Вход   Регистрация   Забыли пароль?
НЕИЗВЕСТНАЯ
ЖЕНСКАЯ
БИБЛИОТЕКА


рекомендуем читать:


рекомендуем читать:


рекомендуем читать:


рекомендуем читать:


рекомендуем читать:


Назад
Гнездовье

© Ситнова Ольга 1980

Анастасия Евграфовна Метельникова приехала в свое родное село затем, чтобы продать дом и возвернуться на городское житье к дочери.

Из троих ее детей удачнее всего, с чисто житейской точки зрения, получилась семья у старшей, Аннушки. И вот, выйдя на пенсию, Анастасия Евграфовна, передав свой бессменный председательский пост в сельсовете, в тоске и маете смены жизни подалась к детям. Предлог вполне солидный, вызвавший одобрение у всех в округе.

Под этим предлогом так хорошо скрыла она свою растерянность, вступив в неведомую ей пору пенсионерства, что лучше и не придумаешь.

Анастасия Евграфовна знала, что первым делом надо было ехать к Аннушке и, укрепившись там на постоянность, навестить Таню и Леху — горемычного своего Алексея. Но это бы значило сразу признать свою старость. А в пятьдесят пять лет ей не хотелось жить старухой, только вот занеможилось немного, это да. С чего — неведомо. Вялость в душе, пустота и безразличие, будто осенний ветер-свистун ворвался в сад, сорвал все до листочка и начал швырять их вороха туда-сюда. Дрожмя дрожат молоденькие яблони... «Ох ты, сад, ты мой сад, сад зелененький...»

Вот потому ехать пришлось к Тане.

Дети у Анастасии Евграфовны пошли друг за другом: Аннушке сейчас тридцать четыре, Тане — тридцать два, Лехе — тридцать. У девчонок уже ребятишек по паре — распочковалось, разветвилось родословное дерево.

Таня встретила ее хорошо, да побыть там долго нельзя было: и тесно, и шумно. Муж выпивал.

И что в такой тесноте ютиться, — опять взялась за свое Анастасия Евграфовна. — Сколько в деревнях домов пустует! С радостью примут! И детям вольготно, и оба работу найдете.

В свой дом она не звала, родное село Таня никогда как будто особенно и не любила. Зато рядом с большим ее городом были хорошие, крепкие совхозы.

Таня уже ничего не возразила матери на этот раз, и оттого стало еще тоскливее: отмахивается дочь от ее неразумных речей, мимо ушей пропускает.

Но через день упорная Анастасия Евграфовна начала свое:

Деревня не люба, учеба тоже. Учился бы твой Юрка — и пить некогда. Ведь толковый, прораба замещал.

Но Таня расценила этот совет как упрек. Юрино временное прорабство было периодом процветания семьи, надежд и относительного отрезвления главы. А после муж запил еще сильнее. Уволили из стройуправления — потеряна возможность быстро получить квартиру.

Когда теперь учиться? И где? — развела руками Таня. И добавила: — Ты вон с десятилеткой прожила не хуже, чем иной с институтом. У соседей наших сын работает шофером — лучше не надо.

Таня, худая, задерганная, вызвала острую жалость у Анастасии Евграфовны. Ей хотелось дать последний совет: уйти от Юрки, забрать детей и укатить вместе домой, в деревню. Но совета такого давать было нельзя, да и бессмысленно: только лишняя перебранка, тем более что никуда Таня от своего благоверного не уедет. Любит. «Как можно любить такого? И оскорбит, и щелкнет...» — в который раз думалось с глухим недоумением и опаской: опять она что-то недопонимает. Вот, почти прожила жизнь, а чего-то в человеческих отношениях так и не поняла...

Она обстирала, обласкала внуков — хорошеньких, в отца, мальчишек и подалась к Лехе.

Алексей в их роду самый ученый человек. Если Аннушка дальше средней школы не пошла, Татьяна окончила торговый техникум, то Алексей — политехнический институт и вдобавок аспирантуру. Вот аспирантура-то, считает мать, и подвела его. Погубить не погубила, но и покоя, основы лишила. Затеял Алексей что-то разработать, все силы свои молодые ухлопал, а отдачи — никакой. Будто бы невыгодное дело затеял, хотя многие хвалили. И если б не умер на ту пору какой-то большой человек, продвинул бы Лехину работу... Анастасия Евграфовна особо жалела Леху, но считала, что он тоже заблуждается. Ведь есть же другие большие люди, не все же разом умерли, что ж они-то тогда молчат...

