— Это у серого камня нет ни боли, ни крови, ни щипоты, ни ломоты, ни злой лихой опухоли ни на утренней, ни на вечерней заре, ни на луну, ни на полдень солнца. А у человека...

Дом в знак протеста крякнул. Низ стены треснул в двух местах, и огромный кусок штукатурки вывалился, а затем посыпались серые камни. Обнажились две трубы и задняя стенка телевизора.

А пенсионерки на скамейке головами лишь покачала и продолжили речь о том, что у человека забот, хлопот, болезней и бед прибавляется тем больше, чем дальше уводит его времечко от утренней поры жизни — к вечерней. К той самой, когда редко тебя назовут «бабушка», а все больше «старушатина», «старая бандероль»...

— У-у, колдуньи проклятые! — подбавила на ходу молодуха с зеленым эмалированным чайником в руке и в суконках на босу ногу.

— Пиратиха! — бросили в ответ две бабки: мать и дочь. — Лицо — то уж, как этот чайник, стало!

— Я вам покажу, старые вешалки! — пообещала «пиратиха».

Пенсионерки были тут же отомщены. Огромная сосулька спрыгнула с карниза и взорвалась под ногами молодухи. Дом в этот миг зевнул сразу двумя подъездами, двери враз хлопнули и выпустили еще двух пенсионерок. «Пиратиха» пнула по куче ледяных осколков и пригрозила:

— Это вы специально на меня сосульку! Ну! Подожгу я вас, рыжие хрычовки!

«Подумаешь! Все мы под сосулькой ходим», — с таким примерно философским выражением на лице прошагала к скамейке одна из пенсионерок. Она села и закурила папиросу. Между нею и рыжими колдуньями расположилась вскоре с двумя костылями старуха, чрезвычайно истертая временем и высушенная горячим цехом. Она подложила подушечку и с неистребимым любопытством спросила:

— Правду говорят: пивной ларек у девятого подъезда открыли? — и в нетерпении застучала костылем по асфальту: стук-стук-стук.

— Не у девятого, — сказала курящая «философка».

— Между девятым и десятым, — ответила рыжая колдунья-мать, у которой тросточка непроизвольно дрожала в руке и отстукивала монотонно: туки-туки-туки-тук, туки-туки-туки-тук.

— Наша-то пиратиха уж побежала с чайником за пивом, — вздохнула ее дочь. — Утром-то опять просила: дайте деньги, дайте!

— Моя сын тоже просила-просила, — пожаловалась с противоположной скамейки старуха татарка, зеленое плюшевое пальто ее выцвело и почти сливалось со стеной дома. — А правительство говорила: пенсионерам теперь в первую очередь квартир. Отдельно.

— Где мы возьмем деньги-то — не куем ведь их! — застонали враз мать и дочь.

Пенсионерки перемигнулись: молчали бы уж рыжие! Обе они были известные колдуньи, но особенно — мать. За три рубля она могла заговорить хоть грыжу, хоть кровь. Быстрехонько: «Шла я по нитке, нитка сорвалась, у рабы божьей такой-то кровь унялась. Будьте мои слова крепки, лепки, пользительны!» И все... Кроме того, мать и дочь торговали лечебными травами, а также — маринованными грибами и заправкой — хреновкой.

— Настоящая пиратиха! Весь день на кухне, а мы выйдем — ей косо почему-то.

— Я тоже слыхала по радио — пенсионерам, мол, осталось жить мало. И у меня такая мысль разыгралсь: отдельную! — живо начала старуха с костылями — ее огромные синие глаза, немного навыкате, еще больше выпрыгнули вперед.

— Кто тебе даст отдельную — одной-то! — сплюнула вяло «философка».

Синие глаза нырнули обратно в глазницы, и костыль удрученно застучал: стук-тук, стук-тук, стук-тук...

— Все горелки займет вечно. О другом человеке ни копейки не думает. Настоящая пиратиха!

— Все пережито, теперь уж только существуем: ни поесть, ни попить, — заметила «философка», швыряя обмусоленный окурок в лужу.

Тотчас прилетел голубь, опустился рядом с окурком и начал пить воду. Пенсионерки проницательно догадались: голубь принял летящий окурок за крошку, а раз ошибся, то хоть водицы испить решил. Но вид делает такой, что прилетел попить, ничего больше, а что?..

Старуха татарка достала из кармана кусочек хлеба и пошла покрошить его голубю. Она ненароком заглянула в лужу и, увидев себя, медленно плывущую в глубине с небом и облаками, пошатнулась. Вернулась на скамейку:

— Голова закружился, чуть-чуть не упал.

Кошачья пара выскочила из подвала с разнузданными воплями и расположилась прямо у скамейки. Кот прижал кошку, а сам невинно смотрел во все стороны. Старуха с глазами навыкате любознательно ткнула костылем животных. Кошка убежала, а кот оскалился красной пастью, мяукнул и лишь после этого бросился догонять свою серую половину.

— Тебя бы так! — сказала «философка». — А еще свечки в церковь посылаешь!

