1

— Ты не должна ее копировать, она совсем не тот для тебя пример,— так за глаза говорила о Марине ее соседка и подруга Надежда Игнатьевна. Говорила своей приемной дочери Ариадне.

— Бабуся,— отвечала Ариадна,— ты ведь учительница, педагог, ты должна быть примером терпимости к людям. А ты хочешь, как армейский парикмахер, всех обкорнать под одну гребенку.

Надежду Игнатьевну коробили «бабуся» и неизвестно откуда взявшийся «армейский парикмахер», ей многое в последние годы не нравилось в этой некрасивой и довольно нахальной Ариадне. Но назвала она ее дочерью не вчера, не позавчера, привела в свой дом семилетней девочкой прямо после уроков в первом «Б». С тех пор все свои сомнения и обиды, которые случались от неблагодарной названой дочки, она тщательно скрывала от всех, в том числе и от соседки Марины.

С Мариной они были соседками-подругами, хотя иные враги подчас не наносят столько уколов, не обличают один другого так яростно, как это случалось у них. Иногда они схватывались в самых неподходящих местах — у входа в свой подъезд или в магазине — и тогда возле них скапливались любители чужих скандалов: надо же, на вид грамотные, культурные, а так себя ведут. Иногда предмет спора злил зевак: издеваются они, что ли, над всеми или образованность свою показывают? Марина торжественно изрекала: «Да, да, да! Стрекоза и лето красное пропела, и зиму лютую пропоет и даже протанцует!» — «Никогда!» — словно выстреливала в нее Надежда Игнатьевна. Голос у нее был зычный, властный, и Марина даже вздрагивала.

«Такого быть не может ни-ког-да,— повторяла Надежда Игнатьевна,— хотя, конечно, всем стрекозам этого хотелось бы». Тут наверняка свидетели ссоры замечали, что тоненькая старушка с накрашенными губами, в бусах и кольцах является «стрекозой», а вторая, гладко причесанная, с узлом на затылке,— «муравьем». Но не так все это было просто, как выглядело со стороны.

Подруги дружили с незапамятных времен. Ссоры были эпизодами, темными углами, а мирные разговоры, советы, воспоминания занимали огромное пространство их жизни. Главным же стержнем дружбы были их выросшие дети — Ариадна и Вадим. Марина в последнее время все чаще жаловалась на сына. Вспоминала, каким он был по отношению к ней рыцарем в детстве и каким заделался бессердечным охламоном, когда вырос.

— Я мечтаю его женить,— говорила она Надежде Игнатьевне,— сам он уже к этому не стремится. Скоро тридцать, и ни жены, ни намека на даму сердца.

— Ну, это как знать,— отвечала Надежда Игнатьевна,— они ведь скрытные, только на первый взгляд кажется, что у них душа нараспашку.

«Они» — это все молодые, не только Вадим и Ариадна.

— Нечего там скрывать,— говорила Марина,— просто это не мой сын. Подменили в родильном доме. Я даже про такое читала: два мальчика выросли, по существу, в чужих семьях, потом этот обман раскрылся, но, как это у нас бывает, на самом интересном месте публикация обрывается, и что стало с этими детьми и семьями, неизвестно.

В подобном высказывании Марины был заряд ссоры. И Надежда Игнатьевна, почуяв его, тут же могла поднести к нему свою горящую спичку.

«Что значит «у нас бывает»? А больше нигде такого быть не может? И почему «на самом интересном месте»? Это для обывателей самое интересное место. Лично у меня подобная ошибка в родильном доме вызывает возмущение, а не любопытство».— «Ах, как мы ловко вскочили на любимую лошадку,— подкинула бы хвороста в запылавшую ссору Марина,— как поскакали, как понеслись! Где же эти журналисты, писатели и комментаторы, почему они не записывают такие высокоидейные высказывания?» На подобные восклицания у Надежды Игнатьевны часто бывал один неизменный ответ: «В очень уж накрепко закрытом пансионе благородных девиц вас выращивали».