И семьи у рослого, но изможденного, как и Таня, парня не получилось. Повертелась немного в его общежитской комнатке курящая, в мужских штанах дамочка, да и пропала.

Ни кола ни двора. Пора бы не только жену — детей заиметь. Так недолго и запить, заболтаться — вот чего пуще всего боялась мать.

И, оглядывая его казенное житьишко, смахивая пыль с полированной мебели, подшивая рубашки и штопая носки, она и тут начала привычное:

Ехал бы в деревню. Поставили бы тебя главным инженером. Вот и верши! Механизация сейчас на селе — дело правой руки!

А вот и приеду! — весело, как и всегда, заверял сын.

Он весь расцветал с ее приездом, и мать, грешным делом, опять тянуло остаться при нем верной собачкой — устроиться вахтершей, уборщицей в общежитии, встречать и провожать своего меньшенького, своего единственного, долгожданного сыночка, подкармливать его, утешать и твердить, что вот, мол, погоди, заметят тебя и узнают, кто ты есть таков... Она даже плакала тихонько над Лешенькиной трудной писаниной, желала, чтобы он забросил ее, нашел хорошую девку и начал жить, как все: квартира с сервантом, ковер над тахтой, вкусные запахи из кафельной кухни... Но в душе у нее неистребимо жило какое-то оробелое изумление, восхищение сыном. Вот он у нее какой: мучается, но не сдается. И изможденность у него была другая, не Танина: у той — от ребятишек, от мужа, от тесноты, стирки, кухни; у него — от дум, от споров, от сознания непризнанности...

Все-то понимала мать, да помочь не могла.

И ехала к Аннушке — отогреть сердце. И за уютным семейным столом, где спокойный, хоть и неразговорчивый, зять называл ее чинно мамашей, где все ломилось от изобилия, где были и ковры, и сервант, где две девчонки, внучки, шалили в меру, она, блаженно попивая крепчайший — для нее — чаек, пробуя, чтобы не обидеть дочь, пять или шесть сортов варенья кряду, все томилась памятью о тех своих — двоих несчастливеньких, и душноватым казалось ей прочное, как крепость, семейное счастье Аннушки, краснощекой, налитой, с животиком-самоварчиком, в ярком дорогом платье...

Поди узнай, что человеку надо, что он хочет в неуемной своей тяге к добру, к хорошему, к справедливому, к счастью...

Было бы у Тани, как у Аннушки, жил бы Леха в свое удовольствие — может, не металась бы она, Анастасия Евграфовна, не спешила бы продать домишко, ждала бы каждый раз по летней поре гостей из трех городов.

Домишко... Легко сказать, когда это домино целый, о семи окнах по переду, под цинковой крышей, с большим садом, колодцем и прудиком... Как его продашь? Не кому, не за какую сумму, а именно как, когда сердце кровью обливается при одной мысли, что больше не ступишь на эти приступки, не пройдешь по его половицам, не растворишь дверь в горенку, не насидишься в чистой его половине, где и воздух-то какой-то особый, чистый, не полежишь на печке...

Ее подруги каждый день идут по своим прежним делам: одни — на ферму, другие — в совхозную контору. Лизка, школьная техничка, с веселыми выкриками, как всегда, спешит в школу. Задрав голову, пылая всем лицом. Многие приезжие поначалу принимали ее за пьяную. Да если она не утерпит, «форсонет», бухнет что-нибудь из молодости — шутку-прибаутку какую... Если при встрече, как вчера, например, начнет свою любимую «Настасья, стой!» — затыкай уши... Гогочет, все ей нипочем. Дочь разошлась с мужем, ребенка ей сунула, а она, Лизка, будто и рада. Еще и похвалится:

Я с Нинки — ни копейки. Сама его ращу. Вишь, пряников-то что ему покупаю. Нинка не верит, что он охоч до них: в городе не ел. А у нас тут особые, молотком не раскокаешь! — и подмигивает продавцу, одноглазому Литвину.

