Когда я приехала с детьми к маме (муж остался дома делать ремонт), у Наташки случился приступ аппендицита. Только вырезали, только нас выписали, заболел ангиной Сашка. Мама ворчала:

— Зять приедет за вами — поговорю. Думаешь, он там ремонт делает? Лежит на диване и японский язык учит.

— Пишет, что начал.

— А ты верь! Вон как тут устаешь! Один Сашка чего стоит. Шесть лет, а булку хлеба купить не может — два раза за неделю деньги терял. Это поведение для мальчика? Это не поведение.

Устаю, конечно. Сашке шесть, Мишке четыре, а Наташке и того меньше. В письмах к мужу я не смела жаловаться, писала по традиции в таких глуповатых стихах: «А дети, они притаятся и ждут, когда же наступит вселенский уют: вот мама присядет, чуть-чуть отдохнет, вот чаю с вишневым вареньем попьем. Забудет обиды свои на пока и книжку прочтет им про мышь и сверчка...»

Сверчок в книжке песенки сочинял. Творческая личность. А мне и почитать некогда. Пятнадцать минут на письмо подруге не могу выкроить.

«Зина! Сейчас, два часа назад, в два ночи, были переговоры с мужем. Когда пришла телеграмма-вызов, я ничего понять не могла. Ведь только что письмо получила. Два дня волнений, и вот этот разговор. Мол, я загулял, у меня женщина, поэтому не сделал ремонт. «Я понимаю — это мерзко, что я изменил, но не смог удержаться. Так приезжать мне за вами или нет?» Наташку после аппендицита на руках нужно, мне именно поэтому всех не довезти одной. Говорю: «Обязательно приезжай. Потом, может быть, задержишься и сделаешь ремонт?» — «Где задержусь?» — «В нашей семье». Он согласен. И тут конец разговора как раз. Меня будто кто-то по спине бьет, трясусь, как при езде по ухабам. Значит, раз нас бросать, то и ремонт никакой не нужен? А я-то взяла еще отпуск без содержания ради этого, мучаюсь тут. Дома дети в детсад могли ходить. Как мелко с его стороны, даже если встретил большую любовь. Пишу почти успокоенная. Сейчас пойду спать. Мама, кажется, слышала весь разговор. Вот так».

Мама спрашивает:

— Он загулял? У него женщина? И сам сказал? Все-то он как с детского ума! Это поведение? Это не поведение! Позвонил ночью — сообщить такое жене! Да кто же такое говорит! Дурак! Выучила его на дневном отделении — видите ли, на вечернем он бы не потянул. А все равно курсовые ты за него писала!

— Мама, при чем тут выучила! Мы ведь не на базаре: я тебе три рубля, а ты мне вечную и верность и любовь. Если другую встретил...

— Да, тебя всю высосал и другую нашел.

— Может, она умнее меня. У него сотрудница есть.

— Это у каждого может быть: симпатия на работе. Он же ее всегда в хорошем настроении, в лучших нарядах видит, а с женой надо делить — и болезни, и пеленки. Это как луну мы с одной стороны видим, так и там...

Когда я уже засыпаю, мама еще бормочет:

— Дурак! Турок! Дурак! Турок.

Постепенно все сливается и слышится длинное: ур-ур-ур...

А когда родился Сашка, муж тут же, не отходя от окна роддома, написал стихи: «На посылку телеграммы».

— Три пятьсот, полсотни два —

Что за странные слова?

Это значит: новый житель

Посетил сию юдоль...

Телеграмму с данными веса и роста он должен был послать моей маме.

Все можно осилить, но вот Сашку без отца — причем именно без этого отца — невозможно.

— Ты сама, сама виновата! Эдик такой влюбленный ходил, а ты: ростом мал. Вот тебе и дурак высокий нашелся. Какая умственность у него — жене ночью звонить, сообщать, что спит с другой. Снимай лифчик, по пути состирну с детским бельем.

— Чего его стирать — его только выбросить.

— Вот-вот, до чего он тебя довел, а ты все доказывала: умный!

— Моложе меня, наверное, нашел. Но детей-то за что? И мог бы уж сделать ремонт. Для них.

Он знает французский, немецкий, английский, испанский, писал, что учит японский.

А если попросить жить вместе: я, он, дети и она — другая женщина. А что: жили так люди. Писатели, поэты. Поумнее нас. Так и скажу: пока Сашку не вырастим — развода не дам и все!

Вид у меня, должно быть, раскисший. Пришли брат с женой, взяли моих детей, посадили в свои «Жигули» и увезли в деревню к родственникам — на субботу. Когда они вечером вернулись, Сашка сказал мне:

— Хватит плакать — полные уши слез уже! Скажи спасибо, что ты не курица.

