Недавно Пастухова опять втянуло в тот мутный, могучий водоворот, постоянно бурлящий вокруг жизни его знакомого, Ивана Богатырева. Иван, в прошлом журналист, был талантливой, разносторонней натурой, и в жизни его участвовало множество разнообразных людей. Все эти люди,— некоторые из них весьма солидные и уважаемые и не очень солидные, просто сердобольные люди, или обладающие избытком энергии, или мешковатые рохли, унылые исполнители чужой напористой воли, в том числе мелкая сошка Пастухов,— несколько лет были заняты тем, что спасали Ивана Богатырева от самого себя. Иван был пьяница, конченый человек.

Как-то ночью на квартиру Пастуховых позвонила Софья Денисовна, общий друг Богатыревых и Пастуховых.

— Володя, умоляю, срочно разыщите Ивана,— отчаянным, задыхающимся голосом зачастила она,— представляете, он мне только что откуда-то позвонил (в голосе Софьи Денисовны послышался неподдельный ужас), он говорит, что решил проститься и сейчас покончит с собой...— Софья Денисовна нервно высморкалась и беспорядочно расплакалась.— Володя, он (всхлип)— пьяный (несколько судорожных вздохов) опять (сдавленное рыдание) и вообще в ужасном состоянии... Сделайте что-нибудь!

Пастухов, в майке и трусах, вылезший только что из постели, почесывая одной босой ногою о другую, неохотно и недоверчиво слушал. Софья Денисовна, человек порядочный, чистый, до старости сохранила некие идеальные представления о жизни и порой казалась Пастухову так и не повзрослевшим ребенком. Пенсионеры всего города помнят и любят ее как Сонечку: когда-то она их всех лечила (Ивана Богатырева — тоже), и больные обожали своего доктора не столько за профессиональные качества, сколько за ласковость и неподдельную доброту, да еще за ту милую, не пробиваемую ничем наивность — это была кисейная барышня с повадками Дон Кихота. Сейчас, правда, кисейная старушка... Иван Богатырев годился ей в сыновья, и даже, может быть, во внуки — спасать такого дюжего, крепкого и безудержного человека, как Иван, для такой крошечной, аккуратной и ветхой, можно сказать, женщины тоже было сложной и трудоемкой задачей, если не подвигом. И вот ее трогательный, хрупкий голосок опять задыхался от рыданий и безысходности:

— Володя, сделайте что-нибудь! — И в капризной требовательности чувствовалась, кроме дружбы, еще и железная хватка врача, практика: не отстанет, пока не добьется своего.

Пастухов поежился.

— Кто это?— спросила из комнаты полусонная жена Пастухова.

Софья Денисовна на своем конце провода все еще бурно всхлипывала.

— Но где же я его найду среди ночи?— подумав, неохотно спросил Пастухов.

— Володенька, я не знаю...— охотно и бойко отозвалась Софья Денисовна, наконец совладев с собой.— Может быть, позвонить Ирине?— осторожно спросила она.

— А вы ей звонили?— подумав, спросил Пастухов.

— Звонила...— повинилась Софья Денисовна.

Пастухов без энтузиазма молчал, Софья Денисовна помалкивала тоже.

— Ну?— напомнил Пастухов.

— Она бросила трубку,— стыдливо прошелестела Софья Денисовна.

Это было естественно. Ирина, его жена, в деле спасения ее мужа последние два года участия не принимала. Когда энергичная и пестрая толпа спасающих особенно давила и напирала на нее, Ирина пускала Ивана домой, кое-как объяснив детям его отсутствие и возвращение, и пыталась с ним жить — пока Ивану в очередной раз не наступало «пора»... Но чаще Иван буйствовал и погибал на свободе, вызывая ужас и сочувствие в любящих его душах, или подвергался лечению в специальных заведениях (там его уже полюбили и знали как «своего»), или исправлению со стороны многочисленных знакомых — Ирина в это время как бы забывала о том, что у нее есть муж, и даже умудрялась отоспаться и похорошеть. Самое скверное в ее положении было то, что Иван все-таки иногда возвращался.

Пастухов, босой и продрогший у телефона, пошел в кухню и попил из-под крана воды — отчего замерз еще больше. Звонок вызвал у него сложное чувство раздражения, протеста и привычной тоски: все повторялось в этом мире, Иван Богатырев, о котором он и думать забыл, воскрес из небытия и спешил погибнуть где-то в ночном спящем городе с новой энергией и силой. «В гробу я видел, что он повесится, как бы не так!» — постыло сформулировал свои ощущения Пастухов и малодушно вернулся в спальню, к теплой жене. Жена тем временем окончательно проснулась. Пока Пастухов гнездился под одеялом, а жена спрашивала, кто да что, у Пастухова зародились угрызения совести. А что, если Иван действительно повесится? Пастухову вспомнилось на этот счет один или два фильма и кое-что из мемуарной литературы, какие-то исторические примеры: кажется, пьяного Есенина кто-то не пустил, когда он в очередной раз грозился повеситься?.. Или это был пьяный Модильяни?.. Пришлось Пастухову одеться в спортивное трико и звонить Ирине.

— Слушай, Пастухов, у тебя есть совесть?— раздраженно сказала Ирина.— Ты знаешь, который час?

— Ира, не психуй, нас тоже разбудили,— Пастухов был тверд и корректен,— где твой муж, ты случайно не в курсе?

