1. «Чума на ваши домы, что превратили в мясо для червей меня так здорово...» Эту фразу произнес четыреста лет назад некто Меркуцио, павший жертвой вражды двух семейств — Монтекки и Капулетти. Сколько раз с той поры звучали эти слова со сцен театров всех городов мира в назидание людям!

Думаю, на свой лад приблизительно эти же слова произносила я, когда ежевечерне, возвращаясь из детского сада, со страхом ожидала, что из-за ближайшего угла появится мать, начнет вырывать меня из рук отца, кричать, отец тоже будет кричать и отпихивать ее, а мое сердце сожмется от дикого ужаса и горя. Было мне тогда три года, отцу сорок три, а матери двадцать пять. Мать вовсе не хотела отобрать меня у отца — так она объясняла мне позже, — просто таким способом она «влияла» на отца, который жить с ней не хотел. Как мне в эти мгновения бывало страшно, стыдно, как это унижало в моих глазах, в моем сердце — вроде бы еще и не должном осмысливать подобное — отца, любимого, и мать, уже нелюбимую!.. До сих пор, когда вспоминаю, поднимается во мне: темная длинная Никитская, сворот на Кисловский, темные подъезды, подворотни, откуда вдруг появляется нечто мрачное, несущее беду. А была ведь совсем недурной и молодой моя так и не обретшая счастья мать!..

Почему разошлись мои родители, кто из них был прав, кто виноват? Какое это имеет значение!.. Мать после вышла по любви замуж, имела детей, была снова оставлена мужем, детей растила во время войны одна, выбиваясь из сил. А отец наградил меня мачехой, с легкостью подбросившей в начале войны отцу и мне пятилетнюю дочь: «Не буду я с вами голодать!..» Ушла туда, откуда появилась: в развеселое житье, в Нарпит.

Но помню день за днем эти шесть лет жизни с мачехой. Она не была, наверное, злой, просто щедро позволяла себе «донимать» подрастающую девчонку. Для нее, бывшей всего на четырнадцать лет старше меня, это выглядело как бы игрой, самоутверждением. Конечно, для будущего писателя — писать я начала рано — это все был дорогой материал, событийность, а мрачные, недетские ночные размышления, надо полагать, расширяли емкостность души, рано проявляли способность сострадать страждущему. Все так. Но для ребенка? Растущей, в общем, ни в чем не повинной еще девчонки. Была я, как и все почти мои сверстники той поры, трудолюбива, искренна, честна, с маленькой сестренкой возилась терпеливо и безотказно, любила ее, даже школу пропускала, когда та болела. Но мелкие и крупные удары по самолюбию, поддразнивания да и просто обыкновенные оплеухи, щипки с вывертом, которыми в раздражении награждала меня мачеха, в конечном счете что-то, несомненно, надломили, погасили в моем складывающемся в те поры характере. От матери наверняка все подобное сносить было бы легче.

«Чума на ваши домы!» — хочется мне произнести отсюда, из своей осени, озирая нелегкую жизнь, нелегкие отношения с людьми: нелегкость эта была, несомненно, заложена в том далеком времени, на тех «страшных» переулках, булыжник которых, хранивший мои детские шаги, давным-давно залит многими слоями асфальта. Почему вы, взрослые люди, отец и мать, тысячу раз не подумали, прежде чем дать жизнь новому человеку? Ведь сразу не ладилось, сразу не было уверенности, что вы «проживете жизнь дружно и счастливо и умрете в один день»?.. Отец говорил мне: «Я хотел ребенка, дочку, я тебя любил, я старался, чтобы тебе было хорошо». Мать потом объясняла: «С отцом ты имела то, чего не имела бы со мной, потому я тебя ему оставила». Отец действительно любил свою живую забаву, возил за собой по военным санаториям и командировкам (в виде исключения это допускалось), читал вечерами мне по-латыни Овидия, по-гречески Гомера, учил французскому, английскому и русской классике... Но сменил Гомера и Овидия изощренный русский мат, спартанское житье военного — нищета и разруха. А сестренка?.. Еще одно существо, несущее сквозь жизнь в сфере своего естества изломанное детство...

