Двадцать шестого числа, после аванса, Пиля зашел в «Соки-воды» и взял большую «Азербайджанского» — «огнетушитель» в общем. Просто повезло: при нем три ящика выкинули. Ну, очередь — сразу шум, а Пиля уже второй у прилавка. Один ящик быстро разошелся по своим да нашим: грузчики подошли, знакомые там, из очереди кричали:

— По одной давай! Азербайджан один у нас! По «бомбе» на рыло!

«Огнетушитель» или «бомба» — одно и то же. Нет, мужик, который перед Пилей две схватил, успел деньги точнехенько на две сунуть, и все. А Пиля не успел — кто-то сзади его зажал, не дал две унести. Но и одна тоже неплохо, если до семи еще далеко. До семи часов Пиля человеком себя чувствовал.

Осмотрел внимательно свою «бомбу» и осторожно поместил ее в карман брюк — тяжелая «бомбочка», хорошо. Решил уйти подальше куда-нибудь — вечер спускался теплый, везучий, хотелось прогуляться. А компанию всегда можно найти, когда есть личный вклад. Пиля любил компании, вообще любил поговорить. К двадцати шести годам он трижды поступал в культпросвет — в училище и трижды был с треском... того. Но все равно считал себя человеком... не простым, по крайней мере.

Оказался в центральном городе. Потянуло, видно, — культурно, кислород кругом, публика приличная. Сел, поставил «огнетушитель» под скамейку, достал свой складной стаканчик — пластмассовый. Смотрит: бежит парень. Не парень даже, а после тридцати, такой крепкий, на спортсмена походит. Бежит и «бомбу» Пилину видит, подлец. Но с другой стороны — на ловца и зверь бежит. Как он остановился — никакой не спортсмен оказался, а просто «мен» — человек, значит, по-английски. Даже очень кисло выглядел.

— Продай бутылку!

— Какую? — спросил Пиля.

— Эту.

— Пустую продам.

На тело Пили он посмотрел спокойно, на лицо — уже с большим интересом. Говорит:

— Скинемся?

— А в магазине ты был? — спросил Пиля.

— Был.

— Ну и что?

— Сам знаешь.

— Знаю: как всегда — широкий выбор коньяков. Раньше троили на водку, нынче восьмерят на коньяк.

«Мен» сплюнул и устало сказал:

— А пусть они идут все... — и сел на скамейку.
Пиля еще потянул разговор:

— И все-таки коньяк тоже полезный: сосуды расширяет.

— Сосуды-то в двадцатом веке как гармошка! То сужаются, то расширяются? — завелся вдруг «мен». — Коньяк их расширяет! Да раньше тоже пили — и ничего, никаких сосудов, в крайнем случае — белая горячка...

Пиля был доволен. Открыл бутылку и налил ему, потом уже себе. Что там считаться, если человек подходящий. Потом — по новой. Хорошо стало.

— Только со студентами и поговоришь!

— Обидно даже, — ответил Пиля, — неудобно наш культпросвет расположен. Слева — «Рюмочная», справа — кабак, напротив — вообще «Соки-воды». Пока дойдешь до дверей училища, уже надаешь. Я один раз упал и не встал. Ладно еще, головой к культпросвету упал.

Простили меня, в академотпуск швырнули. Но упади я головой в другую сторону...

— Вольфа Мессинга знаешь? Вот бы научиться так — мысли угадывать. Умный человек тем и отличается, что поговорить... знает психологию. Хоть выпьешь, найдешь такого. Только денег нет, да я и не прошу, у тебя у самого, наверно, нету...

«Хорошо, что не просит. Пятьдесят-то рублей вот они, да еще в брюках трешка».

— Жене только одно нужно...

— Что-о! Ты женат? — спросил Пиля. — Давно?

— Пять лет будет. Пять лет стаж, значит, вредности.

«Не гомик ли?» — мелькнуло у Пили, сразу брякнул:

— У тебя как с этим... половым взаимо... с половыми отношениями?

— Как в анекдоте: импо-89.
Жалко стало Пиле человека, отодвинул от него стаканчик:

— Ты вот что — тут первая помощь какая: бросить, завязать.

— А стоит ли? Размениваться? Одно удовольствие на другое.

«Да...» — задумался Пиля, наливая последний стакан. «Огнетушитель» был пуст.

— Моя очередь добывать, — предложил «мен», вытаскивая помятый рубль.

Пиля не пожалел трешку. До семи часов оставалось минут сорок.

Апрельский мокрый ветер ткнулся Пиле в ухо, как ласковый котенок лизнул. Колесо обозрения медленно вращалось и внушало философские мысли: «В понедельник я определенно меланхолик, потом флегматик, в пятницу вечером уже сангвиник, в субботу тоже собутыль... сангвиник, в воскресенье, если выпить нету, холерик, мандраж бьет. Вот и психология, правильно «мен» этот любит...»

Тут только Пиля понял всю свою глупость. Уйдет ведь он с трешкой! Вот тебе и психология! Сейчас небось сидит, разливуху где-нибудь тянет, а Пиле — кукиш. От одной этой мысли все внутри опустело, хилое тело его обмякло, голова провалилась так глубоко, что торчала прямо из задницы. Наконец он решился рискнуть, успеть самому куда-нибудь, встал, только шаг сделал — бежит тот подлец, нет, молодец, в кармане так и видна бутылка. Не «огнетушитель», конечно, но все равно...

