Ленка всегда звонит из общежития неожиданно:

— Светка, поехали в пятницу к маме? Отпросись с работы пораньше, а что касается меня, так в институте только две лекции будут.

— Да вроде недавно ездили...

— В декабре — считай, полгода назад.

И вот поездом Ленинград — Таллин мы приезжаем в пятницу вечером в Эстонию, в маленький шахтерский город, где живет наша мама.

Как всегда, пахнет сланцем, дымят трубы химкомбината, коксовая пыль лежит на молодой зелени привокзального сквера. Только гигантский террикон — эта искусственная гора шлака,— похожий на огромный пьедестал Медного всадника, стал как будто еще выше, а городок, если смотреть издали, соответственно, ниже.

Мы проходим мимо кинотеатра с афишей на эстонском языке, мимо маленьких уютных магазинов, у витрин которых обязательно останавливаемся, мимо нового стадиона и старого здания почты и подходим к современному кварталу серых узких домов. Перед маминым домом два дерева.

Мы поднимаемся на пятый этаж, звоним...

Мама открывает дверь сначала удивленная: «Кто бы это мог быть?», потом радостная: «Дочери приехали!», и вдруг лицо ее становится испуганным:

— Ленка, как ты похудела! Светка, ты что, губы стала красить? С ума сошла!

Мы проходим в комнату и, усталые, кидаемся на диван.

На высоком, от пола до потолка, стеллаже знакомые корешки книг и новые книги, лежащие как попало. На стене фотография Ленки-школьницы с деланой улыбкой. Посреди комнаты круглый стол с вазой. Этот стол, несмотря на остальную современную мебель, придает комнате старомодный вид и к тому же делает ее тесной. Его можно было бы отодвинуть к окну, а вазу поставить куда-нибудь подальше, в темный уголок, но мама не хочет: «Ни за что! Так было в моем детстве. Только еще большой абажур висел...»

Ленка включает телевизор. Слышно, как мама хлопочет на кухне: без конца чиркает спичками, звенит посудой, что-то роняет. Потом входит в комнату, спрашивает, был ли вчера в Ленинграде дождь, не дослушав до конца, интересуется, свободно ли мы купили билеты на поезд, и вдруг мгновенно вскипает:

— Ну сколько можно говорить, просить, чтоб снимали грязную обувь!

Она начинает выискивать на полу грязные следы, возмущается, чайник гремит крышкой.

— Ну хватит, мама!

— Каждый раз одно и то же...

Потом садимся за стол, ужинаем, рассказываем: я — о работе, Ленка — про учебу. Мама кивает, улыбается, огорченно вздыхает, но все равно кажется, что она слушает рассеянно, как будто думая про себя: «Как хорошо, что мы опять вместе, все трое, сидим, разговариваем, смеемся!»

Я смотрю на маму, на темную ее курчавую голову, большие, всю жизнь удивленные (кто-то сказал ей — «сумасшедшие») глаза, на прекрасные, сверкающие белизной зубы. Ленка считает, что именно они делают мамин облик таким молодым. Наверное, тут еще дело в фигуре — очень прямой, подтянутой. А может быть, в движениях, по-юному угловатых и рискованных, или в том, как она говорит — быстро, возбужденно и непоследовательно, во всем мамином поведении и манерах. Так, она любит читать, став коленями на стул, а локти уперев в стол, или, о чем-то думая, теребит пальцами нижнюю губу, совсем как девочка.

В общем, когда мы все вместе, со стороны можно удивиться: «Это мать? Такая молодая? Сколько же ей лет?..»

— Мама, ты потрясающе выглядишь! — говорю я.

— Да ну, — улыбается мама и, прищурившись, рассматривает себя в зеркало. Потом выскакивает из-за стола, подходит к шкафу, открывает его: — Вот, купила себе платье!

Примеряет его, поворачивается перед нами, вдруг, вспомнив про печенье, бежит за ним на кухню, пьет чай в новом платье, опять вскакивает.

— Кого я сейчас вам покажу! — Уходит на лестницу. Появляется с рыжим котом на руках. — Разрешите вам представить — это Васька, — смеется она и подносит нам его поближе.—
Лестничный бродяга и хулиган!

— Мама, он же грязный! — отстраняется Ленка.

