(Повесть в рассказах)

Дороги, которые мы выбираем

Это было утреннее свидание. И последнее. Слишком недолго мы оказались знакомы, чтобы привязаться друг к другу. И слишком похожи, чтобы я заинтересовалась всерьез. А кроме того, в тот день, в двенадцать, я шла на распределение после госэкзаменов.

— Вот твои книжки. Давай записи (понравился Сергей Никитин? И мне — да). Ну и проводи.
— Постой, — растерянно сказал Женька. — А если это... пожениться?

— Так ты же уезжаешь. А я, наверное, тоже. Ведь выпросила себе на предварительном место в системе МВД. Потом, я тебя старше на полтора года. Ты сам меня дразнил старушкой!

Неубедительно как-то я все это говорила. Понимала, что впереди еще много-много нового, хотелось отмахнуться. Не останавливаться (сделав первый выбор: семья!). Все приходит постепенно, сейчас — распределение. А потом жизнь преподнесет еще что-нибудь хорошее. Надо только заслужить, относиться к людям по-человечески. И все устроится справедливо.

Распределение волнений не вызывало. Может быть, потому, что отволновались на экзаменах. И великое это событие разбилось на занятные, одинаково любопытные для трепа эпизоды.

Ромка и Саша натянули на географической карте в общежитской комнате нитку вдоль Уральских гор и написали красным фломастером:

— За Уралом для нас земли нет!

А выяснилось, что основные места распределения — Сибирь. Ну, и наша область, конечно — как же институт оставит ее без кадров?

Ромке досталось Кемерово. Он приуныл. Жаловался, что в справедливость больше не верит.

Краем доходил спор за место в аспирантуре: одна претендентка — общественница, трудяга-отличница, другая середнячок, но числилась в научном студенческом кружке и была профессорской дочкой. Сочувствовали первой. В гражданском порыве собирались послать делегацию к ректору. Однако все улеглось, когда отличнице предложили поехать в Москву. Правда, участковым врачом. Ей в утешение подруги говорили:

— Плюнь! Это еще учиться?.. Сколько можно?! Хоть бы работать скорее.

Хотя все понимали, что с первого августа придется начинать главную учебу. Ибо знания наши теоретические, и практиковать, когда за спиной одни лекции да студенческие истории болезней, прямо скажем, страшно.

Несостоявшаяся аспирантка считала, что учиться сможет и в Москве. Поэтому духом не пала. Пряников от судьбы никто не ждал, начиналась взрослая жизнь!

При чем тут смешные Ваши ухаживания?! Взрослая жизнь предполагает надежные отношения. А Женьке бы все поиграть, побросаться привязанностями.

Не так? Хорошо, я пример приведу.

Пришли ко мне на день рождения гости — человек десять, не больше. Пока девчонки помогали с последними приготовлениями на кухне, я развлекала их гостей рассказами о Женьке. О том, что познакомились мы смешно. В троллейбусе. Друг его помалкивал, а Женька разливался соловьем:

— У вас, девушка, тринадцать пуговиц в ряд на юбке. Я сосчитал. Вы или срежьте одну, или пришейте. Уже выходите? С собой нас приглашаете?

И я сказала:

— Пойдемте... Пошли-пошли!

Вот и привела домой, познакомила с братом, показала рисунки свои, поила кофе. Выпендривалась то есть. Приятель Женьки потом сказал:

— Она подобрала нас, как двух щенков.

А теперь Женька приходит к нам, словно на дежурство, хоть проверяй часы.

Кроша салат, моя подруга не без удивления посмеивалась: доведут ли до добра легкомысленные знакомства? Осуждала. А через час, во время танцев увела Женьку в соседнюю комнату целоваться. Эх, недоучла я этого необоримого женского тщеславного желания проверить, так ли сильны чувства мужчины, как доказывает избранница.

Еще через полчаса вернулись из кино мои родители, и пришлось, поборов гордость, выручать гостей-дураков. Я шмыгнула в темную комнату и прошипела (кажется, без особой досады):

— Хватит, наверное? Выходите, родители пришли.

Спокойно так сказала, молодец! Хотя и позлорадствовала, когда они прошествовали с принужденными красными лицами мимо ошеломленных родителей.

Танцевать я с Женькой, конечно, не стала. Скоро закончу институт, у меня таких знакомых-то будет полно. Единомышленников.

— Нинка твоя, прямо... не Снегурочка! — сказал он.
Наверное, извинялся так.

Я продолжала увлеченно беседовать с приятелем брата. Ни малейшего возмущения на лице. Женька на время ушел в себя, потом с некоторым ядом спросил, нагнувшись через стол:

— Уж не думаешь ли ты, что меня мучает совесть?

— Вы о чем? Вы о чем? — недоуменно воскликнула я.

Меня ждали толпы поклонников, там — в будущем. Женька это понял и скис.

Но на прощание я все же разрешила принести мне обещанные книги. Все равно этим ничего не изменишь!

А распределение, вот оно, началось еще до госэкзаменов: вдруг прошел будоражащий слух, что из Москвы приехал человек и сидит, собеседует в такой-то комнате. Записывает тех, кто ему подходит. Для чего и куда? Неважно. Если отбор строгий, значит, заманчиво попасть. Потом скажут, куда попала.

Я вошла в кабинет с пустыми скамьями. Человек средних лет, неинтересной внешности, в сером костюме глянул на меня... Задал всего один вопрос:

— Живете с родителями, здесь?
— Да.

— Не подходит.

В коридоре: «Как? Что ответил, спросил?»

— Про родителей спросил. С родителями не берут.
— Ерунда. Только что Ермакову взяли. Ты скажи, скажи про комсомольскую работу, про газету. Про пятерки.

— Нет, я не подхожу ему.

Конечно, представить себе только: заявилась девица в темных очках (пять диоптрий, девяносто процентов затемненности), в мини-юбке из кожзаменителя, в черном свитере. Это — у родителей под боком. А что она будет себе позволять после отъезда? На воле?..

Так он, видно, рассудил.

Через некоторое время вывесили список географических мест, из которых трудно было бы выбрать судьбу — нет ориентиров. Но два казались еще загадочнее — МВД! Что-то, наверное, связанное с экспертизой, криминалистикой, долгой учебой, а может, и потаинственнее того, что предлагал москвич.

Вот так вот, Женечка!

На окончательном распределении в большом, дорого обставленном кабинете, куда вызывали поодиночке, ректор кивнул на меня майору медслужбы и как бы с сожалением произнес:

— Какие кадры вам отдаем!

Наверное, вспомнил, как на втором курсе мы с секретарем комсомольской организации выпрашивали у него гитары для курсового ансамбля, и ректор в конце концов согласился, выругавшись:

— Скоро у каждого студента в нашем институте будет по гитаре.

