как записанные на пленку, звучали слова Ани, сказанные этой ночью, слышался ее голос — то грустный, то сердитый. Впрочем, она ведь ни разу не назвала мужа по имени... Он... у него... он.

Эх, юность, юность! Зачем ты заставляешь совершать неразумное, за один ложный шаг расплачиваться всей жизнью? Как часто мы к сорока годам вздыхаем: «Была бы у меня тогда нынешняя мудрость!»

Начало светать, и мы собрались в путь. Не хотелось будить хозяев, меньше всего — еще раз увидеть Ивана Ивановича, Фросю, словно сошедшую со страниц сказки о злой ведьме. Потихоньку пробрались через коридор, повернули ключ в дверях, но она оказалась незапертой. На скамейке перед самой калиткой сидела Аня в плаще и в клетчатом платочке.

Возьмите меня... в горы, — робко и поспешно попросила, словно опасаясь, что может отказаться от своего неожиданного и, видимо, случайного шага, который совершается однажды или никогда и который потом всю жизнь либо вспоминается с благодарностью, либо проклинается. — На денек...

А ты ему сказала? — спросил Николай.

Сразу потухли Анины глаза, она поникла, вздрогнула, наверно от утренней прохлады. Ступила несколько шагов в сторону дома, потом снова повернула к нам, пытаясь улыбнуться погасшими глазами. Медленно прощаясь, помахала рукой. Из-под платочка выбилась светлая прядь волос и легла на чистый высокий лоб. В эту минуту она напомнила ту юную Анку, которая мечтала отправиться в путешествие по дальним, неведомым странам.

Притихшими улицами выбрались мы из города. В туманной дымке куталось предгорье. Блеснул первый луч солнца и осветил ярким светом синие отроги недалеких гор. Словно сговорившись, мы с Николаем взглянули на белый дом, тишина которого не нарушалась ни единым шорохом, даже собаки не подали голоса. Мы почувствовали себя дезертирами, постыдно бежавшими с передовой.

© Соколова Ингрида 1981
Оставьте свой отзыв
Имя
Сообщение
Введите текст с картинки

рекомендуем читать:


рекомендуем читать:


рекомендуем читать:


рекомендуем читать:




Благотворительная организация «СИЯНИЕ НАДЕЖДЫ»
© Неизвестная Женская Библиотека, 2010-2024 г.
Библиотека предназначена для чтения текста on-line, при любом копировании ссылка на сайт обязательна

info@avtorsha.com