— Нет, вы только посмотрите, какая у него хитрая морда. Где ты шлялся, бессовестный?..
Надо скорей сварить ему рыбы, он же голодный!

Вскоре квартира наполняется противным рыбным запахом. Но кот исчез. Оказывается, мама забыла закрыть дверь, и он опять убежал на лестницу.

— Вот так всегда с ним, — растерянно говорит мама.

— А как у тебя работа? — меняю я тему.

— По-разному, — начинает брать разбег мама. — Сделала два рационализаторских предложения, но, чтобы их протолкнуть, надо подготовить уйму бумажек. Просто руки опускаются! Могу вкратце рассказать. Дело в том, что наш цех из сланца делает формалин, а формалин...

Нам с Ленкой скучно слушать про формалин и про бумаги, которые не подписывает директор.

— ...и главное, я ни в ком не нахожу сочувствия, никто не верит, что этот способ даст экономию в десятки тысяч рублей...

Я зеваю, а Ленка уходит в ванную.

— Что, неинтересно? — спохватывается мама.

— Вообще-то уже поздно, — вздыхаю я, — но ты говори, говори.

Я понимаю, что мама рассказывает о наболевшем и близком ей, но уже двенадцатый час, и мы устали.

— Да ладно, — машет рукой мама, — давайте ложиться. Я на раскладушке, вы с Ленкой на диване.

Перед сном обязательно поругаемся. У мамы есть привычка говорить об одном и том же по нескольку раз, и притом вещи не всегда приятные. Глядя на раздевающуюся Ленку, она ужасается:

— Ленка, ты же в скелет превратилась!

— Ну зачем ты так?

— А что?

— Неприятно слушать!

— А ты ешь побольше!

И пойдут пререкания.

Наконец ложимся. В темноте разговариваем, смеемся. Мама рассказывает про комбинатовскую библиотеку, про свойства сланца, про гастроли в ее городке ленинградских артистов.

— Спать хочется, — пробурчит Ленка и сонным голосом добавит: — Мам, не знаешь, спортивный магазин завтра открыт?

Однажды на работе я случайно встретила женщину — она была у нас в местной командировке,— которая училась с мамой в Политехническом институте.

— Вы дочка Маши?— она внимательно рассматривала меня и вместо обычного: «Как быстро идет время!» сказала: — Ваша мама... Если б вы знали, какая она была! Самая красивая девушка в институте. Помню, к ней на улице часто подходили художники, просили позировать... хотя, конечно, среди них были и просто донжуаны. Но вашей маме и так хватало поклонников. А какая способная! Все сессии без труда на пятерки сдавала. Я никогда не знала — то ли она занимается, то ли стихи пишет! Она сочиняла чудесные стихи!.. Только вечно все теряла: расчески, кошельки, платочки. Да, если бы не ее характер — какой-то взбалмошный, восторженный! — все могло бы быть по-другому. В наше время быть такой неприспособленной! Я всегда говорила ей, что ваш отец — это находка. На последнем курсе они поженились. Потом встречаю ее, спрашиваю: «Как живешь?», а она: «Скучно с ним, все у него по полочкам разложено — рубашки, бумажки, дела, мысли. Тебе не понять...» Ну конечно, мне было не понять, что плохого в человеке, который не пьет, не курит, перспективный инженер, хороший семьянин. Что ж, — она скорбно опустила глаза, — тот геолог был полной противоположностью вашему отцу... Мы, ее друзья, очень переживали эту историю. Потерять ленинградскую прописку, бросить аспирантуру... Я как-нибудь занесу вам снимок, где мы с вашей мамой в парке, перед сессией...

И я увидела фотографию двух сидящих девушек с книгами на коленях. На маме темное платье в белый горошек с кружевным воротничком и белым бантом. Она откинулась на спинку скамейки и распластала по ней тонкие оголенные руки. Голову склонила на плечо и загадочно улыбается. Колени расставлены, и книги провалились в подол платья...

— Вот какая была ваша мама... Я говорила ей...

Да, она, конечно, «говорила ей» и учила ее жить, эта девушка, которая сидит на скамейке прямо и держит учебник так, чтобы видно было его заглавие. И сразу можно представить ее в будущем — примерной женой и матерью, а также сотрудником, ни разу не нарушившим трудовую дисциплину. Она будет жить вместе с мужем и детьми в отдельной большой ленинградской квартире и постепенно откладывать сыну на кооператив на случай его женитьбы...

