Совершенно точно можно сказать лишь то, что с утра в этот день ничего особенного не происходило. Ничего такого, над чем стоило задуматься и что было бы вроде намека на те события, которые произойдут потом. Очень рано по сизому безлюдному шоссе прошел старик с пустой клеткой из-под птицы. Но здесь едва ли нужно было усматривать какой-нибудь символ. Старика мне приходилось видеть и раньше. Два дня назад именно он стоял на нижней ступеньке продмага возле станции и разговаривал с долговязым парнем в выгоревшей майке. Парень держался за руль велосипеда, а к багажнику у него была прикручена плетеная корзина, откуда торчала неожиданная и скорбная гусиная голова. На земле же, вокруг парня и велосипеда, причудливым зигзагом, напоминающим северное сияние, лежала россыпь белой семечной шелухи.

До двенадцати часов дня в это воскресенье ничего особенного не случилось. Хотя из города уже приехали гости и голоса их заглушали все остальные звуки в поселке. Гости громко и умело хвалили нашу природу, серую от близких проезжих дорог, и были похожи при этом на выдумщиков-детей, которые на грязном снегу посреди городского двора играют в страну Антарктиду.

Иногда по воскресеньям случалось, что из города приезжали совсем не наши гости, но заходили к нам, и мы давали им чай с витаминным смородинным вареньем или на скорую руку делали салат с майонезом. Потом постепенно выяснялось, к кому они приехали. Наших же собственных знакомых тоже очень хорошо встречали на других дачах.

Вот почему, когда он, распахнув дверь, шагнул к нам на террасу, никто ни о чем не стал его спрашивать. «Распахнул» — это сказано неточно. Дверь отворилась неслышно, легко, и он встал на пороге, элегантный в своем черном костюме, с белым пятном платка на груди. Лицо его, как будто освещенное светом очень раннего утра, сразу показалось нам знакомым. Может быть, он немного походил на актера, который в итальянских фильмах играет задумчивых героев с неожиданными поступками. Солнечные блики, разбросанные до этого в беспорядке по комнате, дрогнув, легли к его ногам, словно стая прирученных птиц. Он улыбнулся. Не нам, а скорее своим мыслям, и тогда в лице его сразу стала заметна глубокая, неисчезающая печаль. Не спеша он прошелся по нашим двум комнатам, вежливо, непристально разглядывая выцветшие обои и детские рисунки, пришпиленные к ним кнопками, и стулья с продавленными спинками, потому что на дачу мы брали исключительно старую мебель. Он мог показаться застенчивым, но все-таки было в нем что-то такое, что тревожило, вызывало глухую, похожую на жажду тоску.

Он сидел с нами за столом, покрытым для него пестрой клетчатой скатертью, ел первое и котлеты, а потом осторожно спросил:

— Вот так вы и живете?

У него был тихий голос, а интонация почти извиняющаяся, однако нам смутно почудилось осуждение. И, осуждая на всякий случай самих себя, мы ответили:

— Что ж поделаешь, вот так и живем.

Он встал возле окна, открытого в сад, и стал смотреть на ржавые ели у забора.

— Пожалуйста,— мягко попросил он,— не обращайте на меня внимания.

Хотя это, конечно, было невозможно. Это все равно как не обращать внимания на бормашину, которая, тренируясь, жужжит возле самого твоего лица, чтобы через секунду начать раздирать тебе рот. Или на человека, в которого ты влюблена и который сидит среди других и как ни в чем не бывало качает ногой.

Мы принялись ему рассказывать что-то из последних номеров журналов, но мы могли бы читать стихи или сообщать новости про знакомых — результат был бы одни и тот же. Сразу было видно, что ничто такое его не интересует. Казалось, что где-то рядом с ним непрерывно играет хорошая негромкая музыка. Только ее одну он и слушал. Должно быть, мы и сами могли кое-что услышать, но у нас как раз скопилось множество разных неотложных дел. Кроме того, у нас имелись дети, родители и еще всякие незначительные родственники. И потом просто трудно было что-нибудь расслышать и понять в этот день, шумный, полный звуков и запахов, суматошный и пестрый, словно детский мяч.