2. Как мне, перечитывающей сейчас приходящие в «ЛГ» кипы писем от людей, повествующих о своих трагедиях, обвиняющих друг друга (и никогда себя!) в ошибках, подлостях, преступлениях, — как мне хочется сказать, памятуя личный невеселый опыт: матери и отцы! Мужчины и женщины! Старые и молодые! Не спешите плодить несчастных, обязательно вырастающих с ущербинкой, с надломом в характере, ибо головы вашего ребенка должна с любовью касаться как рука матери, так и рука отца — это витамин нормального развития. Не торопитесь «сливаться в экстазе», дождитесь «своей» женщины, «своего» мужчины, они существуют на свете, не надо только спешить... С кем бы ни остался ребенок, с отцом, даже таким прекрасным, умным, исключительным, каким был мой отец, с матерью, такой ласковой, заботливой, трудолюбивой, какой была моя мать для трех своих других детей, — все равно дети могут быть счастливы и полноценны лишь в счастливых семьях. Ребенок — не игрушка, не способ утверждения себя, ребенок в любом возрасте — не заготовка человека, а человек, и жизнь начинается с детства, она коротка, сколько бы ни длилась, и помнится день за днем с малых лет...

Горько мне читать, сопереживая, письма, дышащие злобой и болью, письма разведенных отцов и брошенных матерей, письма дедушек и бабушек, подсматривающих на улице за любимым внуком, идущим с ненавистной невесткой... Горько, и кажется порой, что мир раскололся на два враждующих рода, которые успокоятся в своей вражде, лишь когда увидят гибель наследников...

Но ведь в нашем огромном московском дворе, объединявшем детвору четырех домов, семья, подобная моей, была исключением! Остальные семьи были нормальными, счастливыми в простом житейском понимании слова, то есть каждый член семьи, как старый, так и малый, жил обычной жизнью — работал, пел за праздничным столом, сносил бытовые многочисленные трудности, вечерами и по выходным ходил всем семейством гулять в Александровский парк, в ЦПКиО либо в Сокольники... Это была просто жизнь, но за нее-то отцы семейства и погибали на фронте...

Что же произошло за сорок с лишним лет, кои миновали с той поры, когда двор перестал быть главным местом обитания, когда слово «двор», «дворовая девчонка», «дворовые кумушки», «дворовые сплетни», «дворник» вообще ушли из нашего обихода? Сменился ритм жизни, принеся искомое повышение благосостояния, отдельные квартиры, уверенность в завтрашнем дне, но в конечном счете, в силу каких-то непрямых связей, породивший эти самые груды писем от ненавидящих друг друга мужчин и женщин.

3. Что слаще всего? Не напрягайте память: длинные, долгожданные глотки простой воды, когда жаждешь. Что вкусней всего? Довесочек хлеба, когда утром несешь выкупленный по карточкам на всю семью — неполная буханка с довеском — паек. Господи, думалось тогда, какое же это несбыточное счастье — прийти в булочную, дать немного денег, получить сколько хочешь хлеба...

Вскоре после войны, возвращаясь из командировки по сибирской реке Витим, я увидела пару, едущую «на материк». Женщине было за сорок, мужчине около тридцати. Женщина отбывала в тех краях «срок», полученный за то, что, работая на заводе, поехала в деревню хоронить мать, вышла неувязка с транспортом, опоздала. Законы военного времени суровы, ее осудили... И вот она возвращается домой, надеясь удержать возле себя этого безалаберного выпивоху, согласная терпеть что угодно (то ли она перенесла за предыдущую жизнь!), лишь бы получить свою долю счастья: муж, дом, земля, по которой можно ходить босиком, дети, обычный ежедневный труд... Она и там сохранила себя: не спилась, не опустилась, она осталась женщиной, она надеялась.