...Да, подруги старые ее пошли по своим делам, а она, Евграфовна, вон что удумала: продавать дом.

Вчера принесла из омета соломы. Вечером на огонек ввалились подруга. И всего-то не была чуть, с месяц какой пустовал дом, пока она объезжала детей, а здоровались так, будто их Евграфовна уезжала за границу на год-два...

И то ли по этой одной причине, то ли перед разлукой, то ли потому, что по-осеннему распогодилось («Косточки болят, все тело ломит, поднеси-ка, Настя»), но засиделись они долго, смеялись и охали, перебирали все, как старую кладь из сундука при переселении — и неторопко, и споро.

Надождило за ночь, а к вечеру, похоже, закует. Выяснивается, и ветер холодает.

Анастасия Евграфовна потому и натопила по второму разу — после вчерашнего-то — жарко, опять подержала немного дверь настежь (рамы она вчера же, не давая себе ни минуты передышки с дороги, вставила), чтобы не было угару в давно не топленном дому. Очень томили думы, потому и находила разные дела, чтобы отделаться от одной, особо назойливой: приехала, вернулась, вот и сиди тут, погляди-ка, все родное, каждый пустяк...

На дворе было тихо — ни пыха ни дыха. А двор — двойной, перегороженный. «Хоть овец пускай, все хрустят», — мелькнула мысль, и Анастасия Евграфовна поразилась, отругав себя: вот ведьма, одно на уме. «И сенцо еще не распродано, как раз на четырех овечек хватит», — опять подсказалось словно со стороны, словно той же Пашуткой, соседкой.

Картошки целый подвал. Хорошая уродилась. Куда девать? Да что горевать — мигом раскупят, пусти подешевле. У всех скотина на дворе, дело к зиме.

Решила намыть полы. Воды два чугуна в печи. Принесла можжевельнику с чердака, насадила на шест — опахнула пыль по углам. Ошпаренный можжевельник наполнил дом тем особым духом порядка, большой семьи, когда по весне затевалась генеральная уборка и все мылось — от потолка, полатей, стен до каждой жердочки, полочки. Мать руководила делом, а три ее дочери старались одна перед другой.

Ой, больно, — сказала вслух Анастасия Евграфовна, занозив палец о переборку.

«Еще бы не больно, — садясь и вытаскивая занозу, сказала она, но уже не вслух. — Еще и как дерет-то, того и гляди вся душа наизнанку вывернется. Дом-то продашь, а память с тобой будет. Вся жизнь тут прошла — всю жизнь и будешь тут в мыслях бродить...»

Она намыла полы, сени, крыльцо. Устала. Поела наскоро печеного (в городе не такой) супцу — и на печь. Хворь, если завелась в дороге и сегодня от хваткого мытья, — хворь эта выйдет сама, проваляйся несколько часов на горячих кирпичах, подложив под бок пальтушку. Она задремала, потом уснула крепко, разнеженно — должно быть, довольная тем, что спит у себя дома, на своей печке, в чистоте, тепле и на просторе... А когда просыпалась, уловила настойчивый запах герани: спрыснутая перед уборкой, герань эта, с резными листочками, которую отдала беречь Лизке и та сберегла, зная, что это любимый подругин цветок, — герань эта пахла на весь дом, победив даже можжевельник.

Славный цветок, душистый!

Ведь так было сказано, слово в слово.

Ты принесла в его комнату специально, чтобы порадовать больного.

И другой голос:

Фи, какая гадость! Вонючка.

Вот, матушка Евграфовна, давай-ка не таись. Одна, без Лизкиного вчерашнего подзадоривания, вспомни-ка. А что тут вспоминать: ничего не забыла.

Военная осень. Вот-вот снег пойдет. В Калинине немец. Село заполнили беженцы. В их большом доме расселились две семьи. А из большой семьи хозяев остались только мать и дочь. Отец с сыном на войне, одна из дочерей взята на рытье окопов, уехавшая на курсы медсестер Анюта так и затерялась: пришло два коротеньких письма с просьбой не беспокоиться, она напишет после длительного перерыва — и все. Все еще длительный перерыв.

Семьи к ним поселились интеллигентные, знакомые меж собой, но уже утром, у печки, десятиклассница Настя услышала шепот: одна из женщин сообщала Татьяне, Настиной матери, что больной в другой семье — больной особый, у него туберкулез, надо бы в сельсовет ей пойти как хозяйке, чтоб отделить больного.