Мы покивали: это было бы только справедливо — пусть все поют, если на то есть настроение.

Увы, милицейской учебы не предвиделось. Мою напарницу — тоже прельстилась тремя этими загадочными буквами МВД! — определили в Дом малютки, а меня — в детскую мальчишескую колонию.

Но все-таки судьбу выбирала не я, мне ее как бы вручили, увернулась от ответственности. И предстояло проститься с прежними друзьями, сложить чемодан и, присев перед дорогой, отправляться во взрослую жизнь.

Как поется в том же гимне: «В медицине всюду будут первыми нашего ИГМИ выпускники».

«Век воли не видать»

Сейф наш был вскрыт после ужина, между двадцатью и двадцатью двумя часами. Это оперативники сказали мне утром, и я поплелась в санчасть.

На полу в приемном отделении поблескивали перебитые ампулы, валялись таблетки и бутылочки из-под микстур. А посередине лежал вскрытый сейф с откинутой дверцей. И все выглядело так странно и дико, что приходилось подавлять в себе желание расхохотаться нелепым, нервным смехом.

Больные не показывались. Но через полчаса заглянул Сашка Баранов с вахты — высокий парень в ватнике. Он был из тех, кто считается «в активе», помогает администрации и поэтому ведет себя с учителями, воспитателями, медсестрами по-свойски.

— Я слышал, у вас тут случилось что-то? — сказал он, и тут же его старательно-невинная озабоченность сменилась откровенным хохотом, сквозь который Сашка пытался выговорить слова сочувствия. Наконец он с трудом выдавил: — Я помочь пришел, если что надо. Вы не подумайте. О-ой! Ха-ха-ха! Извините. Не, честно. Век воли не видать!

— Паразиты! — беззлобно комментировала происходящее наша дородная медсестра Маргарита Степановна. — Разве они ценят, мерзавцы? А вы с ними нянькаетесь! Дряни какие! — Она проработала в колонии шестнадцать лет и все поражалась неблагодарности своих пациентов. — За все-то хорошее только и думают пакость какую-нибудь сделать. Ты, Баранов, позвал бы человека три, сейф на место поставить. Что заходишься как ненормальный?

Сашка кивнул, вышел кликнуть Сережу Трофимова — тихого и внимательного, охочего до приятельских бесед мальчишку лет пятнадцати. Прошлой зимой мы иногда сидели втроем у открытой печки на вахте, в деревянном домике возле забора, что делил жилую и производственную зоны, и вспоминали город.

— А у кинотеатров народ, да? В фойе мороженое продают...
— Продают. На лавочках перед сеансом летом люди сидят.
— О! — подвывали мальчишки вполголоса. — Хоть бы амнистия какая-нибудь вышла! А правда, что «отсидел» или «сидит» сейчас каждый седьмой мужик?

— Ну уж!.. Тогда бы у каждого кто-то из родных там побывал, — возразила я недоверчиво и споткнулась. Ведь и среди моих тоже...

Сережа перевоспитывался за воровство. Баранов — за драку.

Вдвоем они легко водворили сейф на прежнее место, удивив этим Маргариту Степановну.

— У, отъелись, кони здоровущие! — заворчала она. — Масло им каждый день, мясо. Еще и до спирта добрались, бессовестные.

— Я вам сочувствую, — вежливо сказал мне Сережа. Тяжело было видеть даже их доброжелательные, приветливые лица. Наверное, Маргарита Степановна в чем-то оказалась права. Ну, найдет оперчасть виновных, отправят их в следственный изолятор, а дальше — суд, колония более строгого режима. У нас же — опять работа посменно, вызовы ночами к малолетним самоубийцам, которые вскрывают вены... на ладони. Из предосторожности, но в знак протеста.

В конце концов восторжествовал разум. Должно быть, уж очень хотелось им всем верить, что на воле их ждут не дождутся порядочные девушки.

Выводили мы наколки простым и варварским способом химического ожога. На влажную повязку насыпалась марганцовка, сверху — несколько слоев бинта и терпи сколько сможешь: час, а некоторые и всю ночь. Получались глубокие раны. С такими на работу выходить целое испытание. Но и отказаться от работы — значит, привлечь ненужное внимание к санчасти. «А! — сказал бы директор производства, — вам кто разрешал заниматься членовредительством? Лишь бы отлынивать...» Поэтому «истязуемые» помалкивали и терпели.

Едва я покрыла ватно-марлевым тампоном почерневшую руку Невзглядова, раздался знакомый дребезжащий звонок за окном. А из камер дозорные сообщили, что сейчас появится начальник охраны Савчук.

Невзглядов моментально натянул рукав до ладони и громко принялся жаловаться на боль в горле. Колонисты думали, что никому про наши косметические операции не известно.

Имелся, имелся разговор. Савчук меня невзначай спросил, есть ли у санчасти инструкции по выведению татуировки.

Вообще-то они были, но не в санчасти, а у оперативников. И не инструкции, а предписание.

— Это какое же? — Невозмутимое обычно лицо самоуверенного Савчука обмякло в замешательстве.

— Про сведение наколок в обязательном порядке, — сообщила я. Главное было — увести его в незнакомые сферы.

На самом деле предписание касалось только татуировок с порнографическим и антисоветским содержанием. Наверное, даже аббревиатуры сюда не входили. Ну, что говорит вольному человеку наколка: «Зло»? А наши знатоки расшифровывали ее смысл так: «За все легавым отомщу». Или «Барс»... По букве на основании фаланг пальцев: «Бей активистов, режь стукачей». Вольный человек только пожмет плечами...

Хотелось, чтобы мальчишки сами стали стыдиться этой блатной романтики, без принуждения.

Впрочем, как раз Савчук относился к ребятам по-доброму. В минуту душевной расслабленности он говорил какому-нибудь воспитаннику из самых жалких и замызганных:

— Ну, какие вы преступники? Вы еще только преступнички...

А однажды поделился со мной взглядами на драчунов — их, осужденных по статье двести шестой, части второй за хулиганство, было в колонии больше трети.

— А мы-то сами как в молодости, вспомнить... О-хо-хох! С кольями, деревня на деревню. То изувечат, то до смерти убьют. И — никакой милиции.

...Савчук внушительно оглядел Сережку и подчеркнуто, чтобы слышали остальные в камерах, произнес:

— «Косят» они. А вы им верите.

Дядя Леша торопливо увел Невзглядова на место. Дождавшись возвращения контролера, Савчук прикрыл дверь и спросил вполголоса:

— Ну, как тут... эти?

Вот когда выяснилось, что наконец вернулись после суда в городе двое наших колонистов, организаторов дворцового местного переворота.