— Как?

— Так. Курицу могут зарезать в суп. Мы сегодня видели. Человеку лучше. Папа нашел другую жену, но ты-то не стала курицей, правда?

Он думает, что человека не могут зарезать.

Ночью Сашка долго ворочается, вздыхает, не засыпает. Я всей душой жалею его.

— Что, Саша?

— А мы завтра по низу или по верху на пляж пойдем?

Всего-то. А я думала...

Оказывается, сердце болит как простая мышца. Мышечная боль такая. До сих пор жила непуганная сер-дечной болью, а думала, что жила тяжело. Вот когда «тяжело»-то наступило.

Во сне я вижу его с другой женщиной. Здорово, однако, меня ударило, если сразу оба этажа прострелило: сознание и подсознание. Ведь обычно происшедшее начинает сниться много позже. Сашку я лишь через год после рождения стала видеть в снах. А тут сразу.

Прошло пять дней, а мне еще не легче.

Мама говорит, что худой мир лучше доброй ссоры. Всегда. Если приедет, значит, семья дорога ему. И звонить бы иначе не стал, ушел бы — и все.

— Поэтому ты сразу так: «Ругаться не будем, а я отплачу тебе тем же. Пусть испугается».

Разговариваю с мухой:

— У меня трое детей — как он может их бросить? Такого не бывает. Очень даже бывает. Наша бухгалтерша с таким живет. Познакомились на курорте, И он хвалится новым счастьем. Там-де жена все внимание детям уделяла, а здесь — все ему. Но если бы он помогал той, прежней, своей жене, то она бы и для него находила время... Ты меня понимаешь, или я неясно выражаюсь?

Муха улетела. Ей все ясно.

Второму мужу поставлю одно условие: верность. Ни стати, ни ума, ни иностранных языков мне не нужно.

Сашка кричит:

— Не плачь! Слезами-то горю не поможешь. Если приедет, ты не ори на него. Я же без папы плавать не
научусь.

У него идея-фикс, что с папой он сразу научится. Как будто с таким папой можно чему-то научиться!

Дожили.

— Вечную верность я тебе не гарантирую, это же смешно — загадывать. Мало ли чего может случиться! Но пока — лучше тебя я не нашел.

— И Галя знает, что ты — мой муж?

— Когда сказал, кто моя жена, она аж вся покраснела: «Светка, что ли? Читаю я ее статьи. Плохие».

— Так и сказала?!

— А потом я звонил ей, она стала отказываться: то у подруги ночует, то у родителей, мол. Я и подумал: может, из-за того отказывается, что про тебя узнала.

— Но в итоге все равно согласилась?

— В итоге — да.

— Может, для того и отказывалась, чтоб раззадорить тебя... Но жаль ее, конечно. Без мужика кому хорошо?!

Меня только раздражает, что Галя разругала мои статьи.

— Тебя с нею видел кто-нибудь?

— Никто. Сам по себе я признался, а не из страха, что тебе расскажут. Просто захотел новую жизнь начать.

— Да, самому очиститься, а меня в эту грязь столкнуть — разгребай, жена.

— Не надо делать из меня подлеца — у тебя не получится. Все мужики гуляют, ты это знаешь.

— Все мужики и деньги зарабатывают. А ты что — не требуй с меня этого, я непрактичный. И я терпела, слаще-то верности для нас ничего нету.

— Непрактичные тоже гуляют. Все одинаковы.

— Миленький, ты помнишь, как у Сизовых сына посадили, и она стала говорить, что сейчас у всех дети плохие? Так у нее хоть муж спился, одной трудно было мальчика поднимать. А ты? Сам загулял, сам себя таким сделал, а потом решил: весь мир такой.

Почти месяц прошел, а мне не легче. У мужа отпуск кончается, скоро поедем домой.

— Ну и что ты надумал?

— Если не можешь мне двух любовниц простить, то что я могу. Галя говорила, что согласна взять меня с одним ребенком.

— Так. Саша, пойдешь с папой жить к его новой жене?

— Никуда я не пойду! — кричит Сашка, потом хватает деревянную планку от дивана и колотит ею по стулу: — Никуда я от мамы и от папы не пойду! Никуда. И ни в какой балет я не запишусь. И кем вы хотите, я не стану, вот!

— А мы хотим, чтоб ты стал пьяницей. Но ты им не станешь, да? — ерничает муж.