— Да я не хотела, я ничего...

Тут появилась «пиратиха» с чайником пива и на глазах у старух жадно отпила изрядный глоток. Потом облизнулась и пошла в подъезд, розовея толстыми икрами. Старуха татарка погладила свои лиловые застиранные кальсоны, явно мужские — сын, наверное, когда-то носил их.

— Холодно...

— Надоела она нам на общей кухне! — ответила колдунья-мать, и тросточка ее подтвердила это, застучала выбивая эти же слова.

— Из-за нее и получилось у тебя на нервной системе-то... с ногами, — добавила дочь.

— Ну вам двоим дадут отдельную, — сказала «философка». — А я... двадцать девять лет я на заводе проработала! Из них восемь в горячем...

Дом замер, прислушался к разговору. Если уж эти жильцы замышляют побег, то чего хорошего ждать ему? И так каждый год город выедал из дома по частям солидные куски: то сберкассу устроили в правом крыле, то гастроном — в левом, потом — уцененные товары в середине, а сейчас вот вырвали комнату под пивной пункт. Счастливые жильцы этой комнаты уехали вчера в отдельную квартиру, даже старое пианино не взяли — второй день стоит оно возле мусорных бачков.

— На нервной системе у меня, конечно, — вторила дочери мать, думая, видно, о чем-то другом: важном.

— Знаю я, как нервную систему лечить, — снова закурила «философка».

Все выжидательно замерли.

— Водку надо пить! — продолжала «философка».

— Водка твой — тьфу! — возмутилась татарка.

— И пьют — помирают, и не пьют — помирают.

Из гастронома вышли грузчики и, качаясь, прошествовали мимо старух. Один остановился возле мусорных бачков и стоя наиграл на пианино: «На Дерибасовской открылася пивная...»

— Этот, Вовка-то, в институтах учился, говорят, — сказала колдунья-дочь.

— Не женится. Что-то внизу не в порядке у него, — с сожалением сказала «философка».

Грузчики скоро прошли обратно, размахивая кулаками. Вовка все спрашивал:

— Жаждешь, да? Жаждешь?

— Жажду. Да, жажду, — с достоинством отвечал его напарник. — Я тебе говорю, что дом был всегда. Когда я родился, этот дом уже был!

— Может, скажешь, что и ларек был всегда?!

— Пиво-то было всегда...

Вышел сын татарки и стал по-своему говорить что-то матери.

— Нету у меня! — по-русски отвечала она, словно призывая на помощь остальных пенсионерок. — Рубли вчера соседка взял — окно мыл. Нету!

Тогда он схватил мать за плечо и встряхнул. Она упала. Из кармана посыпались копейки. Сын подобрал их вся до одной и ушел в сторону пивного пункта.

— Кособрюхий идол, — заругались вслед ему рыжие, поднимая упавшую.

Усевшись, она сказала:

— Зачем мне отдельная квартира? Убьет — никто не знает.

— А нам нужно, — сказала колдунья-мать. — Лен, учительница-то в какой подъезд приехала — в седьмой?

— Третьи двери с того конца, — ответила татарка.

— Над той квартирой, где тройня родилась, — добавила «философка».

— Надо попросить помочь с письмом. Галька-то, с пятерыми детьми которая, к ней же на днях ходила, письмо написали в Москву.

— Я бумажка покажу, читай, — сказала татарка и полезла в карман.

Все подумали, что она тоже замыслила письмо в Москву, но оказалось, что в руке у нее всего лишь чек. Рыжая дочь прочла число: 16 декабря.

— Деньги читай, деньги!

— Тридцать один рубль, что ли?

— Да-да. Вот сын купила платье. Мне. На рождество. Нет, на рождение.

— Зачем они мне принесли это, — ни с того ни с сего сказала пенсионерка с выпученными глазами. — Я не просила — принесли. Все мне мало. Юбка коротка, кофта тесна.

Родных у нее не было, пенсия меньше тридцати рублей, и соседи изредка отдавали ей поношенную одежду.

— Что за весна сопливая нынче! Самая гнилая погода, — перевела разговор «философка», у которой тоже никого не было.

Пианино залаяло, закукарекало и один раз даже взвыло. Сын «пиратихи» — пятилетний Андрейка — стучал по нему пустой консервной банкой, извлеченной из мусорного бачка, и кричал:

— Нетрезвой походкой

Ты вышла из бара

И скрылась из глаз

В метель января-а-а...

— Поворовывает парень, — сказала колдунья-дочь. — Все матери то полтинники, то железные рубли приносит: «Я денюску насол». А кто их где накрошил, рубли-то!

— Отец мало воспитывает. Где он опять? Не видать? Почему?

— В Ижевск упорол — на похороны, что ли. Мать будто умерла.

Пенсионерки замолчали, только костыль одной да трость другой выбивали примерно такое: стук-бряк, все там будем, туки-тук, скоро-скоро, стук-постук, жить охота...

— Завтра приедет, наверно.