Куда ж его отделять? У нас места много, пусть Лешину комнату займет, а женка ухаживать будет, — распорядилась хозяйка, и Настя бочком подскочила к матери, приластилась, будто ожидая первый блин, который еще пекся на углях: она благодарила мать за то, что та не пойдет в сельсовет, чтобы «отделить» больного.

Больной этот, бледный черноволосый мужчина, вчера, перед тем как лечь, попросил Настю принести ему из школы что-нибудь почитать — из расчета на два-три дня.

Зачем из школы? У нас дома есть. Леха, старший брат, в Тимирязевке учился, на последнем курсе. Уж у него книг!..

И убежала в холодную горенку: туда перенесли все книги, освобождая в доме побольше места.

Она принесла несколько, и Вячеслав Гребнев, двадцатисемилетний пианист, выбрал одну: стихи Некрасова.

Деревня подсказала выбор, улыбнулся он и принялся читать, а Настя растерянно стояла подле, ожидая второй такой улыбки.

Сколько времени прошло, она не знает, только больной вдруг поднял голову и вопросительно-недоуменно посмотрел на нее, а она, спохватившись и заливаясь стыдом, что-то залепетала про тепло в доме, про витамины в яблоках и моркови... Он все смотрел, уже внимательно, и тут Настя словно увидела себя в его глазах: стоит рослая полногрудная деревенская деваха, влюбившаяся с первого взгляда, стоит и ждет, когда ее заметят.

И он улыбнулся — ласково, признательно, мягко, почти нежно. А потом, нахмурившись, принялся опять читать.

Она убежала, раздетой промчалась через весь сад, ворвалась в сарай и упала на ворох холодного жесткого сена, приготовленного для коровы. Испуганная мать опустилась рядом.

Кого? — спросила она. — Отца или Лешку?

И тогда Настя, поняв испуг матери, медленно поднялась на сене, сгребая не сено вовсе, а свою ненужную, несчастливую и нелепую первую любовь. Сгребла, поднялась, отряхнулась, взвалила на плечо мякинную корзину — впервые и навсегда освободив мать от этой работы, с тем чтобы день за днем отбирать все больше и больше дел у нее, которой предстояло похоронить в неизвестных полях одного за другим самых дорогих: мужа, сына, двух дочерей...

А Настино счастье, когда рядом был любимый человек, длилось всего три дня. В один из них она принесла Вячеславу корзину яблок, горку очищенной моркови, в другой — молока и меда, в третий, самый счастливый, — герань. Был вечер. Жена Вячеслава, казавшаяся Насте не по-земному нежной и воздушной, тогда-то и фыркнула на герань, а заодно, возможно, и на неуклюжую хозяйкину дочку, которая что-то зачастила в небольшую их комнату.

В этот момент, словно смеясь над гневом красавицы, которой не повезло с мужем, и раздалась под окном частушка неунывающей Лизки:

Калина красная, листки зеленые.

Не видишь разве ты, что я влюбленная!

У Лизки тоже никого не было, Настя это знала. Но пропела она с задором, бесшабашно и с расчетом: частушкой вызывала Настю, так как Лизка стеснялась зайти в переполненный дом. А Настя не могла выйти, ведь завтра беженцы уезжают, едут куда-то дальше.

Куда им надо ехать, зачем — зачем мучить больного человека? Ведь такая тяжелая дорога да еще погода... Оставили бы его!..

Но, посмотрев еще раз на семейную пару, Настя поняла, что Вячеслав Гребнев не останется, а вот его оставить могли бы... Какое-то тоскливое ожидание было на его лице, когда он взглядывал на жену, тогда как она почти и не смотрела на него.

Насте хотелось тяжело опуститься на табуретку и разреветься, хотелось уйти из комнаты, но ей казалось, что больному будет еще тяжелее. Да и она потом не простит себе, что так мало поговорила с ним напоследок. Да и о чем говорить-то? Жена, как маятник, ходит по дому. Какие-то бессвязные, отрывистые слова; собирают узлы, упаковывают чемоданы, рюкзаки. «Не отдать ли ему Алешкину овчинную телогрейку? А вдруг война скоро кончится, приедет брат — где телогрейка?» — сидя на табуретке у столика, рассуждала Настя.