Устраивать переворот они пытались не потому, что им захотелось сладкой жизни, вкусной еды, выходов из колонии на зазонную работу или освобождения от уроков в школе под предлогом дежурств в отряде. Просто возмечтали Тенишев с Ивановым о власти, сулящей и эти, и многие-многие прочие преимущества. Главная — возможность забыться, не замечать три ряда колючей проволоки вокруг опостылевшей колонии.

Вот пробовал однажды старший воспитатель отряда Вячеслав Иванович поселить вместе самых унылых, притесненных, плохо одетых и почти разутых ребят. Добился-таки разрешения. Отомкнули комнату на первом этаже. Вытащили оттуда матрасы и поломанные стулья. Принесли двухъярусные койки. И что бы вы думали? Можно ли было предполагать такой результат? Через два дня появились и здесь свои лидеры, а у них — свои приятели, подлипалы, подчиненные. За кого-то уже мыли полы, а у кого-то отбирали сигареты и батоны... И кто же?.. Те, кто сам страдал от притеснений неделю назад!

Неужто и все мы, культурные, приличные люди, тоже оказываем на ближнего давление, притесняем слабых или безропотно позволяем себя подавлять, подчиняясь неведомым дремучим законам стада? Неужели неподвластно нам чувство, позволяющее контролировать в себе хама? И каждый из нас, сообразуясь только с чувством собственного достоинства, может занимать определенную ступень? И одно только оно, это чувство, руководит твоим внутренним мироощущением — попади ты в одну комнату с незнакомыми людьми, оно решает, подняться тебе или опуститься, независимо от того, есть ли у тебя еще кураж, интерес к жизни и вера в себя, желание перемен...

У Тенишева с Ивановым желание перемен появилось и сознания собственных неоспоримых достоинств было не занимать.

И они организовали массовую драку. А кстати, я же сама чуть не стала ее свидетельницей! Странным показалось мне присутствие многих колонистов в вестибюле первого отряда. Вообще-то они должны были сидеть на уроках. И необъяснимо появление ребят из второго и третьего отрядов. Те и вовсе без большой необходимости к чужим не заглядывали.

— ...Вы с контролером пришли? — растерянно спросил пронырливый Саша Стремин.

— Одна, — гордо и легкомысленно ответила я. — Санитарное состояние сейчас проверять буду.

К Стремину подошел Саша Тихомиров, возглавляющий одно из отделений первого отряда. И я внезапно поняла, что мне заговаривают зубы, выпроваживают из общежития. Странно, странно! Выгоняют. Ну так, пожалуйста, уйду!

Не могла же я догадаться, что готовится генеральное сражение. Что Тенишев и Иванов, тайно посовещавшись с надежными земляками, решили перехватить власть, вызвав первый лидирующий отряд на бой.

Конечно, трудно было им рассчитывать на уважение, когда они явились в чужой монастырь. Их доставили из соседней области, где такого монастыря не оказалось. И хотя половина воспитанников совершила свое злодейство там же, а стало быть, партия варягов и греков делилась на равные примерно части, пришельцы жили тяжелее хозяев.

В драке они мечтали перехватить право на лидерство. Тогда и воспитатели, и оперативники, и учителя, и мастера, и все-все стали бы обращаться к ним для наведения порядка в школе, в цехе, в отряде. К ним, авторитетным людям зоны. И условно-досрочно освобождали бы с характеристикой «активно встал на путь исправления» их в первую очередь...

Но в разгар битвы, когда в вестибюле уже капала на кафель кровь из расквашенных носов, прибежал контролер, вызвал оперчасть, и все ведущие бойцы дружно угодили в «дизо».

...Савчук, успокоенный, ушел в режимную часть.

А дядя Леша, неторопливо погремев ключами, доставил следующего арестанта. В камерах вновь примолкли, ожидая потехи.

Ладно уж, доставим вам такое удовольствие.

— А я нравлюсь вам? — начал Гоша Жбанов, по кличке Джамлай. Мы сводили ему татуировку «Тюрьма — не школа, прокурор — не учитель». Обезображенное предплечье Гоши лежало на столе. Свободной рукой он придерживал свежий бинт.

Ефросинья Сергеевна внезапно успокоилась и только упрекнула завуча: ведь неглупая она баба, вон как с директором ладит, в нее в ступке семью пестами не попадешь!

Однако отношения с Александрой стали натянутыми. До тех пор, пока Ефросинья Сергеевна не прониклась участием к судьбе Джамлая, разоткровенничалась. Вечером, за традиционным чаем, она сообщила, что Джамлай совсем захандрил — после долгой беседы в пустом классе признался, что ему мать не пишет. Ну, поскольку они земляки, Ефросинья Сергеевна обещала сходить к нему домой, объясниться там...

— Знаете, вы не говорите никому про это, — с сомнением и осторожностью посоветовала Александра. — Скажут: «Связь».

— Это что — «связь»? В «люблю» я с ним играю в мои семьдесят два года, что ли?

— Н-не то, чтобы, не такая связь... а деньги, подумают.

— Фу, ты! Взятку мне с него брать нешто, за поездку за эту?

— Подумают, вдруг от матери что привезете? Деньги или... вино, например.

Ефросинья Сергеевна недоуменно посмотрела на Александру, возмущенно тряхнула головой, фыркнула и сказала:

— Все равно зайду! Я тоже мать, я ее наставлю на путь-то!

И неожиданно Александра Васильевна поймала себя на мысли, что ей интересно, чем закончится эта поездка. Но еще больше удивил ее укол зависти — сама она никогда не вела никаких таких задушевных разговоров с колонистами, не вникала в их настроения, была у оперативников на отличном счету, не замечаемая в «связях», и на все просьбы воспитанников отвечала виновато и укоризненно:

— Мне сейчас некогда, право. А может, тебе к воспитателю своему обратиться?

В понедельник она нетерпеливо поджидала в школе Ефросинью Сергеевну, та приезжала только ко второму уроку. Вошла в учительскую замерзшая, в старой цигейковой шубе. Пуховый платок она сняла с головы и сразу накинула на плечи, подвигаясь к электрическому «козлу», выпрошенному директором школы у мастеров в ПТУ.

За пять минут на перемене Ефросинья Сергеевна успела подать лишь канву событий, но ее саму так занимало свидание накануне, что и по дороге домой и до ухода Александры на автобусную остановку разговоры велись только о семье Джамлая.

— Прихожу по адресу, поднимаюсь на третий этаж. Мужчина открывает. Говорю, мне бы мать увидеть. «На работе. А в чем дело? Вы проходите. Я ведь, собственно... отец».

Она мелко засмеялась.

— Это связь! — ужаснулась Александра Васильевна.
— Прохожу. Он говорит, мать тут неподалеку на молокозаводе работает. Ему и самому сейчас на смену. Можем пойти вместе, через проходную он меня, мол, проведет. «А пока, — говорит, — чайку выпейте».