— Это я — в курсе?— возмущенно задохнулась Ирина. И начала страстно жаловаться на свою жизнь. Пастухов слушал, позевывая.

— Ира,— холодно возразил Пастухов,— нам звонила Софья Денисовна, ей только что позвонил твой Иван. Кажется, он совсем плох, лепетал там что-то про самоубийство... Ну, естественно, на карачках, на четырех костях. Так что, если что случится...

Ирина, не дослушав, захохотала.

— Это его репертуар,— злобно и устало сказала она,— дома он каждый день нам пишет предсмертные записки.

— Ира,— укорил Петухов,— ну что ты, в самом деле.

— Ты что, думаешь, что я вру?— оживилась Ирина.— Представляешь, как-то закрылся в туалете, мы бились-бились со Славкой, сломали крючок, а он сидит себе на толчке, читает газетку. Так что я пас, так и передай своей Софье Денисовне. Если кому надо, ищите его сами...— и Ирина бросила трубку.

Жена Пастухова уже надела халат и зажгла на кухне газ, поставила чайник.

— Ну что?— с интересом спросила она. Она была в курсе происходящих событий и сопереживала.

Все они, так или иначе, знакомые Ивана и совершенно случайные люди, становились болельщиками или участниками, просыпались в полночь и перезванивались друг с другом, пили крепкий чай и кофе для бодрости, шли куда-то на поиски по темным пустынным улицам, ловили такси, вламывались в незнакомые квартиры, будили, умоляли, вели под руки, угрожали и обещали. А потом заминали, заглаживали, просили понять, войти в положение, простить в последний раз — и снова перезванивались, пили крепкий чай в полночь, валерьянку, валокордин, нервничали, возмущались, советовались, разводили красноречиво руками.

— Сволочная все-таки баба,— сказал Пастухов своей жене, комментируя разговор с Ириной,— но ее тоже можно понять.

Жена соглашалась с Пастуховым. В кухне было тепло, а за окном, в черной глухой ночи, как в хорошем приключенческом романе, выла январская метель, отдельные снежинки залетали в форточку,— и все вместе, включая неуместные звонки и ночную трагедию Ивана, создавало общее впечатление прочного уюта, доброго семейного согласия. Тем более была суббота и вот-вот начиналось воскресенье. Жена достала клубничного варенья, которое берегла к праздникам, и Пастуховы пили чай среди глубокой ночи, испытывая странное, но и приятное возбуждение: тревога за Ивана украшала их в собственных глазах. В конце концов, в их размеренной, благополучной жизни недоставало остроты, буйного дыхания чужой неустроенной судьбы, чужого несчастья. Тем более Иван Богатырев, сколь ни назойливо требовал он сейчас помощи и участия, был все-таки вполне им чужд и не нужен.

Снова зазвонил телефон.

— Алло, я слушаю,— голосом официально-корректным и одновременно располагающим, задушевным пропел Пастухов. Это был его профессиональный голос. Пастухов работал в отделе рекламы и такие вот задушевные рулады привык проделывать автоматически, отчего казалось, что с вами разговаривает не живой человек, а магнитофонная запись.

Звонил еще один их общий знакомый, человек влиятельный и солидный, в прошлом — начальник Ивана Богатырева, ныне — сочувствующий, один из спасителей, меценат на досуге.

— Мне только что звонила Софья Денисовна,— сообщил он как важную новость,— что там с Иваном, ребята, неужели правда? У меня прямо давление поднялось, когда я услышал...

— А что с Иваном?— осторожно спросил Пастухов, решив ничему не удивляться.

— Так что, разве она вам еще не звонила?— оживился их общий влиятельный друг.— Ты понимаешь, Володя, этот подонок звонит ей откуда-то и говорит, что покончит с собой! Меня прямо чуть инфаркт не хватил. Ничего себе, нагрузочки в первом часу ночи!..

— Да, я слышал,— вяло признался Пастухов. Голос его утратил фальшивую задушевность, сделался искренен, мрачен.— Она просит его разыскать, но где же я его найду сейчас, это же нереально. И транспорт не ходит.

— Может, тебе машину устроить редакционную? — затормошился участливо общий друг.— Я могу позвонить в гараж. Правда, шофера будить неудобно.

— По-моему, не стоит,— всерьез испугался Пастухов,— я же все равно не знаю, куда за ним ехать.

Солидный человек подышал, покряхтел, соображая:

— Да, положение... А Ирине ты звонил?

— Она его две недели не видела.

— Да, положение... Ну, если что понадобится, звони. Главное, понимаешь, ночь, все спят... Слушай, а может, в вытрезвитель его, припугнуть? У меня там, кстати, один хороший знакомый...

— Да я же еще не знаю, где он есть, черт возьми!— заорал Пастухов.

— Прости, дорогой, я и забыл...— солидный человек тяжело засмеялся, квохча и всхлипывая. Отсмеявшись, благожелательно прохрипел:— Ну, ты, Володя, звони, если что, не стесняйся. Я все равно валидол принял.

— О, господи,— пожаловался Пастухов жене,— вот увидишь, сейчас Софья Денисовна позвонит!

И правда, позвонила.

— Володя, ну что?— в далеком голосе билась близкая тревога за Ивана Богатырева.

— Ирина не в курсе,— вздохнув, отвечал Пастухов,— но говорит, что самоубийство исключено, он просто пугает.