Сашка запутался и начал колотить палкой отца. Все дети сразу же развели страшный рев. Мама прибежала с кухни и сунула Сашке деньги на мороженое. Муж попросил, чтобы и ему тоже купили, но она сделала вид, что не слышит. Потом дети уплетают пломбир, муж вздыхает. Сашка на середине порции находит в себе силы:

— Пап, я больше не хочу, может быть, ты доешь? Не выбрасывать же, правда?

— Света, живи со мной дальше! Сашка без меня не может. Видела, как он научился плавать тогда! Я позвал — и все.

— Сашка-то Сашка, да мне-то каково с тобой, с таким?!

— Ну не живи со мной.

— Тебе все пустяк: живи, не живи. А заболею я? Кто за детьми присмотрит? Вот тебе и не живи.

Брат говорит мне: мужики гулящие бывают трех видов. Одним природа-матушка лишку дала силенок, другие — жену разлюбили, ну а третьи — сопляки, не могут женщине отказать.

Мама учит: ради детей терпеть надо, раз он не хочет уходить.

— У тебя тапочки комнатные хорошие есть? Купи себе красивые тапочки и халат, я дам денег, чтобы ты дома приятная ходила.

Значит, тапочки.

Муж смотрит телевизор. Сначала были мультики, и он держал на руках Наташку. Но дети уже легли, передают какие-то корейские танцы, он все равно смотрит. Я послала его на кухню за ножом, он вернулся, режет хлеб, а сам так и вывернул голову к экрану. Снова сел на диван — его прямо втягивает в телевизор. И тут меня осенило:

— Что: у Гали привык?

— А? Что? А-а...

Семь лет он мне говорил, что вредно, что разрушается семейная атмосфера, что интеллект у детей хромает, когда все только телевизор смотрят, готовое потребляют, а при чтении, мол, воображение развивается, — фантазия.

Он рванулся, выключил — смотрит виновато.

Утром, как обычно, идем на пляж. Наташа даже с отцовских рук замечает всех жуков, ползущих по земле. Их тут пропасть. Сашка пытается сталкивать их с тротуара, чтобы никто не растоптал. А сам то и дело при этом падает.

— Знаешь, у меня спина чешется, — жалуется на пляже муж.

Я посмотрела и увидела красные пятна. Похоже на аллергию. А мне не жалко. Мне все равно.

— Если хочешь, еще ребенка заведи. Я на все согласен. На этом склеимся. Вот увидишь, как хорошо будем жить. Я подрабатывать начну — сторожем.

— А потом кем-нибудь увлечешься на низшем уровне, и я останусь с четырьмя?

— Свет, пойдем в сад ночевать! — ходит он вокруг меня.

— И ты можешь об этом говорить?

— Тело ведь тоже часть меня. Оно хочет мира.
Но самое странное, что я соглашаюсь.

И напрасно.

Потому что я не могу любить осиновый кол. Другого сравнения не родилось. Еще немного, и я возненавижу себя. Вырываюсь.

Слова пришли потом:

— Это все было мое. Каждый волос на твоей груди. Каждый фурункул прорвало на плече от моих примочек. К детям от тебя пришли плоские затылки, длинные ноги. И вот я не могу больше делить с тобой жизнь, постель — ничего не могу.

— Я же не знал, что для тебя это так. Никогда больше не предам тебя — ты только поверь! Один раз поверь!

Уже под утро я поверила. Но в сад пробралась чья-то кошка, она визжала, вопила, стонала.

А во сне он стал вздрагивать так сильно, что аж подпрыгивает всем телом. Первая мысль: «Что они с тобой сделали?!» Вторая: «Чужой он теперь. Бог с ним».

Шла последняя неделя перед отъездом. Муж написал покаянное стихотворение, я его даже похвалила. Потому что жить вместе и ругаться — все равно что в потолок плевать, потом эти плевки куда — на тебя же?

Каждую ночь мы спим в саду. Какая-то пародия на медовый месяц.

— Я так долго не выдержу, — говорит он.

— Тогда я тебя на весь город опозорю.

— Расскажешь, что сгулял?

— Зачем? Расскажу всем, что не справляешься с выполнением супружеских обязанностей.

Я это или не я?

Мама говорит, что муж здесь поправился.

— Я в это лето даже обливания холодной водой начал делать.

— А где? — спрашиваю я. —А-а, наверное, у Гали, в ванне? Значит, по-семейному там расположился? И бедность нашу предал?

— Ты чего, Свет? При чем тут ванна?

— При том, что ее у нас нет. А для тебя это важно — закаляться. Вот что: завтра же уезжай и к нам никогда в жизни ни шагу. До самой смерти. Понял? Ни алиментов не нужно, ничего.

— Да что с тобой?

