Все почему-то думают, что гудок вроде дудочки и должен гудеть. Гудеть-то он гудит, то есть поет, как труба, а похож сам на балалайку. Так что, может быть, не от слова «гудеть», а от старинного «густи» — отсюда же и «гусли». Но ясности нет в этом, впрочем. Тонкости языка, изменение носовых звуков и разные степени вокализма — все это Яблонского не волновало. Называется «гyдок», и пусть называется. Он открыл его в селе Сива, во время фольклорной практики, еще на первом курсе университета. Было ему тогда 22 года. Да, точно, только исполнилось. Пока работал, пока рабфак закончил — в студенты попал поздновато. Но как раз в нужное время для открытия! Яблонский на всю жизнь запомнил ту фольклорную экспедицию: как раз охотились за свадебными песнями, на кафедре горел сборник, срывался план. План так и не выполнили, зато нашли гудок. Сначала думали, что он 600 лет пролежал, ровесник тем гудкам, что в раскопках находят. Но потом выяснилось, что рядом есть старик, который эти гудки делать умеет. И гудки и погудалы, смычки то есть. Они похожи на лук с натянутой тетивой (прутик жимолости и конский волосок). У Яблонского от счастья опять поднялось кровяное давление (из-за этого в свое время и в армию не взяли). Еще и газеты нашумели: замелькали его фотографии, а также — гудка и старика. «Старинные русские инструменты», «Серенады для Лады» и так далее. Даже из Москвы два корреспондента приехали. В общем, чем больше Яблонский улыбался, тем серьезнее всматривались в него декан и сокурсники, кончилось все тем, что распределили в этот музей — мол, работа там спокойная, легкая, одним словом, для поправки здоровья подходящая.

В музее великого композитора Яблонский оказался единственным рядовым сотрудником. Директором там уже два года находился Петр Ильич Черноусов, отставник, выдвинутый сюда отделом культуры в связи с выходом на пенсию. Петр Ильич был человек спокойный, имел многолетний опыт работы с документацией, ее хранением и добыванием. К музыке он никакого отношения не имел, но — как человек дотошный и бережливый — оказался полезен, ибо сохранил вокруг дома и сад, и деревянный тротуар, и речку (хотели в трубу забрать). Во всех инстанциях Петр Ильич говорил, что сад, тротуар и речка были «окружением», и оно могло «повлиять». На что оно могло повлиять и как, он не мог объяснить, но слово действовало, и все оставили в целости, сохранности. К великому композитору Петр Ильич питал в душе благоговение, как к начальнику, и делал для него все как лучше.

Яблонский же никаких чувств таких не испытывал, потому что великих композиторов много, а гудок один. Старик-умелец болен, больше не делает. Самому же взяться сложно: там для каждой детали требуется особая порода дерева, с вымачиванием хлопот не оберешься! Помыслы Яблонского этот гудок занял прочно. Все остальное не имело значения — еда, там, мелочи быта, семейная жизнь. «Нельзя обнять необъятное», — любил говорить знакомым Яблонский, выделяя голосом «обнять», заменяющее «объять». Знакомые намекали насчет любви, объятий, мол, пора, будет поздно, но он их не слушал. Квартиру снимать не стал, ночевал прямо в музее, варил суп в печи, вскормившей великого композитора, спал на его диване.

Петр Ильич относился к этому понимающе. Он и сам хранил в подвале дома-музея свою картошку, а служебную машину, выделенную для поиска материала, гонял по семейным нуждам. Что касается бани, то там просто было совершено преступление — директор полностью изменил ее исторический вид, приспособив нутро для удобства современного капризного дачника. Чего только там нет! И водопровод, и неоновые светильники, и даже маленький пивной бар, замаскированный огромной войлочной шляпой. Шляпу эту мужики надевали, когда парились, и тогда бар обнажался во всей своей заманчивости. Вот такой человек был Петр Ильич Черноусов!

И все-таки он недолюбливал своего сотрудника Яблонского, несмотря на его образованность, любовь к музыке и скромность в женском отношении. Многие проявления натуры молодого человека оставались загадкой. Особенно раздражала улыбка. Если Яблонский проводил
по музею экскурсию (редко, но случалось и такое: туристы, гости какие-нибудь), он рассказывал о детстве великого композитора с такой улыбочкой, словно факт рождения того в настоящем доме не имел решающего значения ни в жизни, ни в творчестве. Кроме того, большую
часть рабочего времени Яблонский тратил на изучений английского языка, единолично использовал сейф для хранения своей балалайки, то бишь гудка, а все народные
инструменты роздал десятиклассникам и вечерами репетировал с ними старинные песни:

Пошли девки на работу, пошли девки на работу,

на работу, кума, на работу.

На работе привспотели, на работе привспотели,

привспотели, кума, привспотели.

Покупаться захотели, покупаться захотели,

захотели, кума, захотели.

Рубашонки поскидали, рубашонки поскидали,

поскидали, кума, поскидали.

Сами в речку поскакали, сами в речку поскакали,

поскакали, кума, поскакали.

Негде взялся вор Игнашка, негде взялся вор Игнашка,

вор Игнашка, кума, вор Игнашка.

Украл девичьи рубашки, украл девичьи рубашки,

рубашонки, кума, рубашонки.

Одна девка всех смеляе, одна девка всех смеляе,

всех смеляе, кума, всех смеляе.

За Ивашкой погналася, за Ивашкой погналася,

погналася, кума, погналася.

Из воды девки кричали, из воды девки кричали,

ох кричали, кума, все кричали:

Василиса, постыдися. Василиса, постыдися,

постыдися, кума, постыдися...