— Связь, связь! — каркающим голосом взволнованно оповещала гостиницу Александра Васильевна.

— Так что же ты думаешь, Шурочка? Вызвал он мать из цеха. Она удивилась, конечно — страх! «Это вы специально из-за нашего оболтуса ехали?»

Стоит на лестничной площадке. Тут — шум, народ по лестнице ходит. Она говорит, он еще когда в милицию привод имел, в школе, клялся, что больше — никогда. «Я, мол, его простила, а уж арестовали в этом году за драку — на суд даже не пошла. Обиделась очень».

Он, оказывается, у знакомой девчонки часы отнял, а, ей свои дал. Ухаживание, значит, такое. Потом они поссорились. Появился у нее другой ухажер. Пошел к нашему Джамлаю разбираться. Говорит, чтоб часы вернул. Джамлай, нет, пусть девчонка сама придет на свидание, объяснит измену свою. А там и меняться часами можно. Парень ему часы в руки сунул, а Джамлай вместо благодарности раскипятился — и в драку!

Мать говорит мне: «Я его, может, и прощу. Потом, может быть. И напишу. Только не сейчас. Пока еще не могу».

Ефросинья вздохнула и продолжила:

— Плачет стоит. Я, говорит, медалями награждена за труд, а сын в тюрьме. От людей стыд.
— На то ты и мать. Кто ж еще его пожалеет теперь? Я и сама сколько прощала, господи! Мать ведь.
— Ну и что? Как она? — жадно спросила Александра Васильевна. — Что сказала?
— Обещала написать. Только через месяц, около того.

— А ваши там как? — чтобы отойти от темы, спросила Александра Васильевна. — На Новый год — к ним, домой?

Ефросинья Сергеевна замялась и с напускным равнодушием ответила, что мешать не хочет, останется тут телевизор смотреть.

Новый год наступал через два дня. Сама Александра Васильевна, разумеется, уезжала.

Вечером накануне отъезда она, к своему удивлению, застала Ефросинью Сергеевну за приготовлением праздничного ужина. Немного смутившись, та извлекла из портфеля бутылку темного вина и пояснила:

— Надо хоть старый год проводить, а? Что ж мы — не люди? Посидим часок?

Александра Васильевна закивала, захлопотала и простила соседке ее непонятное здесь донкихотство. «Хорошо все-таки, что я никому не рассказала про эту ее историю», — поблагодарила себя она, слегка уже захмелев за столом.

А Ефросинью Сергеевну повело на песни:

Ты не печалься, ты не прощайся,

Все впереди у нас с тобой.

Дойдя до слов «все впереди», она неожиданно захлюпала носом и полезла в карман за платочком.

— Старая песня, — растерянно сказала Александра Васильевна.

— Я по секрету скажу тебе, — отрывисто начала Ефросинья Сергеевна. — У меня ведь сын сидел. Вот как раз, когда эта песня появилась. Так я как услышу: «Будет радость, а может, грусть», ревмя реву, веришь, Шура? «Ты не прощайся, я обязательно верну-усь» — опять реву. Только не рассказывай никому. Люди есть и злые.

А вернулся — жену бросил. Нервный стал. Второй раз женился, уж я рада без памяти. И убралась от них — пусть все наладится. Тесно вчетвером в двухкомнатной-то квартире, я понимаю. У нее, видишь, сын маленький, с ребенком ее взял. Ну, спой-ка со мной.

И они вдвоем запели сначала:

Там, где сосны, где дом родной...

Александра Васильевна с облегчением подумала, что совсем скоро они внесут первый взнос за кооператив, и тогда можно будет уехать отсюда! Уж скорей бы!

Ты не печалься, ты не прощайся,

Ведь жизнь придумана не зря!

По единственной в поселке улице неслась предновогодняя метелица и таяла во мгле окрестных заснеженных равнин. В колонии покачивались на столбах желтые яркие фонари, и было тихо.

Солнцестояние

«Ну, я тебе сделаю!» — в худших зоновских традициях мстительно подумала я.

Нашла на втором этаже Сашку Смирнова и попросила спуститься со мной вниз. Он ни о чем не спрашивал. Ожидал развлечения. Так, молча, мы подошли к Румянцеву, и я сказала ему:

— Ну, Сережа, повтори, что ты там крикнул. Саша вот мне не верит.

Смирнов неопределенно улыбался. Он сообразил, что участвует в какой-то воспитательной акции.

Румянцев переменился в лице и упавшим голосом пробормотал:

— Ничего я не крикнул.

Про Румянцева рассказывали, что он сидел за воровство: вытаскивал из частных автомобилей подушки, лимонад, даже карманные календарики. Постоять за себя в драке не умел, но исподтишка мог напакостничать.

— Нет уж, ты повтори. Или только в спину кричишь?
Румянцев сразу сломался и стал говорить, что у него случайно вырвалось, он может и прощения попросить, если надо, а вообще-то и не он это был...

Ну, так сейчас меня, кажется, обругал Смирнов. «Трепло». Теперь к кому жаловаться бежать? Что за жизнь такая?! Одно остается, делать хорошую мину при плохой игре.

— Ты думаешь, Джамлай — трепло? Так к кому же мне обращаться, я и говорю... Что мне с этим Федюковым делать?

— Его никто не тронет больше, — веско произнес Смирнов и поглядел на меня сверху вниз.

И этому обещанию можно было верить.

Я вышла за ворота, двинулась кружным путем, вдоль длинного забора. Вплотную к нему подступали картофельные поля. Вокруг зоны было безлесье. На обочине канавки цвели лютики и другие привычные цветы неизвестных названий. Солнце обливало все так щедро, словно старалось уравнять дозу тепла между вольными гражданами и лишенцами.

В одной руке я несла стоптанные босоножки и сумку, в другой — букет. Наконец-то можно будет пообедать, съесть настоящие наваристые щи, глядя в газету, прислоненную к сахарнице. Напиться крепкого чая.

Почти у самых домов почему-то захотелось оглянуться.

На неогороженной пожарной площадке, пристроенной к каменному зданию отряда, с высоты второго этажа через забор смотрели мальчишки. Загорали, скинув черные сатиновые куртки. Не может быть, чтобы не узнали меня, когда я проходила мимо. Но не завопили, не стали окликать, как обычно окликают любого вольного человека... Неужто я подозреваю в них романтические наклонности? Как они все это видели, интересно: вот идет себе девушка в ситцевом платье по картофельному полю босиком, цветы несет?.. И не имеет отношения ни к трем рядам заборов, ни к колючей проволоке?

А может, даже подумали: есть ведь где-нибудь такие девушки, не слыхавшие даже о зонах и преступлениях.