Незнакомые с Мариной люди часто любопытствовали: кто такая? Она многих к себе притягивала. Марина знала это, и в магазин являлась, как в театр: шелковый костюм, бусы в несколько рядов, нейлоновый, похожий на мех голубого барана парик. Смотрели на нее по-разному: в хороших уже годах, а как держится! За сто шагов видно, что мегера! Иные вглядывались со знанием дела: вполне возможно, что в прошлом кинозвезда средней величины. Эти были ближе всех к истине. В Маринином послужном списке кино, правда, не значилось, но сцена, арена, а также передвижные подмостки в виде грузовика с откинутыми бортами занимали немалое место. В магазине она говорила продавщицам «милочка», покупала все крохотными дозами — пятьдесят граммов масла, два-три яйца. Когда она удалялась, кто-нибудь спрашивал у кассирши или продавщицы: «Кто такая?» Ответ был всегда одинаков: «Не знаю. Зовут Марина».

Сын ее Вадим был на вид довольно симпатичный, спортивного склада мужчина. Работал в каком-то НИИ, защитил диссертацию. Всегда появлялся во дворе один. Приходил к матери раз в неделю, и выглядело это у него так угрюмо, словно он через силу отбывал сыновнюю повинность. Иногда он приходил, не предупредив Марину, и натыкался на закрытую дверь. Тогда шел к Надежде Игнатьевне и уж там преображался до неузнаваемости: дурачился, смеялся, дразнил Ариадну, иногда что-нибудь рассказывал, и это был всегда остроумный рассказ. Но появлялась Марина, и он тут же менялся — хмурился и умолкал. Марина знала, каким он бывает без нее, и жаловалась Надежде Игнатьевне:

— Раньше он со мной таким букой не был. До пятнадцати лет это был просто лентяй. Однажды спросил: «А существуют таблетки от слабой воли?» Я ответила: «Существуют» — и дала ему обыкновенную таблетку аспирина. После этого лень его пошла на убыль.

Волю сын укрепил, но не настолько, чтобы противостоять матери. Первую женитьбу она ему расстроила. Учился он тогда на четвертом курсе. Роковой курс, с которого начиналась эпидемия студенческих свадеб. Вадим побывал на двух свадьбах и вскоре после этого привел домой однокурсницу, анемичную девочку с голубым от страха личиком. Марина заставила это личико порозоветь.

— Только не говорите мне своего имени,— сказала она гостье,— я не хочу новых знакомств, тем более кратковременных.

Марина не была такой жестокой, но тут сын подошел к краю пропасти и его надо было спасать. Девочка вздрогнула от ее слов, покраснела. Вадим сказал ей:

— Мама шутит. Юмор, как оказалось, не самое добродетельное ее качество.

Он усадил гостью за стол, включил телевизор, но Марина уже знала: этой девочке не подняться, она на дне пропасти, а Вадим зато наверху, в безопасности. Когда они уходили, Марина сказала гостье:

— Приходите как-нибудь еще.

Девочка наконец разжала губы:

— Непременно приду. Зовут меня Зоя. Вряд ли вы забудете это имя.

Имя действительно не забылось. Но девочка зря таким тоном объявила его. Марина знала своего сына: Вадим никогда не простит этой Зое того, что она была свидетельницей его унижения. Что сын чего-то и ей не простит, Марина не догадывалась. Вспоминая Зою, она говорила себе: «Девочка оказалась слабенькой. Куда такая смогла бы повести Вадима? Только в кино или в гости. А жена должна вести мужа к серьезной, стоящей цели».

Тогда у них — у Марины и Надежды Игнатьевны — произошла самая яростная, со слезами и взаимными оскорблениями, ссора.

— Я не лезу в вашу жизнь,— говорила Марина,— и вы меня увольте от своих поучений. Меня поздно учить, да и нет у вас на это права.

— Права?— возмутилась Надежда Игнатьевна.— У меня есть и право и обязанность учить, просвещать таких, как вы! Что надо иметь вместо сердца, чтобы девочку, подружку своего сына, так встретить, так ударить? И сына своего заодно покалечили. Как можно так не уважать жизнь? Вы ведь их не просто разлучили, вы собственными руками изменили их судьбу. И те дети, которые могли быть у них, уже никогда не родятся. А это были бы удивительные, неповторимые дети!

— Вашу судьбу тоже, наверное, кто-то изменил,— отвечала Марина,— вы не учительница, вы лицедейка. Вам бы играть на сцене резонерские роли. Поучать всех без конца, не замечая, что в зале пусто. А насчет детей, которые не родятся, повоспитывали бы получше свою Ариадну.

— В каком это смысле «повоспитывали»?