День стоял сухой, чуть по-осеннему настороженный, хотя осень лишь отплывала от своего начала, как корабль от пристани. Сухость же во всем — в ломких листьях, блеклых стволах, выцветшем небе — проступала потому, что лето стояло душное, без дождей и утренних рос.

Он спустился в сад и не спеша зашагал по дорожке, которая, как бечевочка связку баранок, одну за другой нанизывала все дома поселка. Сразу же за поворотом, у колодца, человек в черном столкнулся с тетей Полей. Из-под косынки у нес выбивались серые седые прядки, а шлепанцы, надетые на босу ногу, оставляли на песке странные, похожие на кляксы следы. Пропуская ее, он отступил на траву, долгим взглядом проводил сутулую сипну, обтянутую зеленой кофтой, склоненный затылок, жилистые, натруженные ноги. На миг лицо его сделалось задумчивым и растроганным. Как будто издалека, откуда-то очень издалека догнали его и опечалили воспоминания.

В прошлом году тетю Полю рисовал художник, снимавший у них дачу. Он нарисовал ее такой, как сейчас, с падающими из-под платка волосами, в тапочках на босу ногу. Только кофта на ней была другой. Свою картину художник назвал «Мать», хотя никаких детей у тети Поли никогда не было. В конце лета, когда поспевали ягоды, она носила нам крыжовник и смородину, а все остальное свободное время проводила в трикотажном отделе ГУМа, где покупала, а потом продавала импортные вязаные кофточки.

Он смотрел ей вслед, и, может быть, ей надо было оглянуться. Быть может, имелись у нее неисполненные желания или грусть, спрятанная за хламом лет так надежно, что сама она успела позабыть о ней. А чем бы он мог помочь ей? Но все-таки лучше оборачиваться, когда вам подолгу смотрят вслед. Ведь где-то так и лежат ключи от всех дверей, пока прочно запертых от нас.

За колодцем, вокруг растоптанной кучи песка играли дети. Воскресное хорошее настроение взрослых передалось им, и, не умея выразить его красивыми словами о природе и смысле жизни, они просто размазывали на лицах друг у друга сырой песок и плясали в мелкой луже у колодца, высоко вскидывая острые коленки. Они не заметили незнакомца, глядящего на них из-за низких веток старой сосны. Никто из них потом не вспомнил о нем, а, между прочим, выражение его лица было точно таким, как у их матерей, когда дети лежат в кроватях и болеют.

Славка, молодая женщина с тяжелыми черными волосами, гуляя, обогнула сосну и с другой ее стороны увидела никому не известного человека. В это воскресенье Славка впервые надела новую импортную юбку с национальным рисунком латиноамериканской страны. Новая юбка в сочетании с белой полотняной кофточкой кружила ей голову, придавала уверенность и толкала на необдуманные добрые поступки.

— Здравствуйте! — красивым голосом сказала Славка человеку в черном костюме и улыбнулась.— Заходите, пожалуйста, к нам в гости.

По шатким ступеням он поднялся вслед за ней на террасу семнадцатой дачи, где на парусиновых стульчиках сидели лучшие люди поселка. Некоторые из них были одеты всего лишь в синие стандартные трусы, на некоторых были полосатые пижамные брюки. Но на их общем интеллигентном облике это почти не отражалось. Разговор на семнадцатой даче шел о самых ответственных проблемах, и при этом сразу было видно, что кое-кто из собеседников мог бы выпустить свои собственные художественные произведения, а у некоторых впереди было блестящее будущее.

И только этот человек, пришедший неизвестно откуда, среди общего оживленного, даже веселого разговора выглядел как монумент, выполненный современным прогрессивным художником: голова его была чуть откинута назад, и затылок упирался в спинку плетеного кресла, пальцы же судорожно, намертво скомкали носовой платок.

Оживленный разговор на террасе вдруг иссяк. Они все замолчали, встревоженные, даже шокированные этой откровенной скорбью. И кое-кто из них стал думать о своей жизни, отыскивая в ней общее направление и смысл. Потом они глядели ему вслед, в спину, через пробоину двери и заметили, что походка у него такая, словно идет он все время в гору, а почва при этом под ногами каменистая.