— Увидите ее — передавайте привет! Будет в Ленинграде — пусть останавливается у меня.
Я живу в отдельной трехкомнатной квартире...

Утром мы встаем с Ленкой, предвкушая поход в магазины.

— Не забыть бы отбеливатель купить!

— «Вана Таллин» просили еще привезти...

Наскоро завтракаем и ждем одиннадцати часов. За окном дымят трубы, по горе медленно ползут вагонетки. Они двигаются вверх-вниз по желобу, напоминающему скелет ящерицы, голова которой лежит на вершине, а хвост потерялся у подножья среди комбинатовских корпусов.

— Мама, твой цех у той длинной трубы?

— Да, а что?

— Далеко.

— А я люблю ходить на работу пешком. Кстати, отсюда не видно, что рядом с цехом лес. Буквально метров двести. Я знаю одно место, где растут ландыши. Вы бы видели, сколько их! Может, сходим?

— Да нет, разве что потом. Сейчас в магазины.

И выходим из дому — мать и две дочери. Мы с Ленкой, конечно, в джинсах, сумки через плечо, волосы распущены. Мама в синем пальто, в берете — чуть смущенная: городок небольшой, и все увидят Марию Всеволодовну с ее взрослыми дочерьми. Ее знают, потому что она начальник химической лаборатории комбината, потому что сочиняет стихи для вечеров самодеятельности, и еще по определенным причинам...

Мы входим в магазины. И начинается:

— Светка, примерь это платье.

К продавщице:

— Нет, платье не подходит, у нее слишком длинные руки!

— Мама!

— Покажите другое!.. О господи, что за фасон?!

Потом идем в отдел сувениров. Нам с Ленкой неудобно за маму.

— Покажите, пожалуйста, эту сумку.

— Вы же видите, я занята! — продавщица нехотя подает сумку и добавляет еще несколько слов по-эстонски.

— Простите, я не заметила. А сколько стоит эта сумка? Ленка, она тебе не нравится? Возьмите ее обратно.

На нас смотрят. Потом мама, заметив наше смущение, затихает. Пока мы с Ленкой выбираем яркие крученые свечки, она отчужденно стоит у окна и глядит на улицу.

На улице она опять спрашивает:

— А за ландышами сегодня пойдем?

Я вижу, как мечтает она повести нас в лес, но ничего не могу с собой поделать и говорю:

— Уж очень далеко! Что-то не хочется. Может, завтра?

— Да вы же поедете утренним поездом...

— А мне еще к девчонкам надо зайти, — говорит Ленка.

Мы возвращаемся домой, обсуждаем купленные тряпки, обедаем, ссоримся. Неожиданно за столом мама говорит:

— Хотите послушать мои стихи? Писала для нашей газеты, к Восьмому марта, а вышло — для себя...

И начинает читать.

— Здорово! — произносит Ленка, расчесывая волосы. — Настоящая поэтесса!

— Прямо как Цветаева! — улыбаюсь я.

— Смеетесь? Не буду больше читать!

У нее расстроенное лицо.

— Все, больше не будем. Извини. Читай, — уговариваем мы.

Я делаю Ленке строгие глаза, и Ленка кладет расческу. Мама встает, подходит к окну и, повернувшись к нам спиной, произносит:

Ах, это страшное пророчество

Про будущее одиночество!

Но предсказанья не сбылись —

Ведь есть еще зеленый лист,

Улыбка, песня, разговор,

И зимний на окне узор,

Воспоминания, пророчества...

Да разве это одиночество?!

Она замолкает и с минуту стоит неподвижно, прижавшись лбом к стеклу. Потом круто поворачивается и с улыбкой спрашивает:

— Ну как?

— Как отец? — спрашивает меня перед сном мама.

— Все так же. Полнеет, давление высокое.

— А Зоя как?

— Хорошо. К даче готовится, консервы закупает.

Зоя — моя неродная мать. С ней и отцом я живу с пяти лет. Она прекрасный человек и любит меня, потому что любит отца. И чем старше я становлюсь, тем больше ценю ее и благодарность моя возрастает...Но сейчас о моей маме.