— Она же не Ариадна. Она же в метриках Адельфина! Действительно, только в пьяном бреду можно было назвать ребенка таким именем. Так что наследственность бывшей Адельфины требует вашего особого внимания,— добивала подругу Марина.— Да и мать родная еще, увидите, вынырнет. Пусть только Ариадна встанет на ноги, начнет зарабатывать, тут эта мамаша откуда-ниоткуда да и прискачет.

Но мать Ариадны не вынырнула, не прискакала. Ариадна уже три года как закончила школу. Имя у нее, возможно, не очень удачное. Какая там Ариадна. Ариадна — это золотоволосая красавица, а эта — худышка, на голове что-то легонькое, какие-то серые перышки, глазки как пуговички. Это сама Ариадна считает себя красавицей. Сидит то на одной, то на другой диете: доводит, как говорит Вадим, свою красоту до совершенства. После десятого класса, когда все ее сверстницы пытались попасть в институт, Ариадна направилась в театр. Но оказалось, что и там надо сдавать экзамены. Ариадна не прошла по конкурсу и артисткой вспомогательного состава не стала. Потом она долго пробивалась в танцевальный ансамбль и пробилась. Потанцевала с полгода, еще куда-то ткнулась, сейчас сидит в кассе железнодорожного вокзала.

— Сразу надо было в кассу,— сказала ей Марина.— Когда глаза как у мышонка, а нос как бельевая прищепка, куда уж при таких данных на сцену!

Ариадна морщилась, но не от обиды, а от Марининого невежества.

— Это, Мариночка, да будет вам известно, и есть современная красота.

Марина вглядывалась в Ариадну и не спорила.

— Буду знать,— говорила,— а то ведь живу и не знаю, что Наталью Гончарову вычеркнули из красавиц.

Ариадна любила разговоры с Мариной. Она, не в пример Вадиму, считала юмор самым ярким Марининым качеством. Ее всегда веселили Маринины слова. Ариадна никогда на нее не обижалась, даже когда та бывала к ней несправедлива. У Ариадны была другая обида, единственная и постоянная,— ее работа. Она проклинала свое сидение в кассе, каждую зиму собиралась увольняться, но кончалась зима, и Ариадна умолкала. Летом у нее появлялись деньги — смятые пятирублевки и десятки, которые она заворачивала в носовой платок и носила на груди, в лифчике. В сумку могла заглянуть Надежда Игнатьевна, случайно заглянуть, и страшно подумать, что бы тогда было. «Она просто бы в одну секунду умерла»,— говорила Ариадна, и в глазах ее проступал неподдельный испуг.

Эти мятые деньги Ариадна тратила на что попало: на какие-то импортные цветы из накрахмаленного шелка, брошечки, браслетики. Все это она приносила к Марине: пусть полежит. Марина осуждающе поджимала губы: зачем тебе этот мусор? Потом Ариадна все это уносила, раздаривала. Иногда она дарила Марине бусы или какой-нибудь дешевый современный браслет. Марина боролась с собой, даже заявляла: «Не бережешь ты меня, втаскиваешь в свои вокзальные махинации»,— но подарок все-таки брала. Ариадна ее укоряла: «Как у вас язык повернулся: «Махинации!» Просто замученные пассажиры благодарят замученных кассиров».

Периодически у Ариадны возникали агрессивные планы насчет Марининого сына. Вадим ей нравился. Лицо у Ариадны становилось зловещим, когда она затевала о нем разговор:

— Мариночка, мы же с вами современные женщины, давайте обсудим вопрос культурно, без предрассудков. Почему бы ему не жениться на мне? Вы же знаете, что, несмотря на свой вызывающий образ жизни, я девушка самого наилучшего поведения.

— С этим не ко мне,— Марине разговор не нравился,— уйми, пожалуйста, свои фантазии. Ты не хуже меня знаешь Вадима, на ком ему жениться, он будет решать сам.

Но Ариадна не могла остановиться. Она сняла телефонную трубку и набрала номер Вадима.

— Привет, старичок! Погоди, не хрюкай от возмущения, у меня вполне разумное и деловое предложение: давай-ка мы тебя женим. На мне.

Вадим ответил:

— А ты не будешь возражать, если я сейчас позвоню Надежде Игнатьевне и посоветуюсь с ней насчет нашей женитьбы?