Чад стряпни поднимался к облакам, заглушая запахи листьев, коры и земли, а из распахнутых окон на прохожего глядели круглые голубые — под цвет рязанских и тамбовских небес — глаза домработниц. В некоторые дома он заходил и в одном месте даже выпил стакан крыжовенного компота. Но везде, где бы он ни появлялся, людей охватывало внезапное странное беспокойство. Стоило им только взглянуть в его бледное лицо, как будто освещенное светом очень раннего утра, как они начинали потерянно и тревожно оглядываться вокруг, будто очнувшись от долгого душного сна. Где-то, в самой глубине самих себя, они замечали тоску по совсем другому. И некоторые из них выключали магнитофоны с популярными песнями, а некоторые выходили на улицу и задумчиво гуляли по территории.

...Случается иногда, что в комнату, будничную, неубранную комнату через открытое окно залетит сухой закатный кленовый лист. Издавая тугой звон, он ляжет на стол среди невымытых тарелок, и стоит только взглянуть на него, как неожиданная тоска захлестнет тебе сердце. Он — как напоминание о том (как-то за делами забытом), что мир не кончается здесь, в обжитой тобой комнате, он продолжается бесконечно далеко, у него есть неведомые грани и измерения, и полон он еще не открытого смысла. И тогда ты захочешь уйти, оставив все. Может быть, в ближайший лес, а может быть, еще дальше.

Ближайший лес начинался у нас сразу за западным забором, и оттуда в поселок приходил вечер с длинными тенями и прохладным ветром. Опасаясь вечерней сырости, мы втаскивали на террасу гамак и детскую коляску, когда на участке у нас появилась Славка. На развернутой ладони осторожно, будто выпавшего из гнезда птенца, она несла ослепительный, чуть смятый носовой платок.

— Смотрите! — с некоторой торжественностью сказала Славка и подняла ладонь с платком повыше.— Вот что он у нас забыл.

Вдвоем со Славкой мы выбежали за калитку на шоссе, явственно пахнущее нафталином. На той стороне за канавой ходила в своих шлепанцах тетя Поля и оглаживала щеткой развешанные на заборе шубы.

— Туда пошел,— сразу же сказала тетя Поля и махнула рукой в правую от себя сторону. И это было удивительно, потому что мы ни о чем еще не успели ее спросить. Но, в общем, уже было замечено, что некоторые вещи тетя Поля схватывала на лету, хотя при этом любила казаться проще, чем она была на самом деле. На станцию дорога шла влево. Справа от тети Поли шоссе вскоре переходило в обыкновенную проселочную дорогу, и по ней через картофельное поле можно было дойти до реки.

В пустом небе низко над дорогой висело красное, без лучей солнце, похожее на запрещающий знак гигантского семафора. Оно предвещало душный, безветренный день, от предчувствия которого начинало саднить горло. Далеко впереди, среди фантастических нездешних цветов картофеля двигалась сильно уменьшенная темная фигура. Иногда она терялась за придорожными кустами, и тогда пейзаж вокруг выглядел как картина, в которой художник забыл нарисовать самое главное.

— Догоним,— твердо сказала Славка.— Кричать неудобно. У реки догоним.

Впереди, за зарослями орешника, уже мерцало темное тело реки. Но когда, обогнув орешник и сарай с прелой соломой, мы спустились к реке, незнакомца здесь уже не было. Он уже шел вверх по холмам на той стороне, и солнце, спустившись совсем низко, освещало ему дорогу. Оно погасло, как только его темный силуэт скрылся за холмами.

И сейчас же, в эту же минуту стало ясно, что впереди совсем близко — долгая подмосковная осень, с затяжными дождями, с плохим настроением, когда заваренный чай пахнет собакой. Здесь же, на берегу, на пыльном песке у воды остался только след его узкого, тупоносого ботинка. Мы бы непременно догнали его, если бы в этом месте через реку был мост.

— Между прочим,— задумчиво сказала Славка,— здесь можно устроить неплохой пляжик. Почистить, песка подвезти, и все, а?

Но я думала совсем о другом. О том, что где-то мне уже приходилось видеть лицо этого человека. Мне казалось: еще немного, и я смогу припомнить, кто он такой. Я стояла возле воды и по порядку вспоминала всех своих знакомых. Но так ничего и не вспомнила. Среди них просто не было человека, который мог перейти реку в том месте, где никакого моста не было.