— Откуда она знает?— возмутилась Софья Денисовна.— Какое легкомыслие с ее стороны!

— Вообще-то, конечно,— пролепетал Пастухов,— мало ли, что у пьяного в голове?.. Ну, а у вас что, звонил он еще?

— Нет, но надо же что-то делать, Володя,— укоризненно сказала Софья Денисовна.— Я звонила Толе Богданову, он тоже его не видел. Может быть, позвоним Жене?

Женя Сагантаев, кандидат технических наук, тоже был друг Ивана Богатырева. Надо сказать, лет десять тому назад Иван бывал очень мил с людьми, широк и приятен, и за это его любили. Теперь уже не любили, но жалеть жалели и выпить давали по старой памяти — хотя бы и Женя Сагантаев, который, защитившись, с выпивкой завязал. Иван вполне мог заночевать и у него, но телефон Женин не отвечал,— может быть, Сагантаев специально отключил его, жалея друга, что тоже не исключено.

Оставались женщины.

Иван Богатырев нравился женщинам. До сих пор. Наверно, они находили в нем что-то, если нравился, если даже такой вот, пьяный, и рваный, и никчемный, он вызывал в них не одну только жалость и стыд... Когда-то это был могучий мужик, словно под стать своему имени и фамилии: прекрасный рост, буйные плечи, нежный румянец. А в серых удлиненных глазах светились ум и нахальство... Он был бы даже отталкивающе красив, не будь в нем этой жизнерадостной, располагающей к нему общительности, детского любопытства и обаяния, которые примиряли с ним мужчин и так нравились женщинам. Сейчас Иван растолстел и обрюзг, непринужденность переродилась в хамство, а легкость в бессовестность, белки глаз стали воспаленными, кровяными, а румянец сине-багровым. Но и сейчас еще в удачные, лихие минуты верилось, что это могучий дуб, а не трухлявый пень. Конечно, по мере того, как опускался Иван, и женщины находились все более низкого сорта, многие старше его — случайные собутыльницы его неразборчивых застолий. Участвуя в деле спасения Ивана, Пастухов познакомился со многими из них, и ни одна не была похожа на прежних Ивановых зазноб, молодых и нежных, искренне его любивших. Это был третий сорт, подгнивший и подпорченный.

В последний раз Пастухов вытаскивал его из запущенной квартиры, где хозяйкой была огромная женщина в нечистом халате. Пастухов представлял почему-то такими содержательниц публичного дома, хотя никогда он, разумеется, публичных домов не видел. Но какое-то наивное литературное представление гнездилось в нем... Достопримечательностью хозяйки было своеобразное лицо, в профиль напоминающее обваливающиеся ступеньки лестницы: низкий срезанный лоб, закрытый черной челкой, переходил в короткую и тупую ступеньку носа, затем пухлая ступенька слегка вытянутых губ последовательна переходила в три — нет, четыре оплывающих подбородка, и лестница эта, минуя отсутствующую шею, заканчивалась на огромной платформе бюста, дальше монумент шел сплошным и монолитным, как скала, только из-под халата виднелись могучие обрубки ног. Иван, ухмыляясь, похлопывал это китообразное чудовище и восклицал, обращаясь к Пастухову:

— Нет, ты только погляди, какая женщина! Ты видел когда-нибудь такую красивую женщину? Погляди!

— Не красивая, а пикантная,— неожиданно-тонким, писклявым голоском запротестовала хозяйка,— пижон!

«Это уж точно», — тоскливо подумал Пастухов.

— У-у-у!— преувеличенно-театрально оглаживал свою жертву Иван.— Пожирательница мужчин!

Даже Ирина, постаревшая и подурневшая, была, конечно, лучше всех этих монстров. И неужели ему еще пять лет тому назад так завидовал Пастухов, когда, казалось, нет на свете той женщины, что устоит перед взглядом наглых и ласковых Ивановых серых глаз?

Были у Ивана и молодые, но тоже — что-то такое непонятное, вроде его подружки Хельмы. Хельма, обрусевшая финка из Ленинградской области, говорит, что ехала строить БАМ, но не доехала — понравилась станция. Богатырев нарочно перевирает ее имя. «Шельма,— зовет он ее. И с космическим видом извиняется:— Ой, Хельма, прости, опять отрубился...» Это у них такая игра. Хельма — «кабачиха», девушка, которую часто можно увидеть в ресторане, можно даже подумать, что это ее вторая профессия. А вообще-то Хельма строитель, маляр. Пастухов и познакомился с нею в ресторане, куда опять-таки забрел в поисках Ивана Богатырева. За столом Ивана сидела худенькая, очень рыжеволосая девушка, и этот редкостный, естественный цвет ее огненных волос странно не сочетался с совершенно неестественно накрашенным личиком. То есть не личиком, а тем, что было круто и грубо нарисовано на нем: синим, фиолетовым и черным — вокруг глаз, кроваво-фиолетовым — на губах, желто-коричневым — на щеках, на лбу и на подбородке, причем густой, как мастика, грим резко отделялся от бледненькой шейки, так что казалось, на девушку надета карнавальная маска. А в прорезях этой грубой маски лукаво блестели смышленые глаза.

— Знакомься, моя новая жена,— дурачась, представил ее Иван,— Шельма.

— Как? — не понял Пастухов.