— Не надо,— быстро ответила Ариадна,— шутка,— и бросила трубку.

Потом упрекала смеющуюся Марину:

— Если уж родили ребенка, то надо было воспитывать как следует.

Сама Ариадна воспитанию так и не поддалась. Да и сложно ей было в семь лет перестроиться, усвоить требования Надежды Игнатьевны. Родная мать бросила ее, а младшую сестру по имени Лаура взяла с собой. Мать была смуглая, кудрявая и молодая. Никогда сразу не подумаешь, что пьющая и без царя в голове. Эти слова Ариадна запомнила с раннего детства: «Мать у тебя пьет и без царя в голове». «У матери твоей ничего за душой святого». У Ариадны не осталось обиды на мать, что та ее бросила, а сестру взяла с собой. Из обрывков подслушанных во дворе разговоров она составила полное представление и о матери своей, и о том, как ей, Ариадне, повезло. Мать не просто была пьяницей, она еще и обманывала людей. Те думали: вот несчастная женщина с детьми, и спешили ей помочь. Детская душа Ариадны отметала подробности этих обманов. «Твою мать посадили и в газете про нее написали!» — сообщил ей одноклассник, и тут же пришлось ему умерить свой пыл. Ариадна вцепилась в него как клещ, еле оторвали. Надежда Игнатьевна вскоре после этого сказала Ариадне:

— У тебя есть сестричка Лаура, она в детском доме, ты хотела бы жить с ней вместе?

В детском доме с ней жить?— переспросила пятикллассница Ариадна.

— Нет, здесь, вместе со мной.

— Не хотела бы,— честно ответила Ариадна,— нельзя вам столько детей наваливать на себя. Я плохая, а она, может, еще похуже меня.

Ариадна не могла сама до такого додуматься. И она не додумывалась. Повторяла слова Марины.

— У вас закаленный, крепкий организм,— говорила Марина Надежде Игнатьевне, когда разговор у них зашел о Лауре,— но никто вам не обещал вечного здоровья. Нельзя взваливать на себя вторую такую обузу.

— Но они родные сестры,— отвечала Надежда Игнатьевна,— они по крови самые близкие существа на свете, они должны расти вместе.

— Ах, ах, «должны»! Это мать родная должна была думать об этом. И вообще перестаньте витать в облаках. Чем вы кормить их будете? Голодать они будут вместе с вами и загонят вас раньше времени в гроб.

Ариадна слушала, и ей казалось, что Марина хлопочет о ней, а то явится эта младшая Лаура и кончится вместе с ней все хорошее в жизни.

— Мне помогут,— говорила Надежда Игнатьевна,— у нас ведь много всяческих фондов помощи детям.

— Помогите лучше сами себе,— негодовала Марина,— мало вам в школе детей, так надо ими еще дома обвешаться!

Спор этот решила сама Лаура. На зимние каникулы Ариадна и Надежда Игнатьевна поехали к ней в детский дом. Лаура училась тогда во втором классе, сестру свою встретила враждебно, а Надежде Игнатьевне заявила:

— Мама как вернется из заключения, так меня сразу заберет. Ей вернут права, мне говорили.

И Ариадна не молчала:

— Никто тебя не заберет, ты все выдумала, нашей матери дети не нужны.

— Она хорошая,— закричала в ответ Лаура,— она меня любит, она мне письмо прислала.

Она показала письмо, в котором действительно мать писала младшей дочери о своей любви и обещала, «как только позволят обстоятельства», забрать ее из детского дома. Письмо пронзило Ариадну.

— Значит, она одну дочь любит, а вторую нет?— спросила она Надежду Игнатьевну.

— А ты ее любишь?

Ариадна задумалась, что-то вспомнила и сказала: «Люблю». Потом, не понимая, какую боль причиняет Надежде Игнатьевне, призналась:

— Но я бы хотела, чтобы моей матерью была Марина. Вадим не подходит ей как сын, а я подхожу.

Больше они в детский дом не ездили. После седьмого класса к ним приезжала в гости Лаура. Мать больше не писала ей писем, а прислала в детский дом заявление, что если кто-то пожелает взять на воспитание ее дочь Лауру, то она дает на это свое письменное согласие.

Сейчас Лаура живет на Дальнем Востоке, муж у нее военный, сыну полтора года.

