Неизвестная Женская Библиотека

Павел учился на третьем курсе, но на равных с нею пытался распонять, как устроен мир и в нем человек. С нею, первокурсницей, битком набитой щенячьими восторгами. Вечерами они сходились и толковали друг другу каждый свое: он — о том, как устроен атом, она — как устроен «Евгений Онегин». Сопоставляли, соединяли в общем — теоретизировали.

Впрочем, Павел был еще и практик.

— Если он попадет на необитаемый остров, уже через год соорудит искровой радиопередатчик — из обломков, выброшенных океаном.

Так говорили соседи Павла по общежитию, когда Юля приходила в гости и с риском для капрона продиралась сквозь заросли приемников и магнитофонов, ждущих ремонта. Весь физмат пединститута молился на мастерство Павла, но его однокурсницы сердились за то, что водится с «русачкой» (она училась на отделении русского языка и литературы). Чего он в ней нашел?!

В конце летней сессии они несколько ночей просидели на скамейке возле общежития, заласканные тополиным пухом, этим теплым снегом, которого в то лето было особенно много... Любовь и сессия, жар и холод, «горячий снег» — обязательный факультатив по этике, который третьекурсники-физики и первокурсники-филологи слушали и сдавали вместе. Чем дольше они сидели и чем гуще сыпались пушинки, тем ближе подходил момент, когда Павел ее осторожно отряхивал, как от снега. Однажды, смахивая пух, он решился на поцелуй. Юле стало так хорошо, что она до слез зажалела всех: и Павла, и себя, и свою бабушку, которая сильно сдала за последние месяцы, стала плохо ходить. И даже тополя пожалела Юля, хотя не знала, за что, — любовь давала свои уроки этики, видимо...

С этой ночи любовь набухала в ней, словно почка. Она скоро была так вся переполнена этим чувством, что думала: еще немного — и внутри что-то разорвется! В довершение всего в ней проснулась ревность. Среди однокурсниц Юли выделялась Балабанова. Один глаз у нее был зеленый, другой — коричневый, и в этом определенный шарм сыскать можно бы, но... Шарм ее состоял в другом. Она одевалась. Не просто хорошо, нет, она шла по переднему краю моды — под кинжальным огнем взглядов. Благодаря таким самоотверженным Балабановым мода наступает, идет вперед. И вот эта Балабанова как-то пригласила Павла отремонтировать телевизор, потом — проигрыватель, при этом, конечно, магнетизировала его своими разноцветными глазами и домагнетизировала до того, что он на свиданиях с Юлей стал много рассказывать про дом Балабановых, про ее забавную коллекцию кукол. Слушать те рассказы было мучительно; в такие минуты Юля мечтала, чтобы Павел сломал ногу, стал хромым, кособоким, никому, кроме нее, не нужным. Но он, конечно, не догадывался об этой страшной «этике» ревности.

Его всегда немного беспокоили маленькие родинки на шее — все казалось, что число их растет, что тут страшные признаки. Она смеялась над этими страхами, предлагала раз и навсегда пересчитать эти коричневые крупинки и проверять их число ежевечерне.

— Завтра, — весело соглашался Павел, — завтра пересчитаем.

Назавтра Юля пошла в гости к своей преподавательнице этики Варваре Денисовне — давно стремилась, но впервые после успешно сданного экзамена удостоилась приглашения. Библиотека там действительно оказалась редкая, но сама Варвара Денисовна того уникальнее: ни за что не отпустила гостью в семь часов!

— Да... мы договорились: меня будет ждать один...

— Ничего, пусть подождет. Их всех нужно держать в напряжении — поверьте мне, старой женщине! — и стала поить чаем.

Когда Юля вырвалась из гостей в восемь, Павла не было. Пошла одна к трамвайной остановке, но он вдруг вынырнул из-за акаций, догнал ее. Молчал.

— Ну, извини! Это все Варвара Денисовна! У нее свои резоны, но семьдесят лет — можно и простить, правда?

— Семьдесят! А я думал, пятьдесят пять, самое большее...

— Как тебе, Павел, идет синий цвет!

— Темно-синий... Синий совсем не идет...

В этот-то вечер он и сказал ей ту самую фразу: «Давай не будем целоваться, а будем просто сидеть и разговаривать». Точнее, сначала была подфраза: «С тобой так интересно разговаривать!», а уж потом насчет того, что он не хочет целоваться. А Юля именно в миг поцелуя ощущала себя всем нужной, готовой помогать, спасать, сдать всю свою кровь, раздать все свои книги и даже — обрезать свои золотые волосы, если они кому-нибудь понадобятся для счастья. Пробудилась в ней жалость и жертвенность, и Юля чувствовала, что это слаще умных разговоров, что это и есть жизнь женщины.