— Хельма,— низким, хрипловатым голосом поправила девушка, смеясь и играя глазами из прорезей своей маски.

Пастухов, любопытствуя, заглянул в их живую темную глубину и смутился: зрачки в них сливались, их было не разглядеть, зато оставалось общее впечатление симпатичной мягкости, как будто эти глаза тебя гладили. У нее были бархатные глаза. И волосы как живое пламя. Девушка, не сводя с него своих мягких и дерзких глаз, достала из сумочки сигареты, Пастухов предупредительно щелкнул зажигалкой, и девушка закурила. И засмеялась. И опять — словно сдвинулась на мгновение маска, и Пастухов увидел двойной ряд мелких, острых молочных зубков, варварски девственных на ее ненатуральном лице. Улыбка тоже ошеломляла...

Короче, уходил он из ресторана невольно заинтригованный, не в силах отделаться от образа девушки, полного, противоречий: мерещилось, под вульгарной, обманной росписью таится нечто прекрасное — драгоценный подлинник, шедевр, как, бывает, под кустарной мазней ничтожного подражателя таятся строгие линии старых мастеров. Каково же было его разочарование, когда он увидел ее однажды без грима: у нее оказалось бледненькое, синенькое даже личико, к тому же несколько опухшее с перепоя, острый костистый носик, бесцветные губки. Даже пламя волос и темнота глаз как померкли, даже ее острые зубы дикарки не ослепляли на фоне общей неинтересной бесцветности. И пусть она красилась неумело, ужасно, так что становилась похожей на клоуна, но зато возникал какой-то особенный эффект, оптический обман: то блеснут ее соблазнительные зубки, то огненные волосы, то выглянут из маски ее бархатные глаза без зрачков...

Пастухов, вздохнув, набрал номер общежития.

— Хельму Кальайво из тридцать третьей, будьте добры, пригласите, пожалуйста,— вежливым, служебным голосом работника рекламы пропел он в трубку.

— Ночью не вызываем,— грубо ответили ему,— позвоните утром.— Видимо, вахтерша досматривала свой первый сон.

— Это из милиции звонят,— корректно подсказал Пастухов, снижая несколько профессиональную задушевность.

То ли вахтершу спросонья смутила его магнитофонная сладкая интонация: так мог говорить диктор радио, но вряд ли — милиционер, однако нахал или ночной неврастеник наверняка говорили бы обыкновенными человеческими голосами, поэтому вахтерша поверила:

— Ой, простите, пожалуйста,— совершенно проснувшимся голосом всполошилась она,— а то тут всякие хулиганы звонят, сами понимаете, общежитие... Сейчас, позову.

Слышно было, как тяжело удалились ее шаги. Потом в ночной тишине общежития раздался дробный цокоток деревянных Хельминых сабо. Звонкой иноходью подбегала она к телефону.

— Это я, Хельма, Пастухов,— извиняющимся уже голосом сказал Пастухов,— извини, если разбудил.

— Конечно, разбудил, еще спрашивает!— облегченно засмеялась Хельма. И напустилась на Пастухова:— Ты что, Пастухов, совсем того, что ли? Будят среди ночи, говорят, милиция спрашивает... Что за шутки такие идиотские?

— Слушай, не сердись, моя радость, а? Тут такая история... Я Ивана ищу, не у тебя он случайно?

По-женски чуткая, выглянула из кухни жена.

— Ты кому это там звонишь, этой проститутке, что ли?— недовольно спросила она.

Пастухов, коробясь и морщась (тоже мне, жаргон!), замахал руками: не мешай, мол!

— Нет, я его больше месяца не видела,— удивленно сказала Хельми,— а что?

Жена, поджав губы и прислушиваясь, ушла на кухню.

— Тут такая фигня, понимаешь. Позвонила одна наша знакомая, врач, говорит, он хочет покончить с собой... Это, конечно, ерунда, но...

— Что ты мелешь, Пастухов?!— вскричала на другом конце провода Хельми.— Какой врач? Где? Кто хочет покончить с собой?!

— Да ты не расстраивайся, старушка, все это лапша, но...

— Какой врач, Пастухов?! Его что, увезли в больницу? Ты откуда звонишь?

— Что вы все паникуете?— рассердился Пастухов.— Никто никого не увозил, я думал, он у тебя, ищу его... А ты сразу...

— Ну вот, этого только не хватало...— Хельма действительно очень расстроилась.— Слушай, Пастухов, ты откуда звонишь, из больницы? Может, мне к тебе подъехать? А то я спросонья плохо соображаю... Погоди, сейчас вызову такси...

Пастухов ужаснулся, что она так и сделает (на что другое, а на это ее всегда хватало, очень уж легка она на подъем), и попытался ее вразумить.

— Не надо никуда ехать, старушка,— раздельно и ласково уговаривал он,— иди, спи. Прости, что разбудил...

— Какое — спи!—возмутилась Хельма. — Сначала такое говорит, а теперь — спи!.. Издеваешься, что ли... Ты откуда звонишь-то?

— Из дома,— кратко отвечал Пастухов.

— Ну, все ясно... Нет, Пастухов, подожди...

— Я тебе утром позвоню,— пообещал Пастухов,— иди, спи...