2

В понедельник позвонил Вадим:

— Мама, если я в субботу приду к тебе не один, как ты на это посмотришь?

У Марины тревожно екнуло сердце, она сразу поняла, по какому случаю сын собирается к ней, но спросила ровным, незаинтересованным голосом:

— С кем же ты, интересно, будешь «не один»?

— Я вас познакомлю.

— Это уж само собой. Если она явится ко мне, знакомства не избежать...

Разговор не получался; обычно сдержанный, с матерью Вадим терял терпение.

— Так мы договорились или нет?— спросил он.

— О чем?

— О том, что мы придем к тебе в субботу.

— Как ее зовут?

— Виктория. А сына Филипп.

Это были красивые имена — Виктория, Филипп. Если Виктор — победитель, то Виктория, выходит, победительница. Пришла, увидела и победила ее сына Вадима.

— Как это понимать: «сын Филипп»? Не хочешь ли ты сказать, что у тебя и у этой Виктории уже есть сын?

— Отнюдь,— ответил Вадим тяжелым обиженным голосом,— я хотел сказать то, что сказал: у Виктории есть сын по имени Филипп. От первого брака.

— Это вне всяких сомнений. Когда дети растут без отцов — они от брака.— Марина не щадила ни себя, ни сына,

Вадим молчал. Марина поняла, что переборщила, он вполне может сейчас бросить трубку, и это будет не ссора, а разрыв.

— Значит, вы решили меня втроем проведать и субботу?

— Да. И считаю нужным сказать, что я лично без этого визита обошелся бы, но Виктория настаивает. Она рассчитывает, что ты нас благословишь.

Марине было трудно усмирить себя.

— Она что, верующая?

— Мама, я прекращаю этот разговор...

— Ладно,— поспешно сказала Марина,— приходите в субботу, к четырем. Но благословлять я не буду. Не умею. И не хочу. Ты знаешь, у меня это не получится. Я типичная мать типичного единственного сына и воспринимаю твою женитьбу на женщине с ребенком как непоправимую глупость.

Она первая повесила трубку и потом долго сидела оцепенев, глядя в одну точку. От всех она скрывала, что боится своего сына. Сначала это была боязнь за него, чтобы не заболел, не нахватал двоек, чтобы его не побили хулиганы, потом стала бояться дурной компании, сигарет, пьянства. Но, скрывая даже от себя, она больше всего боялась его женитьбы. Только изредка, перед сном, ее одолевал кошмар: сын женился на недостойной особе, бездарной, невзрачной, хитрой и властной. Он непременно будет у такой жены на поводу, и вся его жизнь пойдет прахом. Образа достойной ему особы в Маринином воображении не сложилось, хотя она уверяла Надежду Игнатьевну, что знает, кто мог бы составить с ним «прочную красивую пару». «Но разве они слушают матерей?»

Институт, в котором работал Вадим, находился за городом. Там он несколько лет назад получил жилье — комнату с балконом, который летом затеняла зелень огромных кленов. Соседи советовали Марине съехаться с сыном: «Вы такая вольнолюбивая и самостоятельная, потому что у вас первая старость, а придет вторая и третья, стакана воды некому будет подать». Марина отмахивалась: «Когда человек не может сам воды напиться, тогда эта вода, можно считать, ему не нужна». И Ариадна поддерживала ее одинокую жизнь: «Они все курицы, утки и гусыни, а вы — Айседора Дункан!» Ариадна любила ляпать первое, что приходило в голову, но какой-то смысл в ее ляпаний всегда был. И сейчас, оцепенев от предстоящего визита сына и его невесты с ребенком, Марина вспомнила об Ариадне: вот кто единственный, со своим бесшабашным характером, нужен ей в эту минуту. Но Ариадны не было дома. На телефонные звонки никто не отзывался.

3

Марина поздно вышла замуж, о ребенке не мечтала. И муж ее, роскошный тенор областной филармонии, всякую попытку поговорить на эту тему не одобрял. Они были веселой, легкой парой — певец и исполнительница устных лирических рассказов. Их любили, в доме у них устраивались самые многолюдные застолья. И развелись они, казалось, так же легко и беззаботно, как жили. Марина подписала договор с другой филармонией и уехала, а тенор остался. Никому она не сказала, что ждет ребенка. Но все-таки просочилось. Когда лежала в роддоме, принесли ей букет и телеграмму: «В нашем полку прибыло! Да здравствуют странствующие музыканты!»