«Жить будет»

Дверь из приемной, маленького кабинета, в коридор с больничными палатами обычно не запиралась. Больные порой развлечения ради подходили сюда и подслушивали, как ведется прием.

В тот раз их у меня в стационаре лежало шесть человек. Осмотрев этих пациентов, я заполняла истории болезней. Двоих предстояло выписать, значит, нужно маяться с заключением — описывать, как и что случилось, чем, зачем лечила, когда, почему... Бумажная волокита. В институте преподаватели ругали нас всех за краткость «историй», говоря при этом: «Запомните, вы пишете для прокурора!» То есть, случись у больного осложнение или еще что, история болезни твой единственный оправдательный документ. Над нами витал призрак суда, в который мало кто из нас верил. Уж у меня-то никто не помрет! Я-то буду только спасать!.. Но сочинять подробные истории нас научили...

Вдруг в дальних комнатах послышался топот, ко мне осторожно постучали и в ответ на приглашение: «Да-да!» — на пороге возникло несколько ребят в больших черных больничных халатах. Один из мальчишек, побойчее, вежливо попросил ножницы.

— В столе возьми, — сказала я рассеянно, возвращаясь взглядом к злополучной истории. Ох, не любила я длинно расписывать!..

Вообще-то режущие предметы выдавать запрещалось. Но если им нужно ногти постричь?

Хм, станут они стричь ногти всей командой! Да еще отправляться за ними всей толпой, бегом.

По спине у меня пробежали мурашки. Не чуя ног, я вылетела в коридор и прежним еще, легкомысленно-домашним тоном, словно для того, чтобы удержать надвигающуюся страшную новость, спросила в пустоту:

— А что, мальчишки, не повесился ли у нас кто-нибудь случайно?

— Да нет, да нет, — ответили вразнобой голоса из подсобки. — Да вроде!

В той клетушке, тесной, без окон, санитарка тетя Паша хранила ведра и швабры.

— Что «вроде»? Кто?.. Зыков? Да? Режьте веревку и тащите его в кабинет!

А сама уже лихорадочно перебирала в сейфе ампулы, хваталась за шприц, за сердечные лекарства, гормоны... Нет, это я все путаю. Перед тем — распахнула дверь в уличный коридор и крикнула кому-то, сидящему на корточках в углу:

— В оперчасть быстро! ДПНКа зови! Быстро!!
Потому что если у тебя на руках кто-то помрет, это пахнет судом. Да-да, тем самым. И надо сразу же засечь время, вызвать начальство... что там еще? Помощь оказать, конечно.

Не понимала я своих коллег. Но пыталась держаться невозмутимо и сдержанно.

Еще на летней практике в сельской больничке я поняла, что лечение приходится проводить вовсе не так, как требуется экзаменаторами в институте и приказами министерства. Нет лекарств, горячей воды, шприцев для прививок, боров в зубном кабинете. И нечего паниковать. В медицинской этике существует такое поразившее меня на четвертом курсе положение: «Изъяны и недостатки, существующие в медицине как науке, врач обязан восполнять собственным сердцем!» Я видела, как мои поселковые коллеги, проклиная нищенскую зарплату и нашу российскую безалаберность, продолжают делать свое дело. А главврач клянчит, выбивает, исхитряется урвать в городе то, без чего хоть прекращай прием. Да ведь и все равно не прекратили бы... Правда, самые малодушные пускались в бега. Но институт присылал новых.

Так и в колонии приходилось сдерживать недоумение перед жестокой, бестолковой колонистской жизнью. Ну, не хватает много чего в медицине. Вот и у них, в исправительных заведениях, чего-то важного нет.

Не хотелось казаться глупее других, неспрашивающих. Оставалось присматриваться, надеясь, что вот-вот-вот и сама пойму. Маргарита Степановна же понимала! Вот и я скоро разберусь, отчего это все сотрудники вокруг такие...

Сашка Зыков, придя в себя, историю болезни не прояснил. Сказал, что ничего не помнит, а в канаву свалился, наверное, по недоразумению. Так что с Шамиля и Джамлая, как они думали, навет был снят. А Зыков ни у кого особого сочувствия и не вызывал — вечно с ним неприятности! Он и побег устраивал месяца два назад. Неугомонный какой-то человек. Обычно в побег уходили новички, те, кто не прожил в колонии полгода, кто не привык. Правда, о склонности к побегу воспитатели и оперчасть были оповещены заранее. Но что тут поделаешь? Можно взять расписку с обещанием не убегать. Одно плохо — неизвестно, когда именно побежники нарушат слово.

И вот месяца два назад под утро завыла сирена. Собрался в штабе народ — контролеры, повара, мастера, санчасть — все двести человек. Осмотрели место побега: стенд «Готов к труду и обороне», прислоненный к забору возле пустующей вышки наблюдения. А что поделать, контролеров-то не хватает, что за профессия для молодого парня — «охранник»?

Начальник чихвостил воспитателей — почему до сего дня не выполнен приказ убрать с территории лишнее. Уже отправили машину в ближайший городок, на вокзал. По опыту знали — побежники отправятся либо туда, либо пешком, через села. Оперативник Сергей Тимофеевич, поглядывая на часы, наверное, подсчитывал, сколько времени прошло с момента побега и не пора ли сообщать «наверх», в отдел исправительно-трудовых учреждений. Рапортовать — значит, в отчетности появится еще одно «внутреннее» преступление.

А поймала побежников наша Маргарита Степановна. Те успели добраться до городка, но днем бродить по улицам в своей сатиновой форме не решились и залезли на чердак двухэтажного дома.

К Маргарите Степановне пришел кто-то из соседей:

— У вас не пропал кто? Не ваши это спят на чердаке? У меня там белье сушится.

— А может, и наши!

Не поленилась тяжелая на подъем Маргарита Степановна, влезла на чердак по железной, без перил, лестнице.

Велела Маргарита Степановна мужу в милицию звонить.

— Неохота связываться...

— Пятьдесят рублей премии получать неохота? Сама тогда вызову.

Милиция, конечно, тут же доставила побежников на прежнее место, а Маргарите Степановне вскоре в самом деле оформили премию.

Накануне я заглянула в цех, в котором колонисты мастерили дюралевые стульчики. Ото рта шел пар. Стелился белый туман, и в нем заторможенно двигались окоченевшие одинаковые мальчишеские фигуры. Никто не работал: металл жег руки.

Для разговора с начальником нашей колонии приходилось выбирать самые беспроигрышные аргументы. Я хорошенько их выстроила и сказала ему в коридоре штаба:

— Закрываю производство. Температурный режим не соответствует санитарным нормам!

— Вы не сделаете этого! — жестко возразил начальник, измученный неприятностями последних недель. Или рапортами о неприятностях, которые приходилось отправлять в центр?