Пастухов нажал на рычаг, слегка угрызаясь и сожалея: теперь еще и вахтерша напустится на бедную девчонку, не простит этот розыгрыш из милиции, а Хельме и без того живется несладко... Загрустив, Пастухов медленно прошел на кухню, задумчиво поел варенья из банки. Жена — ничего, молчала, снова поставила чайник подогревать... Поев, позвонил Софье Денисовне — та отвечала бессонным, бодрым голосом, но ничего нового у нее не было.

В половине второго он снова позвонил Ирине. К его несказанному удивлению, к телефону подошел сам Иван.

— О, господи,— не поверил Пастухов,— это ты, что ли, Иван?

— А кто же...— трезвым басом сказал Иван.

— Иван явился?— оживленно спросила жена, Пастухов закивал...

— О, черт возьми...— Пастухов нервно хмыкнул.— А мне сказали, что ты чуть не повесился.

— Хотел,— задумчиво сказал Иван.— Отговорили.

Пастухов готовно и льстиво захихикал, поддерживая шутку:

— Ну, ты, конечно, комик... Ну, даешь...— Потом, скроив серьезную мину, спросил проникновенно:— Ну а вообще — ты как там? Если серьезно?

— Вообще — хреново,— задумчиво сказал Иван,— если серьезно, то хреново...

— Ну, ты кончай,— бойко возмутился Пастухов,— главное — ты дома...

— Жить-то неохота, это точно,— гробовым басом сказал Иван.

Разговор их приобретал опасную комичность, Пастухову уже несколько надоели эти самоубийственные волнения и пассажи, тем более Иван-то, оказывается, дома, ничего с ним не сделалось, кроме ночного тяжелого похмелья, и Пастухов пожалел себя, не спавшего.

— Завтра поправишься,— пробормотал он, собираясь поскорей закрыть эту тему и повесить трубку.

— Завтра будет совсем хреново,— многозначительно, сказал Иван.

Пастухов замолчал, смешавшись. Новой реплики он никак не мог придумать, а бросить трубку было вроде бы неловко.

— Ирина где, дома?— нашелся он наконец.

— Где ей еще быть,— мрачно процедил Иван,— дома. Пилит меня. Говорит: что же ты не повесился? И ты знаешь, старик, — жалобным, вышибающим из души слезы голосом вдруг признался Иван,— по-моему, она права, зря я сдрейфил.

Пастухову вдруг сделалось неловко, стыдно, что Иван сейчас ляпнет что-нибудь такое, о чем будет век жалеть. Конечно, он и сейчас играл, но что-то надрывное было в этой бесстыдной браваде, в этом стриптизе... А Иван, ерничая, договорил:

— Вот сейчас она меня выгонит, и я доведу это дело до конца...

Где-то, в телефонном далеке, в невидимой глубине их квартиры слабо послышались возмущенные восклицания Ирины, какие-то стуки и грохоты, затем невнятное бормотание Ивана, и — короткие гудки.

Пастухов, потоптавшись, перезвонил — гудки.

— Кажется, подрались,— прокомментировал Пастухов жене,— по-моему, Ирина его там лупит...

Он еще раз набрал номер — длинные гудки, но трубку так и не сняли. Еще раз набрал — опять длинные гудки... И Пастухову сделалось страшно. Слепо, какими-то затылочными костями своего черепа, он словно почувствовал: вот так, наверно, и кончаются, и кончают с собой слабые люди. Его продрало до костей, охватила пронзительная паника от одного только представления, приближения того, что могло твориться сейчас в квартире Богатыревых — над Пастуховым навис ужас и кошмар соучастия... Он принялся лихорадочно звонить, то и дело натыкаясь на эти длинные, равнодушные ко всему гудки, все больше пугаясь и от испуга пританцовывая у телефона... Наконец после пятой попытки трубку сняли. Пастухову даже показалось, что это не Иван, что он ошибся номером — так вял, неузнаваемо-бесцветен стал его голос:

— Да, слушаю...

— Иван, это ты, Иван? Вы почему молчите-то?— испуганно и потому заискивающе затараторил Пастухов.— Я тут, понимаешь, звоню, звоню... Может, не вовремя? Спать, может, легли?..

— Легли,— подумав, сказал Иван все тем же бесцветным, безжизненным голосом.— А вы почему не спите?

— Ирина-то где?— ласково спросил Пастухов.— Позови-ка мне ее, Ваня.

В трубке нерешительно замолчали.

— Не могу,— подумав, сказал Иван,— ее нет дома...

— Где же она?!— судорожно спросил Пастухов.

Богатырев молчал, притаившись.

— Ушла,— глухо сказал он наконец.— Забрала ребятишек и ушла...

— Поссорились, что ли?

— Какой — поссорились?— словно бы удивился Иван.— Навеки, Вова, навсегда... Надо кончать этот спектакль...— он хекнул коротким смешком.—«До свиданья, друг мой, до свиданья,— с чувством продекламировал он фальшивым и торжественным голосом, стараясь быть строгим и простым, но это у него не получалось, а получалось беспомощно и театрально,— милый мой, ты у меня в груди...» Серега знал это лучше нас,— давясь, договорил он.

— Ты что молотишь?!— не своим голосом вскричал тогда Пастухов.— Ты что там молотишь, дурной, такими же вещами не шутят!