Как она в то время жила, как мыкалась с маленьким ребенком, Марина никому не рассказывала. Из этого трудного времени создала потом несколько маленьких легенд, которыми веселила новых друзей: как из родильного дома сразу перекочевала в дом ребенка, устроилась там на работу. Звучало это так: «Работала кастеляншей, с Вадиком мало виделась, и вот однажды ночью просыпаюсь, иду в детскую спальню, беру сына и несу его в бельевую. Хоть пару часов пусть поспит рядом со мной. А утром кругом паника: пропал ребенок! Украли годовалую девочку. Ищем, плачем, вызываем милицию, протокол, показания, а я в это время иду в бельевую и «нахожу» там эту девицу. Принесла я ее, оказывается, ночью вместо Вадика...»

Никогда не позволяла она себе быть жалкой. И сейчас бодрилась, складывала в уме сюжет будущего устного рассказа: «И вот она является, эта Виктория, эта эрудитка, читающая на ночь Большую Советскую Энциклопедию (как вы понимаете, только энциклопедические знания могли потрясти моего сына). А рядом с ней Филипп, мальчик, отрок, дитя с зарплатой под названием «алименты», будущий отличник». Она попробовала этот сюжет на Надежде Игнатьевне. Но та не оцепила юмор подруги.

— Дождитесь субботы,— посоветовала она,— ну что за страсть к предчувствиям и предсказаниям.

Но вот появилась долгожданная Ариадна. Принесла песочный торт и сразу ринулась к зеркалу.

— Я, что ли, старюсь?— спросила.

— Что за вопрос? До сих пор у тебя на этот счет не было никаких комплексов.

— Почему же тогда меня никто не любит?— спросила Ариадна.

— Не за что. Это заблуждение, что любят за красоту. Любят за что-то другое,— ответила Марина.

Ариадна отошла от зеркала, покружилась по комнате, но настроение у нее не поднялось, и она рухнула и на тахту плашмя, как подкошенная. Потом подняла голову и сказала:

— Я все знаю. Мне бабушка сказала. Вы рады? Только скажите честно.

— Чему мне радоваться?— с досадой спросила Марина.

— Вы рады, что он женится на женщине с ребенком, а не на мне,— пояснила Ариадна.

Ах, вот она о чем. Досада переполнила Марину. У всякой глупости все-таки должен быть предел. Что она о себе воображает, эта дурочка Ариадна?

— При чем здесь ты,— сказала она Ариадне,— ну подумай своим умом, при чем во всем этом ты?

Ариадна задумалась, маленькие, как два шмеля, глазика, казалось, угрожающе загудели. И носик, прищепкой, тоже загудел. Ариадна что-то решала, вокруг чего-то кружилась, наконец спросила:

— Почему же так? У всех что-то происходит, все влюбляются, женятся, а я всегда ни при чем. Почему меня никто не любит?

Марине стало неуютно от ее вопроса. Разговор приобретал опасный оборот. И вообще Ариадна становилась опасной. Однажды она пошутила, предложила себя в жены Вадиму, но вполне возможно, что та шутка таила в себе какую-то угрозу.

— Мне не нравятся твои слова,— сказала Марина,— ты же умница, и не надо этих глупых восклицаний о любви.

— Я убью ее,— вдруг выпалила Ариадна,— возьму и убью.

У Марины захолонуло сердце.

— Не смей такого произносить! Ты с ума сошла.

Ариадна хмыкнула.

— Я убью ее в переносном смысле. Отобью Вадима. Неужели вы подумали, что я ее убью в прямом смысле?

Как ни была напугана Марина, но страх тут же прошел.

— Ты что, Ариадна? Оставь, пожалуйста, свои дурацкие прямые и переносные смыслы. И знай: если кто любит кого на этом свете, так я тебя.

Маленькие глазки Ариадны вспыхнули, как электрические лампочки.

— Вы? Меня?

— Больше Вадима! Все спрашивают, что я в тебе нашла, а я нашла в тебе любимую дочь. Поэтому, наверное, и не хотела тебя видеть женой Вадима.