Я смотрела на нее сначала с высокомерием молодости: отсидела, наколки, с пьяницей молодым связалась!.. Потом — поняла. Написала о ней рассказ «По Витиму — на материк», много раз издававшийся и переведенный. Для меня память об этой женщине — это точка отсчета. Ниже — боль, мрак, ужас. Выше — можно жить.

Читая письма, я представила, что этой женщине предложили поменяться судьбой с любым автором любого письма... Человек привыкает к хорошему еще быстрее, чем к плохому, справедливо возразят мне. Но не стоит ли иногда вспоминать о «точке отсчета»? «Не зажрались ли мы?» — говорила моя покойная тетка.

По праздникам и выходным дням по деревенской улице мимо нашего забора проходят к магазину, волоча сумки с пустыми бутылками, сорокалетний холостой мужчина и женщина лет тридцати. Пара эта обрела друг друга года три назад, иногда они расстаются, чтобы снова сойтись, трезвыми я их не видела. Мужчина не инвалид, не урод, женщина тоже не кривая, без горба, с руками и ногами. С какого горя они так по-страшному пьют? Почему, по какой нужде избрали себе такую стезю?.. В соседней деревне девочка, придя из школы, повесилась в шкафу с одеждой, сестренка ее, спустя год, утопилась в пруду. Мать пила и пьет. Пила до своего страшного горя, пьянство было его причиной, пьет и по сей день... Из другой деревни в роддом доставили молодую роженицу, она родила двойню. Очнувшись после этого святого действа, принялась качать права: «Какое имеете право, я беременна, а вы меня в вытрезвитель!..» В беспамятстве опьянения забрали ее в роддом — не протрезвившись, родила... А школы для слаборазвитых, а несчастные идиоты, зачатые в алкогольном дурмане полузнакомыми, хорошо проведшими очередной вечерок?! А дети, оставленные матерями в роддоме, без боли сердечной, без памяти о существе, которому некому сказать «мама»?! Наконец, тысячи детей и взрослых, страдающих ожирением и тяжелой формой диабета по причине «избыточного питания»...

4. Наше и предыдущее поколение, так высоко проявившее себя в Великой Отечественной и восстановлении разрушенного хозяйства, было воспитано на литературе девятнадцатого века, которая, при всей ее неоднозначности, пробуждала, однако, в душе «чувства добрые», воспитывала любовь к Отечеству. Была плеяда советских писателей, которых тоже читал и знал каждый школьник, рабочий, инженер: тогда это было престижно — читать литературу, новинки. Шолохов, Леонов, Горький, — при всем их различии, каждый из них четко знал, что в мире добро и зло, и не путался в этих понятиях. Произведения их были злободневны, поднимали вопросы насущные, больные для конкретного исторического момента, тем не менее или именно поэтому оставшиеся в истории литературы навечно. Писатели владели умами и сердцами.

Что, оглянувшись назад, можно поставить теперь рядом с этими именами? Какие вспомнить книги?.. Вершины, которые дали бы в литературе емкое отражение периода начала и продолжения нашего общего благополучия, роста благосостояния, когда возникло самое трудное: выстоять под напором возможности «не особенно вкалывать» и при этом жить «вот так!»...

Сорок лет назад рассказать бы кому-то, что комбайнер в здравом уме и трезвой памяти может на повышенной скорости проскакивать поле, «снимать сливки», дабы скорее в бункере накопились те тонны, после которых идет ему повышенная оплата, а что хлеб обмолачивается нечисто, до этого комбайнеру нет дела... Да такого бы растоптали ногами! Теперь таких знают и товарищи по работе, и руководители, но делают спокойный вид, что не видят и не знают. Подобных примеров из самых разных областей можно привести много.

Не вдруг — шаг за шагом, год за годом, капля за каплей брало верх то, что подавлялось раньше общественным мнением. Неожиданно? А мы, литераторы? Сколько упреждающих голосов раздалось с нашей нивы за эти двадцать лет? Овечкин? Шукшин? Абрамов? Еще?.. Не вспомню.