— А я не шучу, Вова,— так же беспомощно и смешно, с интонациями театрального Гамлета, и ужасая, терзая Пастухова именно этой театральной фальшью, серьезностью, искренностью ее, тихо продолжал Иван,— из меня ничего не вышло, Вова, я у разбитого корыта... Детям собственным я никто, бабам от меня тоже никакого толку, алкашам и то я до лампочки... Понимаешь ты это?

— Да что ты, Ваня, что ты, родной,— лепетал Пастухов,— погоди, я сейчас жену позову, она поговорить с тобой хочет...

— Иди скорей,— зашипел он жене,— поговори с ним сама, позови его в гости к нам, что ли... Или, может, к нему поехать? Нельзя его сейчас оставлять одного...

Жена тотчас сориентировалась, они, в общем, понимали друг друга.

— Ты чего это там не спишь, полуночник?— ласково и весело заворковала она.— А я говорю Вовке: Ванюшка — единственный человек с живым сердцем, не такой толстокожий, как некоторые... Слушай, а мы тут с Вовкой развспоминались...— она щебетала весело и бесхитростно, трещала как сорока, и Пастухов только диву давался: как может она так бесхитростно лгать или — так естественно перестраиваться, что ли, действовать сообразно с обстоятельствами.—... И так, знаешь, скучно, ни одной родной души,— самозабвенно трещала жена,— у нас же с Вовкой пятнадцать лет, деревянная свадьба... Хотя бы одна сволочь вспомнила (и правда, с недоумением подумал Пастухов, восхитившись этой жениной способностью: вспоминая и пристраивая что-то на ходу, создавать изо лжи правду)... Пьем с Вовкой чай с вареньем... Ванюшка, может, и ты подъедешь, солнышко, все равно же не спишь? У меня коньяк есть в заначке... Мы такси вызовем... Знаешь, можно же хоть раз в жизни сделать глупость... Правда?.. Вот и молодец!.. («Согласился, кажется,— зашептала она Пастухову,— сейчас приедет, такси вызовет...») Ну, давай, Ванечка, мы ждем...

Однако, совершив этот гуманный акт, муж и жена переглянулись: два часа ночи, какой там коньяк... Свершив этот подвиг внушения и самовнушения, прорвав межтелефонное пространство и уговорив, несмотря ни на что, Ивана,— обоим это показалось чудовищным преувеличением: скорее всего, ничего и не было, кроме розыгрыша, Иван, поди, посмеивается над ними...

— Может, он еще не припрется, раздумает?— скучно предположил Пастухов.

— Вряд ли,— печально улыбнулась жена,— я же так старалась, хвостом мела... По-моему, он очень оживился, когда услыхал про коньяк.

— Коньяк жалко,— заметил Пастухов.

— Жалко,— согласилась жена,— молдавский, с аистом, но его, правда, мало... Ну, что, пойду заводить блины?

Через десять минут раздался телефонный звонок. Звонила Ирина.

— Ну что, рады?— язвительно спросила она Пастухова.— Они уже выехали, сейчас будут всей кодлой... Скажи жене, чтоб не падала в обморок.

— Кто это «они»?— спросил Пастухов.— А вы что, уже помирились?

— Нет, я буду на улице ночевать?— язвительно удивилась Ирина.— Выгнала их всех и пришла домой...

— Да кого всех-то?

— Ну, во-первых, Женя Сагантаев примчался его спасать. Кто-то ему позвонил, что мой алкоголик наложил на себя руки, удивляюсь, как это Женя «скорую» вместо такси не вызвал. Во-вторых, какая-то подзаборная девка, новая любовь моего супруга. Тоже примчалась к неостывшему телу возлюбленного... (Пастухов предположил, что это Хельма сбежала от вахтерши.) Так что готовьтесь праздновать воскресение из мертвых.

— Когда же они успели?— изумился Пастухов.

Ирина хотя и была вне себя, но в чувстве юмора ей не откажешь.

— Учуяли запах коньяка,— сардонически пошутила она,— желаю приятно провести время.

Вскоре они появились: огромный, мрачный с похмелья Иван и интеллигентный, жизнерадостный бурят Женя. «Девка» оказалась молодой, тихой, изящно одетой женщиной, довольно миловидной и стройной. Иван, распахнув шубу, выставлял вперед кудрявую заиндевелую бороду, вытягивал кряжистую шею, так что виден был под бородой кадык. Глаза его были сумрачны, белки красны.

— Градусов тридцать мороза,— глухо говорил он,— офигеть можно...

— Так вы пешком?— ужаснулась жена Пастухова.

— Нет, на тачке... Слупил, гад, пять пятьдесят...

Интеллигентный Женя в дубленке смеялся и щурил свои узкие, живые глаза:

— Можно подумать, из твоего кармана... Придуряешься, старичок!

После шумных и бестолковых в таких случаях приветствий и объяснений, когда никто никого не слушает, уселись наконец за стол. Девушка, чистенькая и тихая, сидела смирно, как школьница, сложив руки на коленях. Сейчас, в платьице, она показалась Пастухову совсем неопытной, трогательно влюбленной в Ивана. Жена Пастухова хмурилась: у нее действительно ничего не было на столе, кроме блинов, которые она успела испечь, и капли коньяка в бутылке — она ждала одного Ивана и не приготовилась. Пастухов, тот смотрел трезвее: раз приперлись, он считал, пусть будут и тем довольны... Он потянулся к тарелочкам накладывать блины:

— Фирменное блюдо,— развязно объявил он, насмешливо глядя на Ивана, но адресуясь к его молодой спутнице, которой почему-то стеснялся,— коньяк с блинами. Икры, правда, нет...