Ариадна заплакала. Плакала горячо и бурно. В этих слезах тонули и всплывали женитьба Вадима, и обида на мать, которая ее бросила, и вина перед Надеждой Игнатьевной, которую Ариадна то и дело обманывала. Марина молчала. Она не любила плачущих людей и не умела их утешать. Слезы, считала она,— это слабость себялюбцев, плачут люди всегда только по себе.

Вечером Марина записала в своей хозяйственной тетради: «Выстирать скатерть, убрать к субботе квартиру, купить слоеное тесто в кулинарии (в центре)...» Ариадна тоже погрузилась в хозяйственные дела, за один вечер скроила и сшила себе длинную цветастую юбку. Шила она эту юбку на кухне. В комнате бабушка занималась с девочкой, которую перевели в шестой класс условно. Надежда Игнатьевна диктовала, а девочка писала неторопливо старинные фразы: «В середине августа, перед рождением молодого месяца, вдруг наступили отвратительные погоды...» Ариадна не слышала бабушкиного голоса, она думала о своем. Как только кончится лето, она уйдет из кассы и поступит на другую работу, будет работать и готовиться в институт. А когда станет студенткой, то вдруг встретит на улице кинорежиссера, который ищет для своего фильма не артистку с дипломом, а такую вот Ариадну. «Нет,— скажет ему Ариадна,— ничего у вас не получится. У меня своя жизнь, свои планы, к тому же у меня муж против, он мне никогда не разрешит сниматься».— «Вы его так любите, что его слово для вас закон?» — упавшим голосом спросит кинорежиссер. Тут в мечтах наступала пауза, Ариадна не знала, что ответить, то ли признаться, что мужа у нее нет, то ли сказать, что мужа зовут Вадимом. «Для меня закон,— нашла она наконец ответ,— моя судьба. Я не могу доверить ее случаю. А вы, согласитесь, возникли на моем жизненном пути случайно». Но режиссера, естественно, такие доводы только подстегивали. Юбка была уже готова, Ариадна ее даже успела выгладить, а режиссер все еще кружил и петлял вокруг нее: приглашал в ресторан, на прогулку за город на своей машине. А она с жалостью взирала на него: бедняжка, влюбился с первого взгляда.

4

Все бы обошлось в субботу, но Марина сама себя подвела под монастырь. Так случается с теми, кто говорит «люблю», а сам не любит, кто думает, что можно и лето красное, и зиму пропеть и даже протанцевать. Но так почему-то не бывает. Крылов прав: к зиме надо готовиться.

В то утро она встретила Ариадну возле магазина и ахнула. За четыре прошедших дня Ариадна каким-то образом стала красавицей.

— Слезла, что ли, с диеты?— спросила Марина.

— Ухожу с работы,— ответила Ариадна,— уже написала заявление.

— И куда же теперь?

— На кудыкину гору. Кое-кто советует поработать на стройке. Почему-то считается, что такие, как я, могут очеловечиться только на стройке.

— Это кто так сказал: «очеловечиться»?

— Это я так говорю. А как ваши молодожены? Как внук Филимон?

— Филипп,— поправила ее Марина.— Я их еще не видела. Жду сегодня к четырем.

— Больше никого не ждете?— спросила Ариадна.

— Приходи и ты, если хочешь,— пригласила Марина. Пригласила не подумав, по привычке. Привыкла о многом говорить не думая.

5

Будущая невестка Виктория ей не понравилась. Довольно рослая, но вместе с тем мелкая: маленькое личико, маленький размер ноги, и грудь маленькая, плоская, как у балерины. Но больше всего не понравились Марине глаза: слабенького такого серо-голубого цвета с острой скобочкой зрачка. И сынок унаследовал мамины глазки. В нем вообще все было наглядно поделено — что от мамы, что от бывшего папы. Большая кудрявая голова была явно отцовская.

— Милости просим,— пригласила Марина гостей и сжалась, столкнувшись с глазами Виктории. Будущая невестка глядела на нее не только спокойно, но даже с какой-то скукой. А сын ее Филипп тут же в прихожей взял со столика платяную щетку, подбросил ее, не поймал, и она со стуком упала на пол. Марина не посмела ничего сказать этому Филиппу. Вадиму она тоже ничего не сказала. Шутка, что его подменили в больнице, оборачивалась зловещей правдой. Родной сын никогда не посмел бы так загнать в угол родную мать.