«Быстро я надоела ему! За три месяца...» Решила хоть вид сделать, что первая уходит:

— Так бы и сказал, что эта местная наша француженка... тебе нужнее!

— Какая? Кто?

— Балабанова, кто еще! — И наговорила много про богатый дом соперницы: мол, у нее столько вещей, которые можно сладострастно ремонтировать. А у нее, у Юли, ничего ведь нет. В общем, ушла, не оставив позади ни одного моста для примирения. Павел вслед крикнул что-то насчет «непростительной гадости таких подозрений в корысти». Но она ушла уже далеко, отплевываясь от тополиного пуха и размазывая его по лицу вместе со слезами.

Дома сестра набрала в ванну воды и заставила Юлю прекратить истерику:

— Подумаешь: не целоваться! Да, может, он чесноку сегодня наелся... Юмор у вас что-то поздно появился! Молчи и ешь груши, когда вымоешься!

— Паша меня не любит, а ты — груши! — причитала Юля. — Паша лучше груши...

Дня через два Балабанова подошла к ней в коридоре института и спросила:

— Как ты можешь любить Пашу? Ведь он похож на старую слепую лошадь: понурый, в темных очках!

— Паша похож на Маяковского! — бурно возразила Юля.

— На лошадь!

— На Маяковского!

— Ты что-то путаешь! Маяковский любил лошадей — это так, а Паша сам похож на лошадь.

— Это ты что-то путаешь. Я не люблю Павла, но похож он на Влади...

— Что?! Не любишь! Так вы что: разбежались с ним? То-то он в тайгу захотел...

Юля потом разузнала: действительно, на лето он устроился в геологическую экспедицию. Рабочим. Писем не было. Июль вяло тлел на середине, дни — эти колесики в машине времени — словно забуксовали. Юля не знала, как прорваться сквозь лето к сентябрю, к встрече с Павлом. Внутри болело неизвестно что.

Заходили в гости одноклассники и однокурсники, о_:чем-то говорили, куда-то приглашали. Ей все казались одинаковыми. Бабушка спрашивала уже несколько раз:

— Что, много хороших, да милого нету?

Нету, не стало. Милого, единственного, богоданного. Ни с кем больше не сможет она целоваться, ни с кем — выцеловала весь запас своей нежности.

Родители вдруг предложили путевку к морю, и она обрадовалась, собралась, поехала. Сестра сказала:

— Что, хочешь проверить, не стала ли груша лучше Паши?

— Хочу время убить...

В сентябре второй курс филфака отправили в колхоз, а уже в октябре она узнала, что Павел взял академический отпуск и уехал в свои Березники. Почему отпуск? У кого узнать? Балабанова то и дело заводила с Юлей разговоры о том, как она ездила к Павлу в Березники, как он был рад, но Юля могла только отвечать ей междометиями, а больше ничего не могла.

— Ты почему замуж не выходишь? — однажды спросила Балабанова.

— А за кого? За первого попавшегося ведь не выйдешь, а, как ни посмотришь, кругом первые попавшиеся.

— И напрасно. Ты создана рожать. Не то, что я. — Балабанова в своем синем в белую бабочку костюме повернулась вокруг своей оси, демонстрируя строгий очерк худых бедер.

А потом, весной, Павел женился: забалабанила-таки его Балабанова. Юля узнала об этом перед летней сессией и начала заваливать экзамен за экзаменом. Родители нервничали, бабушка закармливала стряпней, сестра пыталась иронизировать:

— Главное, что обидно: ни груши, ни Паши.

— Обидно, что нужно переводиться на заочное. Сессию-то я не сдала.

К осени Юля перевелась, устроилась на работу в детсад и вечер за вечером ходила в областную библиотеку, надеясь встретить там Павла, узнать, как он и что. Знала уже, что у них родился ребенок, что живут они у Балабановых, но желание увидеть Павла от этого не проходило. В результате всех этих вечеров в библиотеке Юля экстерном закончила вуз, но Павла ни разу не встретила. Лишь ночами он упорно снился в темно-синей рубашке, и она стала замечать, что количество родинок на шее растет... А тут вдруг по телевизору показывали коллекционеров, в том числе Балабанову с ее коллекцией кукол. Павел где-то на заднем фоне, но вот показали на секунду крупным планом, и Юля увидела это множество родинок. Да, увеличилось! До ясновидения, значит, дошла... Значит, так сильно переживала за него, значит, стала немного лучше во время своих страданий от неразделенной любви. Уж теперь бы она не набросилась на человека с обвинениями, как когда-то на Павла... Вот если бы встретить его хоть раз наяву, вот если бы он ходил в библиотеку! Если бы он ходил туда хоть изредка, Юля стала бы писать диссертацию, но, увы, он не бывал в библиотеке и наука отпала для Юли сама собой. Она начала работать в школе.