Осталось в памяти, как отец стоит с мамой посреди комнаты. Они как будто бы ждут гостей. Он положил руки маме на плечи и, мучительно глядя ей в глаза, говорит:

— Пожалуйста, будь хорошей!

Я отчетливо помню эти слова, очевидно потому, что тогда мне, ребенку, они были понятны, знакомы.

Мама раздраженно поводит плечами и говорит примерно такие слова:

— Неужели так будет всю жизнь? Эти просьбы, упреки, порядок, нравоучения?! Твоя убийственная безупречность?! Просто не могу представить, как долго я выдержу!

И она не выдержала.

Позднее, когда я выросла, мама рассказывала, что отец всегда был придирчив к ней, раздражителен, возмущался ее бесхозяйственностью, и, когда она сообщила ему, что встретила другого (будущего Ленкиного отца), он не выглядел несчастным и убитым. Его давно ждала женщина, которой теперь он сказал:

— Ты мне дорога как человек, остальное придет потом.

На прощанье мой разумный отец спросил маму:

— А ты не ошибаешься?

— На этот раз — нет! — ответила она. — Это удивительный человек! Настоящий романтик! Любит стихи, музыку. И где только не побывал! Я готова на все ради него.

И действительно, после развода она бросила все и уехала с ним, геологом, на строительство шахты в Эстонию, в небольшой рабочий поселок, возникший на месте бывшего немецкого концлагеря.

За мной она обещала приехать, как только устроится на новом месте.

Мама окончательно приехала за мной через два года. Помню, как она сидит у нас в комнате ужасно худая, в красном платье. На руках — завернутая в байковое одеяло трехмесячная Ленка. Мама привезла ее с собой, так как Ленку не с кем было оставить. Ленкиного отца с ними не было. Маму с ним ничто уже не связывало — ни чувства, ни дом, ни закон. «Только бы Ленка не выросла такой же жестокой и несдержанной!.. Особенно невыносим он был пьяный», — сказала она однажды...

— Маша, — уговаривает ее отец,— тебе одной с Ленкой трудно, а с двоими совсем тяжело будет. А до Ленинграда всего пять часов езды. И Светка привыкла, ей хорошо здесь...

Мама целует меня, обнимает, перепеленывает Ленку, которая кричит и кашляет, качает ее и прерывающимся голосом говорит:

— Только бы не было воспаления легких! Мы пока с ней в деревянном бараке живем. Ужасная холодина! Вот построят дом — квартиру получим. Мне, как инженеру, обещали дать в первую очередь... Зоя, у вас не найдется старой ненужной простыни, а то она опять мокрая... Светочка, милая, ну иди ко мне. Ты хорошо кушаешь?

За столом слышно, как дребезжит ложка в ее руке.

— Нервы никуда не годятся,— шепчет, как бы оправдываясь, мама.

— Ничего, все будет хорошо,— утешают ее.

Так я осталась в Ленинграде. И если что-нибудь теряла, забывала, сердилась или радовалась по пустякам, отец с мачехой сокрушенно качали головой: «Вылитая Маша!»

Мама приезжала в Ленинград часто, привозила мне игрушки, книжки, а когда примеряла на мне эстонские шапочки и свитера, удивлялась, как я быстро расту. Если к нам приходили гости, она сидела на кухне и, когда ее звали к столу, испуганно отказывалась:

— Нет, нет, спасибо, я не хочу.

Она никого не хотела видеть, ни с кем встречаться, даже со своими старыми ленинградскими друзьями.

— Ненавижу расспросы, да и одета плохо!..
Через несколько лет я стала ездить к маме сама и возить от нас всех подарки Ленке.

Ленка не похожа на маму. У нее прищуренные насмешливые глаза, уверенные движения. Она спокойная, замкнутая. Со стороны кажется, что она намного опытнее и серьезнее мамы. Маму она считает чудачкой и часто говорит с ней устало-ироническим тоном.

Но в Ленинграде, в общежитии, она скучает по дому, по маме и время от времени, накануне пятницы, звонит мне: «Поехали?»

И мы едем с ней к нашей маме, только Ленка по студенческому, а я, увы, уже как окончательно взрослый человек.