Вадим, Виктория и Филипп вели себя свободно, то есть молчали или изредка между собой переговаривались, а Марина места себе не находила. Накрывала на стол, хлопотала по хозяйству, а они хоть бы словом, хоть бы взглядом пришли ей на помощь. Наконец сели за стол, и тут она увидела, как четырехлетний Филипп взял пальцами ягоду из вазочки с вареньем и, оставляя на белой скатерти дорожку из красных капель, понес эту ягоду ко рту.

— Обязательно надо было рукой?— спросила она у мальчика.— Проще ведь было бы ложечкой.

И тут раздался голос Вадима:

— Мама, Филипп гость и пусть делает, что хочет.

А мамаша Филиппа, эта Виктория, даже глазом не моргнула. И когда в прихожей раздался звонок, тоже не оживилась.

Ариадна заявилась с букетом роз. И это все было так кстати, так нужно Марине, что она сразу воспряла. А Вадим растерялся, он не ожидал, что у Ариадны хватит нахальства заявиться в такой момент.

— У вас гости?— сказала Ариадна, глядя на Марину.— Что же вы меня не предупредили, что у вас будут гости?

— А разве ты меня об этом спрашивала?— Марина повеселела.— У тебя же всегда сюрпризы.

После слова «сюрпризы» молчаливая Виктория легонько стукнула себя ладонью по лбу.

— Мы же забыли о подарке,— сказала и достала из сумочки брошь в прозрачной коробочке.

Марина вспыхнула. Это был красивый подарок. Ариадна тоже оценила его, сказала:

— Потряска.

И в это время Филипп опять потащил ягоду из варенья. На этот раз ему это просто не сошло. Тут же получил по руке с ягодой от Ариадны.

— Ты где находишься,— спросила она,— где это тебя обучили совать лапу в варенье?

Филипп сидел с ней рядом. Получив по руке, он не раздумывая дал Ариадне сдачи, от чего на рукаве ее шелковой блузки остался розовый липкий след. Ариадна поднялась и пошла в ванную замывать пятно. Когда вернулась, Марина сказала ей:

— Оставь ребенка в покое: он мой гость и пусть делает, что хочет.

На это Ариадна ответила:

— Еще чего! Распустят с детства, а потом мучаются всю жизнь.

Филипп переметнулся на сторону Ариадны, сказал Марине:

— Я не твой гость. У тебя сердца нет. У тебя вместо сердца камень.

После этих слов его матери Виктории в самую бы пору было извиниться перед Мариной. Не мог Филипп сам додуматься до таких слов, от кого-то их слышал. Но Виктория как ни в чем не бывало, будто ничего не произошло, обратилась к Ариадне:

— Дивная юбка. И когда уж у нас что-нибудь подобное появится в продаже?

Марина вышла на кухню. Но и туда доносился непереносимо спокойный голос будущей невестки:

— Ариадна... Золотая нить Ариадны — надежда, спасение, счастье. Редкое имя...

«А сестра у нее Лаура,— хотелось крикнуть Марине,— и обе с дурной наследственностью».

— А как вам Марина?

Это спрашивала Ариадна. Спрашивала у Виктории — победительницы. Явилась и всех победила: сначала ее сына Вадима, потом эту дурочку Ариадну. Но с ней, с Мариной, ей не совладать.

— Марина — мать человека, которого я люблю,— ответила Виктория,— тут уж не выбирают.

Да, ее не выбирали, а вот сын выбрал себе эту Викторию и теперь будет всегда с ней. И Ариадну они перетянули на свою сторону. Ну и пусть, пусть. У Марины есть для дружбы ее ровесница Надежда Игнатьевна, умный, серьезный, справедливый человек. И можно сейчас пойти к ней, это близко, надо лишь войти в лифт и спуститься вниз. А эти пусть сидят, едят ее пирог, общаются, веселятся. Захотят чаю или еще чего, спохватятся, позовут, а ее и нет.

Марина вышла в прихожую, посмотрела на дверь, за которой сидели молодые, и мстительно шепотом сказала:

— Я вас не благословляю.

Лифт уже вторую неделю то и дело чинили. Сейчас он работал, но закрывался с трудом, что-то в нем постукивало и скрежетало. И когда Марина вошла в него, двери медленно сомкнулись и кабина не сразу и оттого внезапно рухнула вниз. Наверное, вот так же внезапно и неостановимо обрывается сердце.