К ней посватался учитель истории, вдовец с двумя маленькими детьми. И она бросилась в замужество, как вомут. А потом закрутилась, как крутятся учителя-словесники: подготовка и тетради, тетради, тетради. Приемные и родные дети, классное руководство. Павел стал сниться реже, но, если во сне целовались, утром болел левый бок, ученики казались туповатыми, а муж — старым и занудным. Интересно, сколько можно так прожить? Даже как-то спросила бабушку: по любви ли она выходила за дедушку.

— А какая такая любовь? Скоро у нас золотая свадьба — вот и вся любовь.

— Да?

— А кабы всякому жениха по нраву, то и царства небесного не надо...

Мать услышала их разговор, засуетилась, стала доказывать, что любовь — это как мебель, она создает душевный комфорт:

— А он у тебя есть, есть! Чего еще?

Действительно, чего еще? И Юля старалась не думать о Павле, но той же ночью он нагло приснился и просил счесть родинки на шее.

Вот тогда она стала понимать немного, как устроена любовь. Как дерево имеет под землей корни, так любовь имеет такие корни в подсознании, поэтому они питают ее даже тогда, когда в жизни нет встреч.

Дерево с корнями!

Однажды промелькнул в ее жизни другой. Он тоже был физик, тоже носил темно-синие рубашки и был мастер на все руки. Повели они вместе девятиклассников в поход — с ночевкой, с рыбалкой. Все хозяйственные проблемы с шалашами, кострами, удочками решались — благодаря физику — как бы сами собой. Девочки-девятиклассницы, которым она накануне задавала сочинение «Письмо любимому литературному герою» и которые прямо в любви объяснялись Базарову («Таких мужчин сейчас нет!»), стали Юле говорить, что недооценили они современных мужчин, что есть и не хуже Базарова... Этот, новый в их школе, физик пригласил Юлю посидеть у костра, и ночью они долго сумбурно обсуждали самые важные и самые случайные вопросы — мнения совпадали до странности. Он говорил:

— Наука развивается ущербно: способов убиения изобретено больше, чем способов оживления...

— Да, если бы были способы оживления, то не нужно изобретать способы убиения. Пусть дураки изобретают, а мы все равно оживим...

— Вы так верно все понимаете! Вы такая... такая...

Юля слушала, слушала и стала, грешным делом, желать, чтобы он поцеловал ее. Один-единственный раз. Тут же устыдилась своей легкомысленности и поспешила уйти спать. В ту же ночь ей приснился Павел, и она поняла: подсознание стоит на страже. Утром начал моросить легкий дождик, но девятиклассники как одержимые сидели с удочками на берегу, гремели магнитофоны. На физике была коричневая куртка, и под эту современную музыку он показался Юле совсем другим, совсем не похожим на Павла. Она постояла немного возле реки и хотела уйти, но он взмолился:

— Не уходите! Без вас не клевало. Вы не русалка случайно, Юлия Владимировна?

— Не знаю, посмотрите. — И она повернулась вокруг своей оси, как некогда перед нею — Балабанова.

Ко всему привыкает человек, и скоро она привыкла к мысли, что Павла никогда не увидит более. Только летом, когда шел тополиный снег, она хваталась за левый бок, но потом лета пошли одно дождливее другого, и пуху было мало, да и тополя в городе стали вдруг вырубать.

Однажды пошли с дочерью на рынок — купить мужу каракуль на воротник. Каракуль они купили и купили еще случайно потрепанный том «Пушкин в жизни». Дочь увидела рядом кулон, поэтому Юля скорее повела ее к выходу — подальше от соблазнов. И тут им встретился знакомый книголюб, стал просить книгу.

— Вот тут у меня на обмен — посмотрите — припал он почти вплотную к Юле и со страстью вертел пуговицу на ее пальто.

— Если вам так нужно, берите за те же три рубля. Кстати, у этой старушки там еще книги есть, не хотите посмотреть?

И вдруг она увидела между рядами знакомую фигуру и, прежде чем сообразить, что делает, окликнула: «Павел!»

Он услышал, узнал ее и повернул навстречу так резко, что несколько бабок сразу закричали ему вслед проклятия и замахали кулаками: задел товар их, разложенный на целлофановых подстилках.

Между тем знакомый совал Юле три рубля и блаженно повторял:

— Спасибо! Вот спасибо! Я потом вам еще что-нибудь из книг...

— Не надо ничего! — крикнула она, про себя добавив: «А то Павла отберут! А то Павла отберут!»

Он уже приближался, сопровождаемый криками бабок.

Она молниеносно спровадила дочь («Покажи дяде, где книги и кулон!») и в таком взвихренном состоянии осталась, переполненная своей неизбывной любовью.

Он подошел.

На нем был темно-синий плащ.