Ну что, Настя, — отложив книгу, говорит наконец Гребнев, говорит так, будто только что их прервали. — Я бы звал тебя Асей. Есть в тебе что-то от тургеневских девушек, да-да, не смущайся, я ведь говорю с тобой в последний раз. Но и в первый, не правда ли? Вон ты какая сильная, и в то же время есть в тебе что-то хрупкое и деликатное. Ты должна помнить о своей привлекательности, я это говорю специально, а то, вижу, чуть ли не в монастырь собралась. Не годится! У тебя еще должны родиться дети — хорошие, крепкие, я в этом уверен... Ну что, Леночка, ты подслушиваешь? Нехорошо. Да и не интересно тебе — любопытно. Ладно, Настя, мне нужно побриться. Извини.

Я посижу.

— Ну, сиди, сиди.

Она сидела и думала: «Как можно хорошему человеку продолжать любить плохого? Ведь ясно, что его не любит жена».

Давай договоримся, — повернулся он к ней с намыленной щекой, как в маске. — Кончится война, ты приедешь в Калинин, и я буду играть для тебя в филармонии — при условии, что мои легкие не подведут.

Она кивнула, потом опомнилась:

Не подведут, не подведут!

Если б меня взяли на фронт, я бы там поправился за неделю. Защитные средства организма, слыхала об этом? Но доктора не понимают! Они же здоровые, потому и не понимают. Бойцы спят на холодной земле — и ничего. Вот что такое защитные средства, особая ситуация. И главное, двойная польза: и фрица бью, и себя излечиваю.

Ей хотелось поцеловать его, даже при жене.

Утром беженцы уехали, и в книжке со стихами Некрасова она обнаружила его запонку и записку: «Настя, ты замечательный человек. Будь счастлива!»

Мать и не замечала ее заплаканных глаз — не до нее было. А вот Лизка, которую она считала черствой и грубоватой в озорстве, заметила, вздохнула и, когда стемнело, призналась ей:

Я тоже... это... влюбилась... Если бы ваш Леха полюбил меня, я бы не была такой, совсем другой была бы Лизка Борисова. Я бы, наверно, училась — день и ночь училась бы, ей-богу. И стала бы красивой, че смеешься? Думаешь, человек не меняется?

Ты и так красивая, Лиз, если уж мне сказали, что я...

Это он сказал, музыкант ваш, да? — не дослушала Лизка, будто точно знала, что ей может сказать Вячеслав. — Ох, Настя, несчастливые мы с тобой! Но если Леха пришлет письмо, ты мне обязательно скажи!

Скажу, Лиз.

...Анастасия Евграфовна слезла с печи, включила свет, подошла к рамкам с семейными фотографиями. Лицо отца смотрело прямо и просто. Рядом улыбался Леха, и белесый чуб его крутой волной нависал над черной бровью. Казалось, парень сейчас подмигнет ей: «Ну что, сеструха? Не кручинься...»

Отца убили первым, затем погиб брат, Анюта пропала без вести, а потом матери пришло письмо от чужих людей — о Тане. И все в один год. Мать, почерневшая от трех известий, стала как глухая и полумертвая, узнав о Таниной беде. Забеременела девятнадцатилетняя девчонка, сделала аборт и умерла, заклиная не говорить мамке о ее позоре... Долго потом на мать накатывало: встанет на колени под всеми фотографиями да и запричитает:

Танек, доченька моя, да что ты наделала, да разве бы кто упрекнул тебя, да разве бы мы не вырастили ребенка твоего вон сколько сирот теперь на свете, жила бы ты да жила, красавица моя ненаглядная!

А потом начинала биться и кричать. Настя наваливалась на нее, держала за руки, а потом приводила в чувство.

Как все пошло-покатилось... Разве бы так получилось, не будь войны?

Мимо села пошли потом машины с бойцами — освобождать Калинин. Танки прошли по закованному морозом проселку. Задержалось несколько машин, окружили их колхозники из ближайших домов, угощают бойцов кто чем может. Настя яблок принесла — сушеных, горстями из полушубка выгребала. И крикнул ей один боец:

Скажи, как зовут?