— Скажи ему про сына, как же! Один раз я сказала, что Андрейкин горшок надо закрывать, пахнет же на кухне, так он прямо этот горшок чуть на голову мою не одел. Вот как тут не мечтать об отдельной квартире, — и у рыжей дочери лицо разгорелось, даже волосы, теперь уже не ярко-красные, как в молодости, а слегка притухшие, вдруг снова запламенели.

Когда мать и дочь ушли, оставшиеся пенсионеры заговорили о могуществе рыжих: спасли ведь семью из третьего подъезда, когда муж там загулял — дали жене «отлюбовный» напиток для мужа, и его как подменили после этого. А может, заболело что у него, так сразу не до полюбовниц. Но скорее всего не в этом дело, а именно в силе слов. Ведь умели и присушивать. Дочь-то, Лена, замужем не была, но присушила-приворожила себе мужика. Запохаживал. До сих пор бывает. И не старый еще.

— Он ее вроде сватает, бочку такую, — заметила «философка», твердо уверенная, что без «слов» тут не обошлось.

— А что тут плохого — жену он давно похоронил.

— Похоронил! Нынче ведь мужики что: им скорей запечатать — и на кладбище, если ты заболела. А сами быстро замену находят, — отшвырнула папироску «философка».

— Мать-то колдун, а дочь — нет, — высказала свое мнение татарка.

— Ну да — нет! А как она зашла в один подъезд, а вышла из другого — забыли?

Два грузчика, обнявшись, прошли к пианино, согнали Андрейку. Вовка присел на корточки и начал играть, подпевая:

— Всю-то я вселенную объехал...

Учительница с плетеной сумкой остановилась послушать, потом вдруг протянула сумку Вовке, а сама пустила трель и пропела:

— У любви, как у пташки крылья-а-а...

— Нежная субстанция, — сказал Вовка, возвращая ей сумку (то ли он имел в виду учительницу, то ли плетение из соломки, то ли вообще любовь).

— Брось ты! Субстанция! — передразнил его друг, когда учительница отошла от них.

— Да, субстанция! При этом Аристотель говорил... — но вместо того, чтобы процитировать философа, Вовка дал в глаз своему компаньону.

А учительница подошла к скамейке и спросила, не может ли кто из старушек связать ей носки — купила собачьей шерсти, которая от ревматизма помогает. Ее послали к рыжим: мол, они и вяжут, они и лечат, а им письмо нужно помочь написать.

— Молодые-то нынче туда же, про ревматизм, — бесстрастно заметила старуха с костылями и положила в рот пластик жвачки. — Мне от головы помогает, когда жую.

Старухи замолчали надолго, пристально разглядывая друг друга и привычно прикидывая: кто еще сколько протянет на этом свете, который с каждым днем кажется милее, несмотря ни на что.

Наконец старуха с костылями засобиралась обедать: встала, кивнула соседкам и медленно стала продвигаться к подъезду. Навстречу вышла учительница:

— Спасибо вам, что подсказали мне, куда обратиться!

— Письмо написали?

— Они сами напишут, а мне принесут проверить.
Открылась форточка на втором этаже, выглянула дочь-рыжая и спросила:

— Нина Ивановна, а «кухня» как писать с ха или эф?

— С ха, конечно!

— Значит, я правильно написала.

Когда дочь принесла письмо, первое, что увидела Нина Ивановна, было: «На хухню не ходить».

Все письмо было такое:

Для закрепы она дунула легонько и замерла. Из-за стенки послышался голос Андрейки: он хотел пианино.

— Куда мы его заберем! У нас не хоромы — всего десять метров, — отвечала мать сварливым голосом.

— Я на полу спать буду, а вместо кроватки — пианино, мам! А?

— Отец завтра приедет — видно будет, — отрезала мать. — Спи!

Между тем за окном послышалось: «Раз-два! Взяли!» Обе колдуньи высунулись в окно, тесня друг друга круглыми твердыми плечами. Они увидели, что шестеро мужчин тянули на лямках нечто невидимое к четвертому подъезду. Голос грузчика Вовки: «Еще скажи, что в седьмом подъезде летающие тарелки приземлились». Голос другой: «Сам жаждешь, да?» Тут снова кто-то скомандовал: «Раз-два! Взяли!» И мужики стали возноситься на последний этаж, сгибаясь под тяжестью пианино. В конце пути их ждал стол, накрытый клеенкой, а на нем громоздилась гора жареной картошки и заманчиво потела бутылка «Столичной».

Андрейка за стеной приговаривал:

— Я играть научусь, буду в телевизоре выступать... Мам, а когда я буду в телевизоре, меня нигде больше в жизни не будет, да?

Колдуньи стали укладываться спать. Елена Власьевна расплела свои косы и скрутила волосы калачиком возле шеи, воображая себе, как легко будет мыть волосы в ванной, в ванне, когда будет отдельная...

— Как все будут удивляться, что я играю, — мечтал за стеной Андрейка. — Да, мама?

— Да-да, спи!

— Тут-тук, жди-пожди, стук-бряк, как-бы-не-так, — отстукала в ответ тросточка колдуньи-матери.

Дом затих до утра.