Когда после войны и восстановления разрушенного войной хозяйства пришла наконец возможность спада напряжения сил народных, мы, литераторы, — кто по молодости лет, кто по растерянности — как бы вдруг сдали позиции. Не зря последнее время ведутся разговоры о положительном герое. Я имею в виду не образ некоего абстрактного манекена, не ошибающегося и не угрызающегося, заранее знающего ответ на все вопросы. Я имею в виду образ человека, активно не приемлющего в жизни подлость, нечестность, ложь, мздоимство, использование служебного положения в целях личного обогащения.

Многие из нас, литераторов, натыкаясь на все это, стыдливо делали вид, что этого не существует, что «у нас» подобного быть не может. Да и редакции не больно-то жаждали печатать подобные произведения: хлопотно с ними. Мало-помалу в литературу просочился писатель, который счел, что занятие литературой не есть служение истине и народу, а просто доходная, непыльная игра. Термин этот в литературных кулуарах давно стал привычным. И появляются одно за другим произведения — прозаические, поэтические, кинематографические,— которые уже никаких высоких чувств в читателе, слушателе, зрителе не пробуждают, а пробуждают раздражение и сопротивление тому отработанному пару, который за государственный счет движет эти произведения на экраны кинотеатров, в программы телевидения и радио, на полки и склады книжных магазинов.

В последних известиях не сообщают о том, что писатель Н. закончил вчера прекрасный роман (так бывало некогда!), послезавтра его начнут печатать, торопитесь читать: возможно, вы там найдете для себя разрешение сомнений и вопросов!.. Зато несколько раз в сутки нам сообщают, что девочка Валя прыгнула на пять сантиметров выше девочки Кристины, а дядя Вася толкнул штангу на десять килограммов тяжелее, чем дядя Майкл.

Я не против спорта — это было бы глупо, — наоборот, я за обязательный спорт для каждого, сама до сей поры серьезно занимаюсь гимнастикой и спортивной ходьбой. Я против того, чтобы культ Силы подменял культ Чести, Разума, культ поклонения Труду.

И вот постепенно, при некоей инерции литературы, но при активном воздействии «жизненных примеров», в сознании рядового члена общества происходили изменения. Те самые изменения, при которых стало возможным, не краснея и не особенно даже таясь, брать конверты с деньгами, способствуя поступлению в вуз, писать «коллективные письма», защищая подлеца; хлестать водку стаканами, хотя тебе еще нет шестнадцати; смеяться над ровесницей, которая не курит и еще девственница, а на магнитофоне бежит пленка: «Я увидел окурочек с красной помадой и рванулся из строя за ним...» Свято место пусто не бывает: не поются в молодежных компаниях, поскольку бесплатно петь их невозможно, так называемые песни современные, значит, их замещают иными: «Сам балдел, как курила ты «Тройку» с золотым на конце ободком...» Не хочешь, да закуришь.

Леонид Жуховицкий со знанием существа вопроса пишет о молоденьких девочках, которых всерьез принимают «взрослые» компании, снисходительно ими любуясь. Ну, а молоденькие мальчики, мол, и денег не имеют пригласить в кино. Оно, конечно, так. Но ведь не за дальними горами то время, когда о подобных девочках шла слава, что они «путаются с мужиками», и ни один порядочный мальчишка не стал бы трудиться приглашать их в кино. Теперь далеко не редкость, когда девочки сами ищут знакомства во «взрослых компаниях», где шикарная музаппаратура, модные записи, видеофильмы, коньяк, джин, чтобы балдеть, автомашины, и голова кругом идет, и все восхищаются, но время не стоит на месте, шестнадцатилетней уже двадцать, ей на смену приходят другие шестнадцатилетние, а этой, хочешь не хочешь, надо пристроиться, работать неохота, замуж «взрослые» не берут, поскольку женаты и с женой расставаться не торопятся, а мальчики тоже не рвутся жениться на «пепельнице», к тому же «пепельница» тяжелее сигареты ничего не держала, «мальчик» приходит с работы, а жена просит: «Я весь день продрыхла, сбегай в гастроном, купи торт, пообедаем...» И зачем ей действительно ребенок? Кричит, пеленки пачкает, его кормить надо...