Когда Ленка была в восьмом классе (это она мне рассказывала), в маму кто-то влюбился. Ленка вынимала из почтового ящика толстые письма с обратным таллинским адресом, куда мама часто ездила в командировки, и, когда подавала их маме, та смущалась. На туалетном столике стояла фотография улыбающегося мужчины на фоне озера. В одной руке он держал спиннинг, в другой — большую рыбину. На обратной стороне карточки была надпись: «Этот улов посвящаю тебе».

— Кто это? — как-то спросила Ленка.

— Это один мой знакомый, — зардевшись, ответила мама и, не удержавшись, добавила: — Удивительный человек! Правда же, какое у него доброе, честное лицо?!

Она много смеялась, напевала песни и, останавливаясь у зеркала, спрашивала:

— А что, если волосы приподнять?

И конечно, однажды Ленка прочла тайком письмо, в котором кто-то писал маме, что не может жить без нее, но не в силах бросить семью. Так продолжалось год. Потом почта приносила одни газеты, и мама все вечера лежала на диване, повернувшись лицом к стене.

Тогда же у нее пошли неприятности и на работе. Дело началось со стенгазеты, для которой мама сочинила очень остроумные стихи про начальство, присваивающее себе большие премии.

— Как бы не было неприятностей... Может, не стоит так критиковать начальство?! — засомневался местный редактор.

— Не понимаю. Почему не стоит? — удивилась мама. — Тут же все — правда! Пусть делят премию по-честному... И потом, стихи вышли сами по себе неплохие...

Сначала ее вызвали в местком, затем в партком, потом еще куда-то.

Те, кто еще недавно на работе почтительно с ней здоровались, теперь делали вид, что не замечают ее. В шумной комбинатовской столовой она сидела за столиком одна, и снующая рядом уборщица небрежно махала шваброй по ее ногам. Ее грозили уволить.

Ночью она вставала, принимала снотворное и громко шептала: «Что же это творится?!»

Позднее она улыбалась, когда говорила: «Наверное, мне надо было стать юристом». Факт тот, что после собраний, разбирательств, рассмотрения соответствующих инструкций, законов и указаний мама осталась на прежнем месте. Люди вновь заулыбались ей, и уборщица спешила вытереть стол, за который она садилась.

Но она устала. За эти месяцы и за все предыдущие годы. Она приходила домой рассеянная, иногда вдруг громко говорила сама с собой, качала головой, неожиданно хмурилась или улыбалась каким-то своим мыслям.

— Вашей матери надо лечиться, — сказали Ленке в поликлинике, — тем более такой возраст — сорок четыре года.

И вот мы с Ленкой в больнице. Обычной, с нервным отделением. И разговариваем в коридоре с мамой, одетой в лиловый фланелевый халат и большие растоптанные туфли.

— Как ты себя чувствуешь?

— Да вроде лучше. Только не сплю.

— А ты спи.

— Тоже мне, советчицы... А я очень страшная в этом халате?

Мы отдаем ей яблоки, конфеты, банку манго.

— Вы же знаете, я терпеть не могу этот сок, — раздраженно говорит мама и отталкивает банку. — Будто нарочно принесли!

— Мария Всеволодовна, пора в палату, — обращается к ней подошедший молодой доктор.

— Сейчас, сейчас, — смеется мама. — Это мои дочери. Похожи на меня?

Это было несколько лет назад и больше не повторялось, но я никогда не забуду, как мы машем ей у забора больницы руками и она в окне кажется бледным глазастым подростком. Она улыбается и почему-то грозит нам пальцем.

А в прошлый приезд, вечером (Ленки не было дома, она убежала к своим подружкам), мама плакала. А когда перед тобой, двадцатипятилетней, которой самой говорят: «Ты еще молодая, потом поймешь», которая сама нуждается в советах и помощи и может разреветься по пустякам, плачет мама — это невыносимо. И жалко, и неловко, тяжело и почему-то стыдно. А моя мама плакала, всхлипывая, обливаясь слезами и, не найдя платка, вытирая лицо руками...

— Ну не надо, мама, успокойся...

Она упала головой на стол, как падает на парту школьница после несправедливой двойки.

— Ну мама!..

Она подняла мокрое, искаженное будто физической болью лицо:

— Не смей мне больше задавать идиотских вопросов, почему я одна, почему...

— Я только спросила... и ничего не хотела этим сказать...