— Почему бы? — спросила я.

— Потому что нам с вами тогда вместе не работать.

— В таком случае я подам докладную в ОИТУ *[Отдел исправительно-трудовых учреждений].
Ничего себе «беспроигрышный аргумент»! Все равно что заявить: «Тогда я пожалуюсь на вас за то, что стоит такая лютая зима». Словно там, в отделе, этого всего не знали.

Весь вечер я мысленно укладывала чемоданы и подыскивала новую работу, отрывая от сердца все, к чему успела привыкнуть за год.

Утром на разнарядке после разносов и последних предупреждений начальник сказал, не глядя в мою сторону:

— Мы тут с врачом посоветовались. Будем закрывать производство. По нормам санитарного режима.

Половина штабистов отозвалась на это сдержанным одобрением, половина засомневалась, не передерутся ли наши детишки, мучимые бездельем. Но вышло совсем не так, как ожидали пессимисты: узнав, что на работу ходить не надо, воспитанники улеглись прямо в телогрейках в кровати, укрылись одеялами и примолкли.

В оперчасти блаженствующий в тепле Сашка Баранов подкладывал в печку березовые дрова. Тут же, за узким столиком, восседала фельдшерица Анна Григорьевна. Ее драненькое пальто, надеваемое только на работу, висело у входа. Белый халат топорщился от крахмала, олицетворяя строгое соблюдение правил антисептики.

— Анна Григорьевна! — сказала я. — Нужно бы перевязать в отрядах помороженных.

— Оперчасть не разрешает ходить по зоне, — справедливо возразила она. — Пусть мне дадут приказ, подписанный начальником, я кого угодно перевяжу.

Металлическая сумка с лекарствами стояла на столе, и взять ее можно было без новых просьб и объяснений.

Должен хоть кто-нибудь жалеть этих... Если никто не находится, следуя правилам режима, остается жалеть врачу. По заветам доктора Газа, который добился, чтобы даже каторжникам отменили кандалы. Такое медицинское дело — милосердное.

Ему и носят на могилу цветы до сих пор...

Я шла по узкой тропинке в снегу, припоминала недавнее собрание. Выступал приезжий инспектор из Москвы в нетопленом новом трехэтажном штабе, единственном высоком здании на сто верст вокруг. Инспектор не повышал голоса, но без лишних жестов и язвительных интонаций говорил обидные для коллектива слова:

— Если в другом месте можно отсидеться, получать зарплату ни за что, так здесь, если вы не работаете, вы приносите страшный вред! Да и время сейчас не то, чтобы отсиживаться! Это же наши с вами дети! Я даю вам честное слово коммуниста: хуже вашей колонии нет во всем Советском Союзе!

Не защищался славный механик, целыми сутками отлаживающий со слесарями котельную. Ничего не ответили сантехники и мастера.

Может, Павка присочинил или недосказал что-то...

С толпой сочувствующих и с воспитателем мы обошли все койки. Перед выходом, в дверях, стоял рослый Сашка Смирнов. Делая вид, что не замечает Вячеслава Ивановича, он проговорил с доброжелательной улыбкой:

— Погодите. Нельзя вам уходить, пока вас не «подняли». Вы не бойтесь.

И несильно ударил меня ладонью по плечу: «восстановил в правах».

— Тьфу, дурачье! — с досадой оттолкнул его Вячеслав Иванович, но мораль читать не стал, и втроем мы двинулись дальше, в чужие отделения.

Ну, и что б случилось, если бы Смирнов меня не ударил? «Опущенный» не должен есть из одной тарелки с другими колонистами, курить с приятелем одну сигарету на двоих, делиться отоваровкой, сидеть рядом в красном уголке перед телевизором... Вот уж горе-то было бы мне!

По всему отряду — одно и то же: фурункулы, потертости, обморожения, ангины.

— А расскажите нам что-нибудь! А посидите с нами!

— Некогда, еще два отряда, после как-нибудь.

Сашка Смирнов не мог выходить за порог общежития. Вячеслав Иванович мог, но опасался оставить одних своих подзащитных.

— Завтра придете? — тихонько спросил Смирнов, когда воспитатель отвернулся, чтобы открыть тяжелые двери. Вот и колонисты понимали, что я нарушаю правила внутреннего распорядка, делая обход отделений.
Завтра вполне могу и не явиться — просидеть всю смену на вахте.

Когда отношения с колонистами грозили перерасти в «недозволенную связь» — будь то просьба вынести за зону письмо или нарвать летом для пацана кукурузы в поле, оставался один выход — перехватить инициативу. Встать на позицию, с высоты которой можно великодушно увещевать: «Брось, в самом деле! Все у тебя и так скоро пойдет хорошо. Я верю в твою благополучную судьбу, светлую дорогу. И останемся каждый при своих...»

— Придете? — мрачно и настойчиво повторил Смирнов.

— Так тебе-то чего беспокоиться? У тебя и так все в порядке. И вообще, «у-до» скоро.

Условно-досрочное освобождение.

У широких дверей заснеженного второго отряда стоял начальник колонии капитан Замятин. Лицо его сегодня не казалось высокомерным, самоуверенным. И я решила все-таки зайти к больным.

— Бинтуете? — вместо обычного замечания примирительно сказал начальник, и я вздохнула свободнее. — Ну-ну!

Даже не добавил, как водилось раньше:

— Они сюда не лечиться приехали!

Кто знает, может, и на него произвела впечатление речь столичного ревизора. Некстати вспомнилось, как еще месяц назад, осенью Замятин отчитывал нас в санчасти:

— Что это за тихие разговоры такие? Шепчутся, понимаешь!
— Да как же перевоспитывать на расстоянии окрика?

— Вот они освободятся, выйдут за зону, там их и будут воспитывать, а пока они отбывают на-ка-за-ние.

Через год отпускали «по звонку» Сашку Смирнова. Накануне он уже приходил на прием, прощался. Во сколько спецчасть выдаст ему паспорт, было неизвестно. И я совершенно случайно увидела из окна столовой, как провожали его четверо приятелей до проволочного забора. Он пожал им руки, миновал вместе с охранником калитку. Взошел на каменное крыльцо пропускного пункта, оглянулся и... заплакал. Но сейчас же вытер глаза рукавом куртки, шагнув за дверь.

Вспомнил, наверное, эту тяжелую холодную зиму. Или, действительно, пожалел о двух этих бесполезных, длинных, вычеркнутых из жизни годах?..

Цветочки-ягодки

Цвело бабье лето. Под стоптанными ботинками мальчишек уже шуршали желтые листья, а поутру на сухих стеблях травы блестела сизая холодная роса.

Пробежали несколько колонистов в грязно-белых куртках из отряда на кухню, дежурные. И снова над зоной повисло золотое оцепенение.