— Ничего. Я еще завещание напишу, чтоб в случае моей смерти дети тебе не достались. Пусть какие угодно вырастут, но не пущу их к тебе...

— Ну и дура ты: привязалась к этой ванне. Никуда я не пойду и развода тебе не дам.

— Мама, чего вы опять? — кричит Сашка.

Я ухожу плакать во двор.

— У меня все тело чешется, Света.

— Иди в ванну и кипятком все красные пятна...

И вдруг слышу крик. Прыжками лечу туда — сквозь стеклянную дверь — звон осколков... А он — живой.

— Изволь нюни не распускать. Заявил себя мужиком, как все — терпи боль. Как все.

— Света, да как это связано: бабы и боль?

Он снова и снова заводил разговор о четвертом ребенке, и я начинаю оттаивать. Отвечаю так:

— Конечно, все говорит о том, что ты элементарный негодяй, кроме одного — пик разводов. По статистике пик приходится на семь-восемь лет супружеской жизни. Есть такая закономерность. Устают люди, что ли. А ты слабее меня, поэтому закономерности проявляются в первую очередь на тебе.

— Да ты какая-то юродивая: я так не могу! Света, какой пик разводов — я тебе уже три года как неверен. И пять месяцев. Еще раньше были женщины. Просто нынче понял, что покатился: две подряд за лето. Решил из этой клоаки выбираться.

— Началось, — констатировала я свои невзгоды. Встала.

— Что с тобой, Света?

— Ну, давай уж все, выкладывай быстро все грехи. Да будем собираться.

— Гале этой я три книжки подарил, но не из семейной библиотеки, а купил. Не подумай, что это я от любви, просто — должен же любовник дарить, правда?

— Кодекс любовника ты усвоил и выполняешь свято! А кодекс мужа почему-то нет.

— Потому что любовнице легче угодить. Для жены надо постоянно выкладываться.

Беги хоть на восемь сторон!

Брат с женой принесли вино, мама жарит мясо, а мне нужно помыть на дорогу яблоки. Пошла с ними в ванную. Беру яблоко, несу к струе, а рука проходит мимо. Дергаю ее обратно. Снова медленно подношу яблоко. Стукнулась об стенку. Что делать? Вода есть, яблоки есть, руки есть. Не могу совместить. А-а, ладно, всю сетку под струю. Нужно бы вытереть. Но я не могу совместить полотенце и яблоко — мимо проношу. Может, мне не уезжать?

Мама кричит:

— Чего ты копаешься? Застряла! Вечно копаешься. Одну тебя ждем.

Нет, ехать надо.

Выхожу к столу. Все веселые, но чужие. Если выпить, будут роднее. Две рюмки подряд, налила третью. Мама останавливает. Улыбаюсь:

— Еще одну выпью — и все.

Когда прихожу в себя, за столом никого, у мужа по виску течет кровь. Как в кино. Он без сознания. Брат с трясущимися губами у телефона:

— Что сначала, «скорую» или милицию?
Его жена говорит мне укоризненно:

— Ты ж убила его, Света! — тон у нее такой, словно я порушила какую-то дорогую мебель.

— «Скорую» или милицию? «Скорую» или милицию? — шепчет брат.

Осколков нет, мамы нет.

— «Скорую» или милицию?

Вдруг муж открывает глаза:

— Ничего, ничего — все хорошо. Хорошо-о-о.

Брат подбежал быстрее меня, легко выхватил его из глубины дивана и понес куда-то. В итоге на тот же диван и свалил.

Мне все рассказали. Будто бы я спросила брата: изменяет ли он жене.

— Какой мужик тебе признается.

— Не поняла: изменяешь или нет?

— Изменяю, четырнадцать раз уже изменил.

Тут жена брата пообещала ему голову разбить. А я сказала, что тем более должна своему голову разбить. «Пожалуйста», — ответил он и снял очки.

На другой день я всю дорогу до аэропорта улыбаюсь.

— Чего ты улыбаешься?

— Рада за вчерашнее.

— Что я жив?

— При чем тут ты. Что я — не убийца.

— Ну теперь-то мы квиты.

— Это называется квиты! В такую пропасть меня спустил, что я не помню, как человека убивала. А ты после этого: квиты.

— Ну как хочешь, а голова у меня болит. И развод я тебе не дам.

— Буду содержать тебя, лечить. Но уже с радостью, ибо не убила.

Продолжаю улыбаться.

Дома вижу новый толстый «Русско-румынский словарь». Муж извиняющимся тоном: мол, не удержался, купил, но и тебе он может пригодиться — будет чем запустить в голову изменщику.

Весело ему.