Дорогие бывшие «чуваки»! Это и мы с вами, своей «раскованной», «модной» литературой середины шестидесятых — начала семидесятых, способствовали выращиванию подобных «чувих». Как говорится, «бачыли очи, шо куповалы, иште, хоч повылазьте!..» Это по поводу страстно обсуждаемого в письмах вопроса о мальчиках и девочках, из которых вырастают «ненастоящие» мужчины и «плохие» жены. Просто бумеранг имеет привычку возвращаться.

5. «В год 6463 (955). Отправилась Ольга в Греческую землю и пришла к Царьграду. И царствовал тогда цесарь Константин, сын Льва, и пришла к нему Ольга, и увидел царь, что она очень красива лицом и разумна, подивился ее разуму, беседуя с нею, и сказал ей: «Достойна ты царствовать с нами в столице нашей». Не буду цитировать, как изящно перехитрила Ольга возжелавшего вкусить от ее красоты и разума цесаря. Напомню лишь, что это та самая Ольга, жена князя Игоря, которая так страшно и хитро отомстила древлянам за убийство мужа.

Сколько с той дальней (более тысячи лет прошло) поры рождалось и умирало на Руси великих женщин, иные имена сохранила история, больше кануло в Лету. Но остались в женском русском характере традиционно властность, верность, истовость, умение раскинуть умом и действовать в трагических неизбираемых обстоятельствах.

Что мне помешало в тяжелые минуты моего детства и отрочества, когда казалось невозможным жить дальше, потому что ты несчастнее всех, униженнее всех, оборваннее, нелепее всех одета,— что останавливало меня, да и десятки тысяч тоже обделенных судьбой моих сверстниц от шага в невозвратное, от попытки «облегчить» себе жизнь, быт непоправимым поступком? Анализируя прошлое, могу теперь с уверенностью сказать, ощущение Высокой Перспективы. Мне, моим сверстницам как прямо, так и не впрямую внушали окружающие, учителя, радио, литература, кино: о, как прекрасна и высока жизнь, что ждет впереди тебя, для тебя все состоится, все будет возможно!.. Любовь Орлова, Марецкая — их героини, рвущие всякие оковы, героини Валентины Серовой, Инна Макарова с ее Любкой Шевцовой... А Марина Раскова, Валентина Гризодубова, Полина Осипенко, Паша Ангелина, Мария Виноградова, Мамлакат Юлаева — живые Великие Женщины! Неважно, чем они конкретно занимались, важен порыв вверх, а не вниз, порыв к служению Идеалу, а не к сытости, тряпкам, балдению, ерничеству. Я и мои сверстницы были убеждены, что, если не сворачивать с прямого пути, не пасовать перед препятствиями, даже неодолимыми, — дойдешь, куда задался целью дойти. Это убеждение подтверждалось реальными примерами, престижно было быть Великой, а не Богатой. Нам не из-за чего было злобствовать и враждовать с мужчинами: мы были истинно равны в потенциальных возможностях достижения задуманного. Женщина оставалась женщиной, порядочной — ибо не было необходимости «прикидываться лихим мужиком». Это клевета на женщин моего поколения, когда авторы, не нюхавшие войны, в пьесах и кинофильмах представляют зачастую моих сверстниц пьяницами, спекулянтками, развратницами. Деклассированный элемент вроде моей мачехи существовал во все времена, но большинство жило чисто и трезво, ибо огромна была ноша серьезного труда на наших плечах.