Я приношу стакан с водой, даю ей выпить и стараюсь ее успокоить:

— Наоборот, ты хорошо живешь, сама себе хозяйка. Вон у нас знакомая...

И я рассказываю про какую-то женщину, у которой муж-пьяница, ночью буянит, все пропивает...— Да, — говорит мама, и слезы ручьями текут с лица ее по ладоням, запястьям к локтям, — я независима, что хочу, то и делаю, на работе меня уважают, ценят, у меня есть Ленка и немножко ты... Мне нехорошо только в праздники, когда за стеной веселятся соседи, в выходные, когда плохая погода, и в свой день рождения, если вас нет... И прошу тебя: никогда не задавай мне глупых вопросов...

За окнами была ночь, и в темноте на терриконе красным светом горели глаза «ящерицы». В комнате пахло сланцем.

Я захлопнула форточку и задернула шторы.

— Ну мама, не надо!

Утром мы уезжаем. Застегиваем толстые сумки, завязываем пакеты.

— А свечки не забыли?

— Мама, сколько я тебе должна?

— Потом, с получки отдашь... А тебе, Ленка, деньги пришлю после двенадцатого. Пока живи на стипендию. И, пожалуйста, ешь побольше.

— Мама, ты что понесешь?

На лестнице мама останавливается:

— А где Васька?

Мы выходим во двор, и она, озираясь, зовет:

— Васька, Васька!

— Мама, мы же опаздываем!

— Куда же он мог запропаститься? — у мамы несчастное лицо. — Васька, кис, кис, кис! Ведь если убежит на хлебозавод, оттуда уже не вернется. Васька!

Мы нетерпеливо уходим вперед, и она догоняет нас:

— Вот бродяга! Опять убежал! Как вы думаете, он найдется?..

На перроне в ожидании поезда мама говорит:

— А за ландышами так и не сходили...

— В следующий раз пойдем...

— А когда вы приедете?

— Не знаем.

— Так зачем обещать?!

Ленка устало вздыхает. Я смотрю на часы. Наконец подходит таллинский поезд. Мы целуемся с мамой, вскакиваем в вагон, она подает нам сумки.

— Ленка, скорей свободные места занимай! — кричу я.

Пока мы ищем свободные места, поезд трогается. Мы подлетаем к окну, но маму уже проехали. Краем глаза успеваем увидеть, как она смотрит в проплывающие мимо окна и растерянно улыбается.

— Все-таки тяжело с ней, — говорит Ленка, доставая из сумки «Силуэт».

— Угу, — отвечаю я и, откинувшись на спинку сиденья, закрываю глаза. Все должно быть не так. Однажды все будет по-другому.

Мы приедем в Эстонию летом и сразу же, с утра, забыв про магазины, домашние ссоры и хлопоты, поедем втроем на побережье — ведь холодное чистое море от мамы недалеко.

Мы выйдем из автобуса на остановке со странным певучим названием «Мыза А-а» и прямой дорогой пойдем к морю.

Сначала через зеленое поле пшеницы. Ленка соберет каких-то лиловых цветов вперемешку с колосьями, и мы попробуем еще незрелые зерна.

Потом — вдоль сада старой усадьбы (ныне дома престарелых), в котором маленькие тихие старички будут долго кивать нам головами.

Потом через прохладную ореховую рощицу.

— Как хорошо здесь! — улыбнется мама и глубоко вздохнет. Она сорвет с куста лист и покажет:— Смотрите-ка, ни пылинки!

И наконец выйдем на берег.

— Вы знаете, — скажет мама, — я никогда не занималась спортом, а плыть могу сколько угодно. Это для меня все равно что идти.

Скинув туфли и увязая в теплом песке, мы пересечем дюны и ступим в воду.

— Холодная, — поежится Ленка, — что-то не тянет купаться.

— И меня тоже, — поморщусь я.

— Ерунда, — скажет мама.

Она разденется и быстро войдет в воду. Потом окунется и поплывет. Она будет плыть долго-долго, пока мы не закричим:

— Мама, хватит, плыви к берегу!

Сначала она оглянется, будто сомневаясь, стоит ли возвращаться. Потом повернет назад. Я достану из сумки махровое полотенце, а Ленка нальет из термоса кофе. Чтобы, выйдя из холода на берег, наша мама согрелась.