— Тпру, отставить! — приказывал Петр Ильич. С этого места он не мог слушать спокойно, плевался и отмахивался руками. Говорил, что с такими охальными песнями в Англию не пропустят никакой ансамбль, на что Яблонский резонно отвечал, что там все равно русского языка никто не знает.

И вдруг все изменилось. Из столицы пришло указание готовиться к грандиозному фестивалю, посвященному юбилею великого композитора. Он будет проходить здесь, в доме-музее, на родине юбиляра, ожидаются иностранные гости и даже один лауреат конкурса музыкантов-исполнителей имени великого композитора. Тут-то Петр Ильич благословил небеса за такого сотрудника, понял, что сгодятся и улыбчивость, и знание английского, и даже злополучный фольклорный коллектив (его можно пустить под занавес, уже на прощальном банкете, тогда это будет как раз). Так Яблонский стал фигурой номер один и на время принял командование, а Петр Ильич отступил на задний план — позаботиться о помещении, договориться с ресторанами, продумать меню.

В конце мая из области прислали специалиста — для помощи в организации праздника. Это была двадцатипятилетняя властная музыковедша, с которой Яблонский, однако, быстро нашел общий — наполовину английский — язык, а Петр Ильич от одних только длинных музыкальных терминов, которыми стреляла приезжая, окончательно ретировался.

— Богомерзкие гудебные сосуды сжечь! — передразнивая Петра Ильича, процитировал Яблонский текст церковного памятника.

Лидия Олеговна улыбнулась. Да, ее звали Лидия.

— Лидия — это целая страна в древности, — начал было Яблонский, но, поймав ее настороженней взгляд, проглотил конец фразы (о том, что страна была маленькая и Лидия Олеговна тоже). Впрочем, даже не столь мала, сколь худа, но худа как-то пикантно, по-английски, и это не вызывало возражений. Она привезла с собой много фольклорных платьев с оборками — для гуляния по полям, все они были цветастые, с двойными юбками до щиколоток длиной. Ходила она в них бойко, встрхивая оборками, при этом ненужно и бережно таская руках обязательную книгу. Но выглядело все так, словно эти пригородные луга и холмы были созданы для ее гуляний, ждали ее все эти годы и дождались. Яблонский все замечал, но из последних сил убеждал себя: «Нельзя обнять необъятное», а потом и последний юмор потерял, стал повторять прямым текстом, высокопарно: «Нельзя объять необъятное». Дело в том, что у него уже была в жизни история с женщиной, которая отдалась ему после одной студенческой вечеринки, а потом несколько дней подряд намекала, что ждет дорогой подарок из «Аметиста». Яблонский сделал подарок и лег в больницу со своим давлением. К счастью, вскоре в его жизни появился гудок, и все интересы были отданы широкому миру музыки — народной, конечно.

В субботу он истопил баню, приготовил ужин и ждал Лидию Олеговну, глядя на высокий холм за огородом. Погода была самая воздушная. Солнце не спешило изображать закат. Лидия спускалась с холма. Она сходила с него быстро, но все-таки с таким достоинством, какое диктовала книга в откинутой руке. Яблонский подумал, что она похожа на хорошенькое чучело.

— С подружками по ягоды ходить, на оклики веселы отзываться-а-а, — пропела она сварливым голосом и засмеялась.

Судя по всему, в банном деле она разбиралась предовольно. Сбегала за мылом и полотенцем, потом спросила о венике. Веники были заготовлены, висели в предбаннике стройными рядами, напоминая об армейском прошлом Петра Ильича. Впрочем, к весне они уже значительно поредели. Она выбрала самый изящный.

Яблонский собрался объяснить ей особенности каменки и куда лучше плескать водой, чтобы пар пошел, и был удивлен, что Лидия уже начала раздеваться. Еще больше удивили его бедра этой девушки, а может быть, женщины: они смахивали на формы его «гудебного сосуда», гудка то бишь. Как ни странно, но смахивали. Под платьем-то они казались отсутствующими, но оказалось, что все же таковые присутствовали. Больше он никуда смотреть не осмелился, а уйти не решался. Стоял как болван. Впрочем, скорее как типичный молодой человек с проклюнувшимся комплексом. Лидия сунула ему опаренный несколько раз веник, вспрыгнула на полок, приготовила свое тельце. Он спасительно задурил себя мыслью о шляпе — шляпа была большая, она могла прикрыть все, и тогда будет прилично попарить ее — Лидию. Он протянул шляпу, Лидия взяла ее, поблагодарила и со знанием дела надела ее на свою гладенькую головку, объясняя ему, как нужно парить (сначала в воздухе, над спиной, чтобы создать особую воздушную подушку). Яблонский ничего не видел, закрыл глаза и парил: то ли в воздухе, то ли ниже. Потом в какой-то миг он открыл их и увидел, что Лидия перекатилась, как мартышка, со спины на живот и наслаждалась баней, веником и ошалелым видом Яблонского.

Когда он вышел, застеснявшись смотреть на процесс обмывания ее ручек, ножек и прочих мелких частей ее маленького тельца, она прокричала ему в предбанник, что веник действует по принципу иглоукалывания — активные точки от парения активизируются, и болезни отступают. Самое интересное, что слова Лидии про иглоукалывание прозвучали не прозаично-медицински, а наоборот — волшебно, как заклинание древнеиндийского мага. Яблонский видел перед собой стену предбанника и оглушенно внимал ее речам. О том, что за время всех своих гуляний она четко выработала план проведения фестиваля как праздника, большого праздника, ибо здесь для него все условия: город изумительно озеленен. Яблонский ничего не понял. Как она может сейчас об этом? При чем тут фестиваль? Одно ему было ясно: эта маленькая страна Лидия вместилась в нем вся без остатка, и никогда ему не будет радости без нее. Пошел разогревать ужин.