Стоит ли сожалеть о прошедшем? Пройден путь. Ну, поработала здесь, а буду работать еще в каком-нибудь необычном месте. То ли в деревенской тихой больничке, затерявшейся на окраине области, в непроходимых лесах. То ли судовым врачом, попутно открывая для себя экзотические страны и между делом лениво почитывая книги из судовой библиотеки... Если уж мои отношения с инспектором медицинской службы так осложнились. Да еще, как ни странно, исчезла из кабинета папка с рапортами, что целый год подстраховывала меня от упреков в бездействии. Сигналы я подавала? Информировала? О помощи просила? Меры пыталась принимать?

— Посмотрите, она ж не боится! — с тайной угрозой, как мне показалось, говорил обо мне один руководитель другому.
— Но ведь правда на моей стороне? — туповато удивлялась я.

— Они сейчас никого уже не боятся, — хмуро осаждал своего коллегу второй из них.

— Но разве я не права? — опять спрашивала я.

Без папки доказать, кто из нас прав, было не так легко, и теперь мои оправдания выглядели голословными. И оставалось удалиться, передав должность начальника медчасти в более энергичные руки. Эй, кто там у вас сумеет запустить печь для стерилизации завшивленной одежды воспитанников? Честь и место. Уезжать было грустно.

Одноэтажная школа, три корпуса отрядов-общежитий, столовая, а за проволокой — рабочая зона, цех... За полтора года это стало частью моей жизни.

— Постойте! — крикнули издалека. Двое шли и санчасти от вахты. Бежать им не позволял отрядный этикет, хотя, кроме меня, похоже, никто их не видел.

Сапоги и ватники колонистам выдавали только в холода, но и по хорошо пригнанным черным сатиновым костюмам легко было догадаться, что идут авторитетные в колонии люди. Оказалось — Шамиль и Сашка.

То искаженное представление о чести, которое довело их до тюрьмы, — «Вашего друга ударят, а вы в милицию побежите жаловаться, да?!» — в колонии, среди тех же мальчишек помогло им стать людьми независимыми, властными и самонадеянными.

Сашка — медлительный, крупный восемнадцатилетний парень с угрюмым грубоватым выражением лица шел позади приятеля.

— У нас просьба к вам! — еще издали крикнул несдержанный Шамиль.

И легко можно было догадаться, что просьба криминального характера, иначе Сашка не отводил бы в сторону смущенный тяжелый взгляд.

Кажется, затея его. У Шамиля не хватит духу увлечь в авантюру такого тугодума, да и сам он участвует в «деле», только когда лотерея беспроигрышная, а выдумать эдакое ему не под силу. Всегда взвинченный, истеричный, неуверенный в себе, он самоутверждался в отряде, притесняя слабых. Сашке угрожать никому не надо — у него авторитет.

— Он бьет кого-нибудь? — спросила я однажды, желая узнать, что сила его в характере, или в чувстве справедливости, или в чем она там еще бывает.

— Не, не бьет, — шмыгнув носом, ответил смышленый, хотя и слабоватый, «зачуханный» мальчишка.— Зачем ему бить. Достаточно посмотреть на его кулаки, и все делают как ему надо.

Шамиль мог шкодливым тоном неожиданно задать вопрос в классе во время чинно текущей беседы, и тишина поглощает минуты твоего замешательства. Класс ждет оживленный, но неподвижный, научившийся из осторожности прятать усмешку. Ни одного сочувствующего лица! Вместо короткого, точного ответа всего только и найдешься сказать:

— Вот после урока проводишь меня до КПП, по дороге и объясню. А сейчас, пожалуйста, не мешай.

Всей кожей, лопатками, чувствуешь в такие минуты, как в классе меняется настроение — то ли наступает разочарование, то ли пролетает вздох облегчения.

Один Шамиль доволен, он в лучах всеобщего внимания и славы. Да и то недолго, потому что в этой тишине безучастный ленивый голос Сашки вносит поправку:

— Провожать пойду я.

И Шамиль смят.

Сашка не желает упускать первенства ни в чем, ибо сладка власть неразделенная, когда отдаешь приказы вполголоса и знаешь — выполнят. Яд власти отравил столько взрослых, умных людей, что ж говорить о мальчишках?.. Да они вообще не слышат мои уговоры, увещевания:

— Вот выйдешь ты на волю, встретишь хорошую девчонку. Ты что, и в семье так собираешься командовать?

— Не-э, там — другое. А здесь иначе нельзя.

О Шамиле рассказывали, он любил поваляться с книжкой, засыпал поздно, контролеры смотрели на это сквозь пальцы. Перед сном он будил ребят, чтобы человека три-четыре разобрали ему постель да еще и колыбельную спели: «Спите, зэки, доброй ночи, станет срок на день короче».

Оказывается, он прекрасно знал цену своим ужимкам и прыжкам, потому что однажды не к месту спросил, неожиданно и грустно:

— А вы мне там... на воле руку подадите?

И я довольно искренне воскликнула:

— Конечно!

Хотя мне в голову не приходило, что Шамиль захочет поздороваться со мной за руку. Надо было держаться достойно, а для этого верить, что все у них со временем станет хорошо. И постоянно говорить себе и им: «У вас все наладится. Все будет в порядке».

— За что вы их так любите?! — возмущался инспектор медслужбы. — Вас никогда не обворовывали? Ваших родственниц не насиловали?
— Но это же люди! Мы же их воспитываем!

— Вот выйдут из заключения, там будут людьми, а здесь они преступники. Вы еще про Макаренко вспомните... Тогда не то время было.

— У нас, знаете, какое дело к вам? — тянет резину Шамиль, стараясь поймать уклончивый взгляд Сашки. В тоне его двусмысленность. И вдруг я начинаю бояться, подозревать, что все это неспроста. — Дело у нас. Вы удивитесь!

Да уж, удивлять они умеют. Сашка чуть-чуть отстает и делает какой-то знак Шамилю. Он вроде колеблется. Неповоротливый человек. Разговаривает Сашка одинаково сдержанно и с мастерами, и с охраной, и с учителями. Как равный, с чувством собственного достоинства. А это сохранить в себе здесь дано не каждому. Мне ведь самой известно, как трудно демонстрировать присутствие духа. Это ставит их на место, приходится... А то однажды мы с Сашкой собирали в каптерке стеклянные банки, чтобы на воле их сдать и купить колонистам алюминиевые ложки вместо исковерканных, погнутых. Сашка, ужи выходя, заслонил дверь плечом я некоторое время изучающе-задумчиво меня разглядывал. Потом не без недовольства спросил:

— Ну почему вы нас не боитесь?!