Она подняла голову: ей. Синеглазый такой, чем-то на брата похожий. Улыбнулась.

Нет, — качнула она головой.

Стало быть, ждешь? Ну, молодец.

Она опять качнула.

Ну что же тогда? Не нравлюсь?

Да Настей ее звать, Настасья Евграфовна Позднякова! — подалась вперед Лизка.

Машина покатила.

Я напишу-у!

Жди!!! — кричали уже хором из кузова.

И он написал. Но у Насти под подушкой хранилась запонка — янтарный кружочек, и она отдала адрес Лизке.

А через год, когда поставили ее председателем сельсовета, познакомилась она с хромоногим военруком, нездешним, дальним, откуда-то с Алтая. Застрял на время да и осел. Поговаривали, что по семейной линии что-то не сладилось. К нему присматривались, и он присматривался. Да и зачастил в сельсовет. Обошел девку так, что приняли его в дом. Родилась дочка — Аннушкой назвали, в честь пропавшей без вести... Жили не хорошо и не плохо: прижимистым на деньгу оказался алтаец, но помогать помогал — мужичок в доме. Еще дочка появилась — Таней нарекли, как хотела бабка. Повеселела она от внуков, но зять ее смущал: без закону живет, старый брак в силе. Заказала дочери внука, Лешеньку: от трех детей небось не уедет. Уехал! Как только кончилась война, так и смотался. Стали поговаривать в селе, что Настя-председатель справками его возле себя держала, от фронта спасала. Захлестнуло Анастасию черной волной, закричала она на людях:

Да молодость свою я ему швырнула, как ветошь ненужную, любовь свою через него затоптала, а вы на меня еще один воз навьючиваете! Инвалид он, какой ему фронт! Не виновата я перед вами, не плутовала!

Потом поняли быстрый маневр алтайца: дом перед смертью старуха переписала на дочь, а не на него.

Какая ты мне жена? — услыхала Настя на прощание: он мстил за дом. — Подстилка. Навязалась, рожать начала без останову. Да и сомневаюсь я в первой дочери. У меня жена во какая!

Спалило Настю. А тут Лизка весть принесла: тот боец-то, чей адрес ей даден, остался в живых, награжден, о ней все, о Насте Поздняковой, справляется, хоть Лизка и расписала все Настины беды и даже то, как незаконный муж насмеялся над ней.

Приехать хочет, а, Насть. Ведь теперь девок — пруд пруди, а он об тебе интересуется, хошь ты и с детьми.

Отстань! — дико, как мать в горе, закричала на нее Настя, и затрясло ее всю. — Свет мне не мил, опоганело все, а ты!..

Отстала в страхе Лизка.

Так и пошла дальше жизнь.

Поняли люди свою ошибку, завиноватились перед председательницей, но она и тут их усекла. С тех пор уважение к ней уже ни разу не покачнулось, разве что выросло вдвое.

Алтаец все же вернулся — опять у него не сладилось с первой семьей.

Вон! — крикнула она и так вскинула руку к двери, что суетливый мужчина, раскладывающий подарки, опешил и впервые заметил, как много гордости в его безответной Насте.

Мам, это ж папка! — заныли девчонки. — Папка приехал.

Но маленький четырехлетний Алеха возразил:

Чужой дядька! Пусть уходит! — И повторил излюбленное Лизкино ругательство: — Уходи, собачий понос!

И тогда девчонки, оторвав лбы от стола, повторили за братом:

Уходи!

Уходи!

...Герань отпахла. Вечер на исходе. Пора на покой. А там, глядишь, и утро придет. С утра и будет она, Анастасия Евграфовна, письма детям писать: Лешеньку на житье к себе приглашать, Тане советовать мужа полечить, Аннушку в гости на лето позовет со всей семьей. 

© Ситнова Ольга 1980
Оставьте свой отзыв
Имя
Сообщение
Введите текст с картинки

рекомендуем читать:


рекомендуем читать:


рекомендуем читать:


рекомендуем читать:




Благотворительная организация «СИЯНИЕ НАДЕЖДЫ»
© Неизвестная Женская Библиотека, 2010-2024 г.
Библиотека предназначена для чтения текста on-line, при любом копировании ссылка на сайт обязательна

info@avtorsha.com