Сели, спешить было некуда, разговорились полностью. Вспомнили «Солнцедар» — цвет, конечно, жуткий, краска одна, но зато сила. Бывает, с двух бутылок водки еще шевелится человек, а с двух бутылок «Солнцедара» — никогда. Да, как его сняли с производства, так и жить тяжелее стало.

— Мелкими рюмками подогретый «Солнцедар» — что ты!

— Эх!
Пиля сказал:

— Чего я не выношу — это «Волжское»! Хороша река Волга, но «Волжское»... Прямо пенка на зубах красная остается... Да ты чего не пьешь-то?

— Я уже не в пределах.
Пиля вспомнил, что у «мена» есть жена, махнул рукой и быстро допил остатки. Хотели прощаться. Вдруг с улицы ввалилась веселая бражка, человек семь-восемь. С гитарой и тоже «не в пределах». Почти напротив устроилась. Одна, самая молодая, на колени уселась к амбалу, взяла инструмент, начала:

— «Красоту уносят годы, доброту не унесут».
Красоту уносят годы...

— Тут и уносить нечего, — сказал Пиля. Ему не показался ни голос, ни что. Он сам любил инструменты и мог всегда показать себя, за это и в культпросвет брали.

— Ну что, пошли по своим углам? — встал он.

— Сиди! Волосы у нее красивые. Цвета, цвета...

— Цвета «Солнцедара».
«Мен» протянул ему бутылочку одеколона — мол, только что про нее вспомнил.

— Ты это брось! — отвел рукой Пиля. — Я даже знаю способ, как одеколон исправить: прут раскалить и туда его. Да только я почти месяц прозектором, в морге, в общем. Вот что скажу! Сильно печень у таких одеколоном пахнет. Прямо у трупа — и одеколоном. Разрежут — сразу слышно. Неприятно так. Уйду я оттуда.

— А как насчет денег там?

— Во-первых, родственники дают за одевание, но я не могу с них брать. Молоко, конечно, за вредность. И стаж. Но...

Тут компания снялась, а Пиля заметил, как стало темно. Товарищ встал, протянул руку:

— Ну!

— Будь!

И вдруг — рраз! Раз! Взял руку на прием и такую болячку сделал, что Пиля почти выругался. Локоть, значит, через грудь — на излом, руку за спину. Рот какой-то тряпкой заткнул. Пиля и чувствовал, что жив, и сомневался. А как получил пинок под коленку, вспыхнуло: «Лицо!» Успел спрятать. Тот поддал ногой в ребро, и Пиля выпал в осадок.

— Вот так-то! Въедливый какой... заставил ты меня поговорить! С... студентик.

Быстро карманы очистил, пятьдесят рубликов взял и часы отстегнул. Пошел, гад, медленно, вразвалочку, будто раздумывал — вернуться ли, снять джинсы. Такое зло Пилю взяло! Схватил левой рукой пустой «огнетушитель» и запустил изо всех сил. Прямо в затылок попал! Когда он падал, у Пили даже слюна вытекла — так приятно стало. Решил встать. Ребро болит ст...страшно. Вроде оно целое, а дышать боязно. Еле поднялся, подошел — лежит прочно. Пиля обшарил его, свои пятьдесят рублей взял, еще шестьдесят нашел, тоже решил взять. Свои часы нашел, его часы отстегнул — все к себе в карман. Пнул как следует под ребро. Тот заворочался, а Пиля ему:

— Ничё-ничё-ничё-ничё!

И сразу вспомнил своего сержанта. Когда в армии Пилю из оркестра пнули, он в войсках МВД дослуживал, и такой сержантик въедливый попался, любил захваты. Пиля даже вычислил прием, на который сегодня попался: «Локоть против естественного сгиба». Сержант подначивал: «Против» естественного давай!» А когда кто орал, то тогда подхватывал: «Ничё-ничё-ничё-ни!»

Небось он Пилю осудил бы сегодня. Или нет? А шестьдесят-то рублей? Не надо было все-таки. Стало жутко: побежал даже. Прибежал в общежитие, как с размаху в постель бросился, так и отключился.

Утром кое-как поднялся, умылся, смутно вспомнил вчерашнее. Ребро, конечно, в основном напоминало подробности. Ну и рука. Кое-как до работы доплелся — благо близко. Ночной сторож сидел на лавке и квалифицированно матерился. Пиля спросил:

— Ты чего?

— А, не дали поспать.

— Много за ночь?

— Один, но... Такое убийство! Всю ночь два следователя торчали. Вчера вечером в центральном парке — по затылку...

— По затылку? — тупея, спросил Пиля: страх стиснул его всего, и он почувствовал, что сейчас обмочится.

— С целью ограбления. Значит, часы сняты, деньги тоже...

— Да-да, часы и деньги, — признался Пиля, ощупывая свой карман. «Сам пойду и расскажу все!»

— Прямо жалко бабу, — закончил напарник.

— Жену его? Она уже здесь?

— Да убитую эту. Так не опознали. Во рту шапка заткнута.

Пиля сначала сел и изошел потом. Потом спросил:

— Чего ты ждешь? Иди спи. Кого ждешь?

— Молоко должны. За всю неделю. А-а, ну их, поехал я.

Пиля не мог встать: все болячки в его теле заныли враз. Вспомнил, как мать жалела: «Зачем только Филей тебя назвали! Простофиля и есть». Если бы она не умерла так рано... Чувство вины прошло по телу холодом и дрожью: надо было пришить его все-таки. Не иначе как со злости он бабу эту. С другой стороны — молоко сегодня дадут. «Хорошо жить-то», — подумал Пиля и направился в покойницкую.