Туча затмила солнце и сбросила первые капли — вмиг базар зашумел, захлопал полиэтиленовыми и целлофановыми полотнищами, хвостом водоворота ударил Павла в спину, и она оказалась с ним совсем рядом, почти вплотную. Запрокинула голову, как для поцелуя.

Не могла потом вспомнить, сколько длился этот разговор глазами — высшая форма человеческой речи. «И царства небесного не надо», — мелькнуло в голове.

— Сколько же лет — десять?

— Да ты что! Больше, — ответила Юля.

С пронзительным визгом пронесся сверхзвуковой, словно специально для того, чтобы она схватилась за локоть Павла. Он сразу прижал ее ладонь к себе и скороговоркой спросил:

— У тебя дочь?

— У меня пятеро.

Локоть дернулся.

— Просто мне так легче... — добавила она.

— А мне что прикажешь? — ответил он. — Слушай, тебе снятся страшные сны? Мне каждую ночь кошмары какие-то...

— Радуйся, дорогой, что тебе снятся кошмары, — значит, жизнь у тебя очень хорошая.

— Павел! — услышала она мужской голос.

— Ты не один?

— Да, с Климовым. Мой друг — в общем-то, сейчас самый близкий. Помнишь его?

Она не помнила, но бог с ним, с этим Климовым, зачем Павел тратит на него драгоценные секунды? А вот уже и дочь подошла — с кулоном на шее.

— Мне дядя купил!

«Дядя» нагружен книгами — все забрал, что у старушки лежало. Сияет.

— Вот и кончилось наше время, — сказала Юля Павлу. — Сейчас гроза начнется.

Он кивнул, внимательно посмотрел на ее дочь и пошел к своему Климову. А она еще с минуту видела его темно-синюю спину, не слышала ни дочери, ни фанатичного книголюба, хотя усердно кивала им.

Гроза почему-то все не начиналась.

Духота ночью спустилась такая, что уснуть Юля не могла. А только забылась немного — появился Павел. И зовет ее к себе. Навсегда. Она отвечала, что муж любит ее.

«Но так легко выбрать между тем, кого любишь ты, и тем, кто любит тебя!» — «Я выберу того, от которого дети», — твердо сказала она и заплакала.

«Тебе не снятся кошмары? А мне — каждую ночь...» — вспомнила она слова Павла. Много читая по психологии (как мать и как учитель), Юля знала про ад и рай, которые гнездятся в человеческой психике, раскачивая «маятник» настроений. Но если жизнь в какой-то период складывается слишком благополучно, то ад все равно просочится — хотя бы в кошмарных снах...

«Рассказ бы об этом написать, — подумала Юля. — А что, не филолог я, что ли?..»

— «Ей снились свидания, признания...» — прочел вслух ее беспомощные строчки муж. — Тебе снятся свидания, признания? Юля?

— Да нет, — отмахнулась она.

— Почему? Жажду стоит утолить. Давай с тобой будем встречаться, я тебе стану признаваться...

Она от неожиданности выронила тарелку.

Надо же так случиться, что уже на следующий день она встретила Климова: ехали вместе из пионерского лагеря в электричке. Тогда, на рынке, когда рядом был Павел, ей дела не было никакого до Климова, но сейчас, когда Павла нет и не предвидится, хотя бы порасспрашивать о нем.

— Ну как Павел?

— Ездит.

— Куда?

— За границу, конечно. А правда, Юля, что у вас пятеро? Только не цитируйте мне Пушкина: «Зависимость жизни семейственной делает человека более нравственным». Мне это знаете как надоело!

— Значит, Пушкин... А муж у меня так говорит: «Дети ограничивают жизненное пространство, среду обитания, поэтому заставляют сильнее работать мозг — на предельных режимах».

— Ну и разговор у нас! Павел-Павел! А как спорить, так сразу — муж-муж... Ну и как вы с ними справляетесь?

— Сложно все. Дочь старшая с меня ростом — один размер носим.

— Кто раньше встанет — тот лучше одет? — спросил Климов.

— Что?

— Не поняли? В порядке гипотезы скажу: вы глупеете на глазах. Я не настаиваю, но гипотезу такую выдвигаю.

— А я думала, что поумнела. Ведь количество связей с миром из-за детей увеличилось, а оно — показатель величины личности.

— Чушь собачья! Где вы это вычитали? — сорвался Климов. — Мы с Павлом устали от всех... этих... среднестатистических личностей. Вдвоем нам хорошо. Мы о вас говорили с ним: ведь из этих пятерых детей вырастут те же среднестатистические личности.

— Прощайте! — ответила она.
Электричка подъезжала к городу.

Потом Юля все вспоминала этот разговор с другом Паши, удивлялась. Однако можно ли судить о Паше по его другу? Юля не могла решить этого, только боялась, что Павел приснится и тоже будет говорить ей про то же.

Но он не приснился ей больше ни разу.