Я часто проходила мимо этой церкви, что высится в Брюсовом переулке (тогда еще улице Неждановой). И всякий раз непременно заглядывалась на нее — до чего же хороша! Приоткрыв тяжелую дверь, я вступала в ее тепло, чтобы хоть на несколько минут отрешиться от суетных забот, побыть в тишине, полюбоваться иконами.

Сколько разных храмов довелось мне повидать!

Католические храмы со сказочными витражами и уходящими в небо сводами, под которыми мне, аллергику, как-то особенно легко дышится. Презирающие пышность протестантские церкви, где любому входящему сразу же предлагают стул и дают в руки молитвенник, чтобы он почувствовал себя среди братьев и сестер. Высеченные из камня и по-горному суровые православные храмы Армении и Грузии, одаривающие своей каменной прохладой в полуденную жару. Причудливые храмы-пагоды Индии с эротическими рисунками. Сказочные города-храмы Непала, всевидящие глаза Будды на храмовых башнях, одинокие буддистские часовенки, вознесенные человеком высоко в горах, куда местные бедняки приносят своему Учителю единственное, что они могут ему пожертвовать — скромные венки из цветов. Воздушные кружева барселонской Заграды Фамильи, которую не успел достроить сбитый трамваем гениальный Гауди. Сохранившиеся с незапамятных времен и сложенные из грубого нетесаного камня церкви в старинном болгарском городке Несебр, что уместился на крошечном полуостровке, готовом вот-вот оторваться от суши и, словно сказочный мираж, уплыть в открытое море. Строгие и одновременно радушные синагоги. Тревожащие меня своей непонятной и загадочной красотой мусульманские мечети...

И всегда и неизменно я пытаюсь представить себе людей, которые многие столетия назад — век за веком, год за годом, камень за камнем, кирпич за кирпичом, в холоде и голоде, в муках и страданиях, под палящим солнцем и проливными дождями — возводили эти храмы, чаще всего не доживая до их завершения. Что двигало этими безвестными тружениками-муравьями? Сколько горя и слез впитали в себя построенные их слабыми руками храмы? Сколько светлых упований и вознесенных к небу молитв вобрали их стены? Кто были те сирые и нищие, но одаренные божеским даром художники, которые на вечные времена расписывали их святыми ликами, робкими или дерзкими мазками придавая им земные и человеческие черты? И когда я захожу в храм Божий, в это творение рук человеческих, мне чудится, что сквозь толщу его каменных стен на меня смотрят его давние строители и глухо доносятся их голоса.

В храме каждый ведет, наверное, свой разговор с Богом. И каждый молится о своем. Я никогда Его ни о чем не прошу. Но благодарю за дарованную мне радость жизни, за выпадающее счастье повидать новые уголки земли, за встречи с прекрасным, за дружбу с людьми, которые бескорыстно согревают меня своим душевным теплом, потому что без таких людей на белом свете жилось бы намного печальней и холодней.

И в тот снежный зимний вечер, проходя мимо уютной церкви в Брюсовском переулке, я не могла устоять, чтобы хоть на миг не заглянуть в нее. Там шла проповедь. Вдыхая запах горящих свечей и отогреваясь душой и телом, я вслушивалась в слова святого отца. А тот заученным речитативом вещал о пользе неустанных молитв. И он повторял и повторял, что все в нашей жизни зависит от Бога, все от Бога... Я разглядывала немногочисленную паству, состоявшую в основном из старушек и одного-двух увечных инвалидов.

Можно ли было в ту пору вообразить, что наступит время, когда, словно по команде, самые неверующие станут у нас самыми верующими? И что наш девяностолетний и бессменный сочинитель гимнов с резвостью молодого верноподданного сумеет в один миг перекраситься в нужную окраску и ввернет Бога даже и свой очередной гимн, перелицованный со старого, коммунистического гимна?

Все эти угодливые превращения и перекраски — еще впереди.

А в те минуты я с молодым скептицизмом слушала унылого проповедника, который, узрев, видимо, насмешинку в моих глазах, посматривал на меня с некоторым беспокойством. Однако где же ему было догадаться, что посмеивалась я в душе не столько над ним, сколько над собой? Вспомнилось мне далекое лето, когда мы с мамой поехали «дикарями» в Кисловодск и сняли комнату недалеко от великолепной церкви. Пока мама принимала нарзанные ванны и пила целебную водичку, я в свои пятнадцать лет была предоставлена самой себе и с удовольствием коротала время в этой церкви, где как раз проводился какой-то важный съезд церковных служителей, и меня, дочь воинствующих атеистов и коммунистов, завораживали происходившие там действа, а службы и хоры потрясали своей мощью и красотой.

Точно также мне повезло с храмом и за год до этого, в Дубултах, под Ригой, где я тоже проводила лето с мамой. Там мы жили по соседству с аскетически строгой лютеранской церковью, которую украшал лишь букет белых лилий, и все лето я чуть ли не каждый день ходила слушать орган и наблюдала все свершавшиеся там обряды: венчание, крещение, конфирмацию и неизбежные похороны.

Позже советская власть закроет эту церковь и превратит ее в антирелигиозный музей. Хорошо еще, что не в склад.

Ну, а тогда, в то дождливое балтийское лето, я с наслаждением внимала церковному органу, чтобы через год, уже в Кисловодске — с не меньшим восторгом — заслушиваться православным песнопением. И заодно — испытывать силу своих юных чар и девичьего кокетства — представьте себе! — на молодых и красивых святых отцах, которых видимо-невидимо съехалось в ту церковь на религиозный сбор. С одной местной девчонкой мы придумали веселую игру: во время богослужений, когда все эти молодые красавцы с косой саженью в плечах, преисполненные набожного чувства, исполняли предписанные им роли в величественных ритуальных действах, мы, лукаво улыбаясь, смотрели на одного из них до тех пор, пока он не выдерживал и не начинал прятать легкую улыбку в усах и бороде. Это была победа, женская победа, и нашему ликованию не было границ! Вот так приобщалась я к православию: с упоением слушала церковный хор, наполнявший мою душу неземным восторгом, который вызывает у нас все прекрасное, и одновременно кокетничала с молодыми служителями Бога.