Богатырев покачал укоризненно кудрявой головой.

— Пижон,— мягко ухмыльнулся он,— это у тебя называется «коньяк»?— он показал глазами на полупустую бутылку.— Женя,— обратился он к Сагантаеву,— ну, что я тебе говорил? Доставай свою бормотуху.

Сагантаев, смеясь и щурясь, достал из портфеля две невзрачные бутылки без этикеток. Жена Пастухова, всплеснув руками, покачала осуждающе головой и ушла, сердитая, на кухню, загремела там посудой — соображая из каких-то остатков салат.

— О-о,— острил неунывающий Пастухов, разглядывая бутылку с марганцового цвета жидкостью на свет,— это почти как тройной одеколон, рекомендуется при язве желудка. Интеллигентная вещь!..

Бормотуху тем временем разлили, мужики с удовольствием выпили. Даже Пастухов испытал некое приятное возбуждение, выпивая на дармовщинку в третьем часу ночи, тем более завтра выходной. Тем более напротив него молчала, потупясь, такая хорошенькая молодая женщина... Она, кстати, не прикоснулась к своей рюмке, вообще не поднимала глаз, и видно было, что ей мучительно неловко, стыдно: в такое неурочное время и в такой компании, в обществе двух нетрезвых мужиков очутиться где-то, неизвестно где, в совершенно незнакомой квартире... Наверно, Богатырев тоже разбудил ее и напугал своими самоубийственными речами, и она, как истинная женщина, бросилась спасать его... Теперь-то она поняла, что ошиблась, и была подавлена. Кандидат наук Женя молча поглядывал на нее с ласковым, насмешливым любопытством, в умных монгольских глазах вспыхивал опасный огонек. Пастухов приблизительно чувствовал сложный, утонченный ход его мыслей и ощущений: именно потому что девушка нравилась, волновала Сагантаева, кандидату наук хотелось незаметно, деликатно, так сказать, унизить ее и насладиться ее унижением. За то, что в любовниках у нее состоял большой и фактурный, но такой никчемный Иван Богатырев. За то, что в любви торжествовала грубая, животная сила, а не интеллект... Вообще, ему, пожалуй, нравилось прикидываться дурачком и простофилей, изысканно ерничать. «Покамись мы тут с вами сидим,— простодушно подшучивал он,— народ, понимаете, борется с алкоголизмом...» И в этой невинной фразе содержалась издевка и над алкоголизмом, и над «народом», и над слушателями — уже одним тем, что он так наивно и искренне выговаривал свое «покамись», как родное, естественное слово, хотя здесь была прямая инверсия — утонченный снобизм навыворот. «Собор Парижской богоматери» — говорил он еще (вместо «собор») и «конпроментировать» — говорил словно по ошибке, по привычке, не отвыкнув еще от своего провинциального захолустья, от родного улуса. И так оно и казалось на первый взгляд, хотя родился он в Иркутске, учился в Москве, интеллигент далеко не в первом поколении... Иван Богатырев отдувался: осторожный азиат играл им как кошка мышью, невинно и оскорбительно высмеивая на глазах у всей честной компании — на глазах у девушки, которая пришла сюда ради Ивана. И видимо, эта игра длилась у них давно, потому что в реакциях Ивана была какая-то усталая вялость, терпеливая покорность. Он устал быть мишенью Жени, но отнюдь не из-за девушки, в любви которой, кажется, был уверен. И боль, насмешки, причиненной другом, укором мелькнув в красных, но все еще умных, понятливых глазах Ивана, рикошетом язвила девушку — Иван был с нею небрежен, вымещал на ней Женино остроумие.

—...Ну, чего молчишь?— грубо говорил он девушке. — Чего молчишь, я спрашиваю? Ты только погляди на нее,— говорил он Жене,— Шамаханская царица... Ты видел когда-нибудь Шамаханскую царицу? Тысяча и одна ночь...

— «Шаганэ ты моя, Шаганэ...» — в тон ему, насмешливо продекламировал Сагантаев.— Ах, пижон, любишь же ты интеллигентные игры... Умница.

— Нет, это Есенин,— пьяно и грустно вспоминал Иван, — Шаганэ — это Есенин, ты мне не заливай...

Женя остро взглянул на девушку.

— Ну что ты,— ласково укорил он Ивана, — это же Рабиндранат Тагор.

— Врешь ты все,— грустно сказал Иван,— «Путешествие за три моря». Это Афанасий Никитин...

— Кореш твой, что ли?— ласково удивился Сагантаев.

— Ду-р-рак!— пьяно и обиженно, больше, впрочем, тоже ерничая и представляясь, чтобы скрыть настоящую обиду, пробасил Богатырев. — Афанасий Никитин — это великий русский путешественник... Ясно тебе, татаро-монгольское иго? Молчи!

— Ну-ну, ты же у нас гигант мысли,— ловко и ласково усмехнулся Женя,— русский народный демократ... Кстати, почему все русские — пьяницы?

— Не все,— почему-то обиделся вместо Ивана Пастухов,— буряты тоже пьют. И литовцы, и украинцы...