Я еще застала на сибирских стройках женщин, с которых писала потом свою Анну, прораба на строительстве дороги Тайшет — Абакан, героиню пьесы «Анна», восемь лет не сходившей со столичной сцены. «Пришла Зоя Всеволодовна со своей бандой, забрала экскаватор!» — такое доводилось мне слышать на совещаниях в управлении строительства железной дороги в городе Новокузнецке в конце пятидесятых годов. Произносилось это с возмущением, но и с восхищением. Зоя Всеволодовна была начальником крупного строительного треста. Властная, решительная, умная. Строителей своих она держала в кулаке, а когда узнавала, что где-то простаивает техника, не колеблясь прибирала ее к рукам, чтобы работала, — как в случае с упомянутым экскаватором. Подобных женщин встречала я после на трассах Тайшет — Абакан и Тайшет — Лена, даже еще на КамАЗе. На БАМе женщин на руководящих должностях мне встречать уже не доводилось. Я вообще что-то давно не слышу о молодых женщинах — директорах совхозов, заводов, начальниках строек. Именно о молодых... Измельчали? Перевелись таланты и характеры? Ушли в игры с дефицитом, в коллекционирование поклонников, хрусталя и зарубежных шмоток? Вероятно, кое-кто и обратил свои таланты и энергию на эти дороги. Но, может, дело еще и в ином?

За эти годы благодушества мужчины, твердящие об издержках эмансипации, наступлении матриархата, под сурдинку отбирали у женщин то одно, то другое, наконец, сделали вид, что наследниц Вольгиного характера и ума уже не существует, а скорее всего и вовсе не было. Что на самом деле все женщины — ничтожные тряпичницы, улавливающие глупых доверчивых мужчин, тянущие с них деньги на якобы умирающих от голода и грязи детей.

Есть и такие среди нас, что спорить. Но как бы современные мужчины ни жаловались на повышенную свою смертность (пить меньше надо!), на слабость сильного своего пола, сколько бы ни призывали всячески себя беречь, жалеть и не заставлять мыть посуду — безраздельными хозяевами жизни сделались и остаются они, мужчины. Есть перечень позиций разного масштаба, которые, боже избави, женщине нынешние мужчины не уступят никоим образом, будь она хоть трижды Вольгой или Зоей Всеволодовной.

Я сознательно заостряю поблему, не оговариваюсь, страхуясь: «Нет, конечно, есть но...» Безусловно, есть. Но... Я давно не слышала в хоре серьезных мужских голосов, обсуждающих насущные проблемы, серьезного женского голоса «на равных». Или вправду «короток» женский ум?

Напомню, что слово «эмансипация» означает освобождение от зависимости, угнетения, предрассудков. Женская эмансипация — равноправие в общественной, трудовой, семейной жизни.

Но какое же равноправие, когда в некоторые «престижные» институты мальчиков принимают почти без экзаменов, а девочек «режут» почем зря? Мол, девочка все равно выйдет замуж, роды, дети, болезни... Да какие дети, когда мы все криком кричим: низка рождаемость — не хотят рожать эти самые, как бы эмансипированные девочки! Вспомним умницу дипломата Коллонтай. Куда больше пользы может быть от очаровательной, умной, преданной делу женщины, чем от иных полусонных представителей мужского пола!

Многое в дурных новых привычках и образовавшихся претензиях современных женщин (в том числе и женский алкоголизм) в немалой степени проистекает из неосознаного желания взять равные права. И берут, где могут,— пьют, спекулируют, озорничают. Ибо погашены, обхихиканы порывы к так называемым Горним Высотам...

А может, мы приведем дела в соответствие со словами? Чтобы соревнование между дарованиями шло реально, на равных. Тогда девочки перестанут делать вид, что на самом деле они мальчики (сиречь истинные хозяева жизни!). Не надо им будет уже курить, драться, обязательно носить брюки, можно будет без ажиотажа слушаться матери-природы, жить по ее заповедям.

И помирятся наконец враждующие Монтекки и Капулетти. И останутся живы Ромео и Джульетта...