В конце 80-х годов мы с мужем приехали в Кисловодск, и мне захотелось показать ему ту великолепную церковь, но сколько мы ее ни искали— все было тщетно. В конце концов, я спросила у местных жителей, куда испарилась церковь, которая возвышалась над всем городом. Ответ ошеломил меня: церковь помешала какому-то военному санаторию, и ее снесли. Снесли! Такую красавицу! Как же ее ломали — такую высокую и устремленную к небесам? Привычно сбрасывали певучие колокола, а затем взрывали и на куски кромсали ее тело? За что? Во имя чего? Во имя того, чтобы построить очередной и безликий корпус для промывающих свои желудки генералов? Разрушив, стерев с лица земли эту унаследованную от предков красавицу, которой надобно было только радостно гордиться и любоваться, этот пыльный и жаркий город не стал ни краше, ни уютнее. Нет, нет, он только обеднел. И вдобавок — осиротил стольких старушек, которые искали в стенах этой церкви утешения и поддержки.

Но в тот зимний вечер, греясь в московском храме, я еще не знала о гибели кисловодской церкви. И слушая скучную проповедь, с иронией вспоминала о своем давнем девичьем кокетстве, на которое, пряча улыбку в усах, тайком отзывались молодые святые отцы. Сейчас кокетничать с проповедником уже не хотелось. А хотелось — еще большая глупость! — с ним поспорить. Я не стала дискутировать с ним при его пастве. Но когда она разошлась, я стала убеждать его — священника! — в том, что все в нашей жизни вовсе не от Бога, а от самого человека — и хорошее, и дурное. И даже эта прекрасная церковь, и ее великолепное убранство, и смотрящие на нас со стен иконописные лики — все это творение рук человека и человеческого гения. Отец Василий (так звали батюшку) вяло возражал, а я горячо доказывала, что и в моей жизни все несчастья проистекают не по вине потусторонней злой силы, а от моего собственного характера, моей глупой отчаянности, потому как не могу жить спокойно и не избегаю, а сама ищу трудности. И не на кого мне уповать, не к кому взывать, сама, только я сама должна преодолевать свои несчастья и только собственными силами выкарабкиваться из них.

И вот что сказал мне на прощание отец Василий:

— Гордыни в вас слишком много, да, гордыни... Надеетесь только на себя и увлечены своею гордостью. Но берегитесь! Бывает, человек слишком уверует в себя и думает, что все ему по силам, а тут вдруг бах! — оступится, да и упадет в лужу. Ибо самонадеяние часто ведет к падениям...

И хотите верьте, хотите нет, но на следующий день я поскользнулась на ледяной дороге и упала. Да так сильно, что сломала позвоночник. Ну, как тут было не поверить, что это — наказание за мою гордыню?

Хотя сколько несчастных москвичей каждую зиму ломает шеи в нашем огромном городе-молохе, что безжалостно калечит своих сограждан, какая бы власть ни стояла на дворе — советская или избранная нами самым демократическим путем! За что же им всем, старым и малым, это наказание, эти увечья?

Прошло время, я победила боль и выкарабкалась из своего очередного несчастья. И начала рассказывать приключившуюся со мной историю всем, кому хотелось ее слушать, потому как мне она казалась очень забавной.

А спустя еще какое-то время я получила в подарок изданную в Париже толстую книгу под названием «Север зимой» от швейцарского издателя и журналиста Бертиля Галана. Мы были с ним очень дружны и, когда он с женой останавливался в гостинице «Интурист», я гуляла с ними по городу и показала эту расположенную по соседству церковь, а по дороге рассказала уже превратившуюся в устную новеллу историю о том, как я занималась в храме Божьем антирелигиозной пропагандой и как печально сбылось предостережение святого отца. И вот в книге Галана я читаю, как «кареглазая Надя, непослушное дитя советского режима, лукаво глядя на автора сей книги», во время прогулки по снежной Москве поведала ему удивительную и мистическую историю своего рокового... нет, не грехопадения, а падения на смертельный московский лед после беседы с церковным батюшкой и его зловещего предостережения.

Как вы думаете, что я почувствовала, узнав свою историю? Я почувствовала себя обворованной. Моя жизненная история принадлежала уже не мне, а неведомой мне Наде. Я уже никому и никогда не смогу ее рассказывать, потому что это будет бессовестным плагиатом.

Позже, когда мы встретились с Бертилем Галаном, я спросила, намеренно или по ошибке приписал он мой рассказ кареглазой Наде. Он сказал, что нарочно изменил мое имя, потому что боялся навредить мне: он хорошо знал, что в нашей стране запрещено было гораздо больше, чем разрешено. Тогда я спросила Бертиля, кому же принадлежит теперь эта история: ему, рассказавшему ее в своей книге, придуманной им Наде или мне?

— Тебе, тебе, — успокоил он меня.

Но... любая история со временем забывается и вытесняется другими. И ту старую историю я вспоминаю теперь нечасто — только после очередного перелома — вот как сейчас, когда пишу этот рассказ.

А на переломы мне очень везет. И кто же в них все-таки виноват? Коварная зима? Не заботящаяся о своих согражданах московская власть? Нерадивые дворники? Злые силы? Чей-то сглаз? Моя глупая неосторожность? Или моя гордыня?