— Пьют,— радостно жмурился Сагантаев, показывая красивые, чистые зубы, такие ровные и белые, что, казалось, это не его физическая особенность, а национальный, расовый признак всех азиатских народов,— сейчас все, милый, пьют...

Богатырев отвернулся, сам он казался пьяней вина, но грустные, хотя и красные глаза его смотрели понятливо и беззащитно.

— Иди ты в баню, Сагантаев,— глухо сказал он невпопад. И вдруг длинно выругался, отчетливо и цинично...

Пастухов взглянул на девушку и смущенно хихикнул.

— Ну, ты, Ваня, совсем, — заметил он виновато,— хоть бы постеснялся при женщинах... Не обращайте, Инна, внимания.

— Ее зовут Лина,— поправил Сагантаев, остро взглянув на девушку и с любопытством на Пастухова,— Полина...

— Ее зовут дура, — зло и грубо брякнул Богатырев, не глядя ни на кого.

Повисла неловкая пауза. Девушка побледнела, затем медленно и густо покраснела — словно прозрачный стакан наполнили алым вином... Глаз Полина так и не поднимала.

— Собирайся, пойдем,— зло и трезво сказал ей Богатырев,— я хочу спать.

— Господи, да куда вы пойдете?— смущенно всполошилась жена Пастухова, пытаясь загладить неловкость.— Ночуйте у нас... Ну пусть хоть Полина останется,— виновато сказала она.

Женя Сагантаев рассмеялся — не то грустно, не то радостно, показывая зубы и щуря щелочки глаз:

— И правда, надо идти...

Пастухову показалось на миг, что их, троих, связывают какие-то сложные отношения, какая-то роковая заманчивая тайна: интриги, приключения, шантажи, погони, волшебная иная жизнь, которой не бывает в действительности, но тоска по которой с детства, с приключенческих книг, вроде Дюма и Стивенсона, живет в каждом из нас. Безупречность сюжета и химическая чистота характеров, где зло осуществляют лишь злодеи, а благородство — красивые и прямодушные люди... И впрямь что-то пиратское мерещилось в Богатыреве, злодейское и иезуитское — в Сагантаеве, а девушка вполне могла играть невинную жертву, прекрасную заложницу. И Пастухову стало вдруг мучительно любопытно и завидно, захотелось идти вслед за ними, примеряя к себе роль спасителя, выследить, разоблачить их тайну или что там у них... Но в том-то и беда, что он скучно знал, что ничего в них нет, сверх того, что он уже видел и понимал,— нет и не было. А было лишь то, что было: Иван, лодырь и спившийся бабник, все еще не лишенный жалкого обаяния, и эта чистенькая, глупенькая девочка, влюбленная в него и, может быть, сегодня узнавшая ему настоящую цену; и друг и ревнивец Женя Сагантаев, умный и язвительный кандидат наук, циничный, но незадачливый соперник — все это было так очевидно...

Гости уже одевались, когда зазвонил телефон. Звонила Софья Денисовна.

— Володя, ну что, узнали вы что-нибудь?— оживленно зашелестела она в трубку.— Я просто извелась вся, глаз не могу сомкнуть...

— Здесь он, здесь, — радостно отвечал Пастухов,— жив и совершенно здоров, передаю ему трубку. Богатырев безо всякой радости подошел к телефону.

— Ну что вы, Софья Денисовна,— трезво и грустно говорил он, отводя глаза,— кто вам сказал? Да нет... да нет... Конечно... конечно... Хорошо... хорошо... Спокойной ночи, Софья Денисовна...

Гости, одетые, уже топтались в прихожей. Женя Сагантаев крепко жал руку Пастухову, молча смеялся умными, беспокойными глазами:

— Приятно было познакомиться.

Девушка, изящная в своем пальто и пушистой шапке, смирно и бессловесно ждала Ивана, опустив ресницы. Огромный и жаркий Иван в шубе, дыша агдамом, братски обнимал Пастухова:

— Прости, старик, если что не так. Извинись перед Софьей Денисовной...

Снова зазвонил телефон.

— О, черт, — испугался Иван,— если это опять она, то я уже ушел, Вова...

Но это был их общий влиятельный друг, меценат и бывший начальник Ивана.

— Здесь он, здесь,— радостно отвечал Пастухов,— позвать его к телефону?

Иван, скучая и отводя глаза, нехотя брал трубку.

— Лев Михайлович?— трезво и грустно говорил он.— Конечно, конечно... Ну что вы, кто вам сказал?.. Хорошо, хорошо... Спасибо, спасибо... Спокойной ночи.

Наконец они ушли. Муж и жена переглянулись.

— Четвертый час ночи...— сказала жена.— Ну что, пойдем спать?

— Я не смогу,— хмуро сказал Пастухов,— меня из колеи вышибло... Все-таки нет у Ивана совести, наплевать ему на всех.

— Дать тебе снотворное?— спросила жена.

Жена ушла рыться в аптечке, когда раздался третий звонок. Звонили в дверь. Пастухов открыл и обмер: это была Хельма в полной боевой раскраске, желто-коричневая, сине-черная и красно-лиловая, в расстегнутой короткой барчатке, без перчаток и шапки. Рыжие кудри покрыты куржаком, тушь на глазах уже подтаивала.

— Вова, извини, если я не вовремя,— виновато выдохнула Хельми,— если я разбудила... Вот бежала пешком как угорелая, такси не нашла. Слушай, а что с Иваном, где он?