И от одного этого вопроса я внутренне похолодела. Оценила обстановочку. Хотя тут же и ответила что-то равнодушное, спокойное.

Сашка всегда предпочитал неторопливую творческую работу: стеклить окна, сажать вокруг жилых бараков цветы, считать белье в бане. Любил оставаться в отряде дневальным: уж чего проще — заставить дежурных мыть полы? Но грубый труд слесаря его совершенно не привлекал, и он находил сотню уловок, чтобы не заглядывать в рабочую зону.

Наконец, ему поручили кочегарку, где в его подчинении оказалось несколько мальчишек послабее.

...До входа в пустой сейчас барак оставалось шагов двадцать, когда Сашка, тяжело вздохнув, сказал:

— У нас к вам такая просьба будет...

— Только вы обещайте сначала! — закричал будто обиженный Шамиль. — Не! Так не пойдет!

— Такая просьба, — сказал Сашка, презрительно не заметив воплей товарища. — Бросьте на воле письмишко? Вы ж уходите.

«Ну, вот!» — расстроенно подумала я.

Стало быть, они считали все мои разговоры, все задушевные беседы службой. И теперь, раз служба закончилась...

«Нельзя воспитывать на расстоянии окрика, — это кто же так говорил красиво и убежденно?Это я. — Надо на расстоянии души».

Значит, мальчишки просто подлаживались под мой задушевный тон. Разыгрывали меня, уступчиво поддаваясь педагогическим усилиям. И надо было догадаться об этом раньше. Поводов нашлось бы сколько угодно.

Как-то раз Шамиль нагрубил медсестре на приеме. Та, недолго думая, выгнала всех из санчасти, повесила на двери замок и отправилась жаловаться на Файзуллина в штаб. Надо было принимать меры.

Стоял июнь. И откуда бы я ни выходила, видела возле столовой, у дверей отряда, на крыльце санчасти Сашку.

— Пойдем, — позвала я его, — поищем Шамиля. Разыграем психологический этюд.

Жалоба медсестры грозила мне дополнительными осложнениями, еще одним свиданием с инспектором мед-службы. Кто их распустил? Я, конечно.

— Это что, этюд?

Сашка сразу заинтересовался.

— Сценка такая. Ты не вмешивайся, только стой рядом и все время говори: «Как тебе не стыдно?» и «Тебе не стыдно?» Вот и вся твоя роль, понял?

Сашка кивнул, разулыбавшись. Этюд сулил развлечение — дело редкое и высоко ценимое в колонии. А ради нового удовольствия любой колонист готов был шагнуть даже навстречу администрации!

Мы нашли Шамиля в столовой. Он сидел на кухне у окна, затянутого марлей, и смотрел, как повар тетя Соня командует дежурным нарядом. Все двери столовой запирал снаружи лично помощник начальника, но какими-то неисповедимыми путями туда все же проникали избранные. Дежурный помощник, гремя связкой ключей, пошел по подсобкам.

— Шамиль, ты что натворил в санчасти? — удрученно спросила я. Присутствие Сашки явно сбивало его с толку. В окнах раздачи появились любопытствующие лица мальчишек, которые мыли пол в зале.

— И тебе не стыдно? — укоризненно поддакнул Сашка.

Потрясенный двойным обстрелом, Шамиль сразу перешел в наступление:

— А чево было-то?

— Еще спрашивает, — поделилась я с Сашкой. Он кивнул, мол, сам понимаю. — Ты за что оскорбил старую женщину, которая тебе в бабушки годится?

— Сказал бы я, на что она годится!.. Женщину, ага! Вы бы слышали, как она сама меня... Мне вообще ничего там не надо было, в санчасти! Я туда больше сроду не приду!!

Сашка, стараясь сохранить тон упрека, ненатурально произнес неизменное:

— Как тебе не стыдно!

— Вот сейчас пойду, я ей еще не то скажу, раз вы так! — взорвался уязвленный вероломством друга Шамиль.

Сашка довольно захохотал.

— Вернись, постой! — обескураженно крикнула я, вообразив новые для себя неприятности.

Он размашисто шагал к выходу.

— Ты позови, — попросила я Сашку.

— Шамиль, поди сюда! — крикнул Сашка, и, на удивление успокоенный, Шамиль вернулся как ни в чем не бывало.

— Он извинится? — спросила я Сашку.

Тот кивнул. А Шамиль ничем не выдал своего протеста. Пожалуйста, может и извиниться.

Вот оно что! Это все было только развлечением! Вопросы задавали обо всем на свете, дружелюбные улыбки дарили, а теперь удар пришелся по солнечному сплетению моих иллюзий.

— Кому письмо-то? — безразлично спросила я.

— Да-а... — неожиданно замялся Сашка.

И нагловатый Шамиль почему-то смутился. Это уж вовсе странно.

— Письмо-то... в военкомат, — выдавил из себя Сашка. — Военному комиссару, что ли. Или кто у них там.

Главное он сказал, а уж Шамиля потом понесло как с горки:

— А че? Не выйдет, думаете? Вы там ошибки исправьте только и вообще можете переделать... Мы там в Афганистан просимся, а че? В ту войну ж зэков посылали, я точно знаю. Мы так и пишем, хотим тоже смыть кровью... Как вы думаете?

Конечно, смех мой звучал оскорблением, но я никак не могла остановиться. Может, потому, что мне страшновато было минуту назад шагать с ними в безлюдной зоне к пустому бараку, А сейчас все вдруг стало прежним, обычным, имеющим свои соразмерности. Мир опять подчинялся законам исторического оптимизма, о котором нам твердили на кафедрах общественных наук в институте.

Кровью? Кровью смывать грехи мальчишеской глупой драки?

—А тебе ж, Шамиль, вообще осталось полгода всего, чудак!

Он нахмурился и заскулил:

— Ну, я так и знал. Я предупреждал... Глупо, да? Сашка все...
— Вы почему смеетесь? — вторил Сашка мрачно. — Скажите, если что не так, а смеяться незачем!

— Мне друг из армии, знаете, какие письма пишет! А я что выйду расскажу? Как шнырей за картошкой гонял? — подхватил и Шамиль.

Мы стояли у входа в барак. День был выбран для прощания самый прекрасный — теплый, безветренный.

Ничего, почти наверняка, не могло получиться из их затеи. Но в них самих должны были произойти перемены, потому что они уже пережили свой уход в армию, участие в далекой войне, даже отношение к тем, кто здесь остался бы...

Я перестала веселиться и ответила, что письмо возьму. Они переглянулись, потом, полные надежд, сбегали в отряд и вынесли незаклеенный конверт без адреса.

У выхода из жилой зоны мы распрощались, и я подумала, что, наверное, не зря ухлопала здесь полтора года жизни. И вообще ничего никогда зря, видимо, не бывает.