А меня все в нем раздражает. А уж то, что за обедом он ест одной рукой, а другой чешет пятку, потом руки меняет!.. Готова закричать, но вижу: сын в это время тоже чешет пятку. Говорю со злостью:

— Я и на смертном одре буду думать лишь об одном, как отучить вас чесать пятки во время еды.

— Сашка, прыгай!

— Боюсь.

— Ты мужчина или нет? Прыгай!
Смешок за спиной. Оглядываюсь — молодой человек в темно-синем (мой любимый цвет) костюме. Объясняю ему: мол, с вами только так и нужно.

Сын прыгнул наконец.

Молодой человек идет за ними. Мне-то что? Ведь пока думаю все еще об одном, о своем.

Муж снова говорит о четвертом ребенке.

— Не знаю, не знаю.

— Ты мне голову пробила? Пробила. Чего тебе еще? Мало кто вынес бы такое.

В самом деле. Ему хоть бы что: учит китайский язык. Молодой человек в темно-синем уже здоровается со мной. Надо сказать ему, что у меня трое детей.

В гости к друзьям вдвоем почти не ходим — не хочется мне вдвоем. И все-таки Базиль как-то зазвал нас. Я смотрю новые приобретения его жены. В прошлом году он вынужден был просидеть на договоре, ничего не зарабатывал и вот нынче искупает. Подарил ей золотую цепочку со знаком зодиака, духи «Клима» (почему-то они нужны были ей именно в темной коробочке), изобилие белья. Со мной случается безобразная истерика:

— Один год! Всего год просидел на иждивении, а ты! А я! Когда учила тебя!..

Два месяца назад ни одна вещь в мире не могла меня вывести из равновесия. Базиль уводит меня на кухню:

— Ты чего такая стала? Чего?

Однажды я послала его разгружать вагоны. Он принес мне вечером 15 рублей, но после этого нам пришлось выбросить его зимнее пальто за сто рублей, шапку — за двадцать и замшевые ботинки — за тридцать. Все было пропитано солодом — навсегда. Он разгружал солод. С тех пор ни разу не посылала.

Молодой темно-синий человек на практике в школе. Нам по пути. «Судьба», — намекает он и заводит разговор о том, чтобы я почитала его статьи о нашей картинной галерее. Он пишет. Хочет печататься. А что — он появился в моей жизни вовремя. И обещаю насчет статьи...

— Я сегодня у Зины заночую — после ванны.

— Можешь вообще никогда не приходить домой! — кричит муж.

— Чего ты нервничаешь? Я хочу сохранить семью. Завтра у меня таким образом не будет права упрекать тебя.

— Завтра! Сейчас на одной твоей высокой нравственности держимся, а потом?

— Ты мастер говорить. А почему сам не думал, на чем нам держаться?

— Ну как хочешь, а я детям так и скажу, что мать пошла к любовнику.

— Попробуй скажи!

— А что мне сказать? Стараюсь-стараюсь для семьи, машинку тебе отремонтировал, а ты все равно уходишь. Чем я могу еще заслужить прощение? Не угодишь вам! Писать-то ты потом как будешь на темы морали?

— Ладно, хватит демагогии. Моя работа — мне и думать на темы морали.

— Света! Я куплю тебе «Клима», куплю цепочку, вот увидишь, я уже звонил в бюро по трудоустройству, нашел работу грузчика — с восьми вечера до двенадцати. Не уходи, Света...

— Хорошо. Пойду из автомата позвоню.

На углу продают розы! Я остановилась, понюхала один цветок и носом почувствовала, что жизнь хороша.

На другой день муж принес билеты в театр. Мы собрались и пошли, но по дороге я представила: можем там встретить Галю. Не смогла более сделать ни шагу и повернула домой. Спать легли молча.

А утром я увидела странное насекомое, которое быстро ползло из-под книжного шкафа. Похоже на большого таракана, но с сильными задними ногами, как у кузнечика. Свернуло к холодильнику и исчезло. Я запаниковала и полезла под холодильник — посмотреть. Мужу крикнула: мол, тут какое-то чудовище. Он сказал напряженно:

— Света, ты сходишь с ума.

Сашка выбежал из детской, нагнулся и говорит:

— Сверчок! Мама, ты же нам про него книжку читала у бабушки.

— В садике в туалете — знаете — сколько их! — добавил Мишка.

— Лето было жаркое, вот и сверчки, — сказал муж и внезапно пустился в рассуждения о том, что мощные задние конечности нужны сверчку для извлечения звуков, что некоторые субъекты этих звуков не слышат, что сверчки улавливают колебания в половину атома водорода...

Когда я стала носить четвертого ребенка, сверчки очень помогали: длинными ночами они пели мне о том, о сем.