ТЕ ЖЕ И МАКСИМ

Квартира сияет вымытыми окнами, натертыми полами. На столе в вазе — букет красных гвоздик. В комнате, где теперь предстоит жить Максиму, на столике — стопка пеленок, марлевых подгузников, распашонок. Высокая коляска на мягких рессорах.

Андрюша, в новой рубашке, умытый и причесанный на пробор, встал на цыпочки, чтобы взглянуть на брата, и вдруг расчихался.

— Ты простужен? — испугалась я. — Тогда не подходи к нему!

— А я тоже хочу посмотреть!

— Ты его заразишь!

Он рвался посмотреть на Максима, я отталкивала его.

— Ты плохая! — крикнул он.— Не люблю тебя!

Ушел на кухню, уткнулся в угол и зарыдал.

— Слушай, так нельзя, — сказал Витя. — Он ждал, волновался...

Я и сама уже осознаю, что нельзя. Ну почему: сначала обижу человека, потом каюсь?

У меня все-таки хватило ума извиниться перед ним. Он тут же простил обиду — добрая душа.

— Мам! А у ребенка нашего есть мозги?

— Есть.

— Уже сейчас есть?

— Конечно.

— А зачем ему? Ведь он же сейчас все равно ни о чем не думает?

— Ну и что же? Скоро он начнет думать, вот тогда ему могзи и понадобятся.

— Ну, когда начнет, тогда они появятся.

— Как же они появятся?

— Вырастут, как волосы. А пока ведь они ему не нужны. Вот мне они уже нужны, потому что я все время думаю.

Это правда. «Мозги» его в постоянной работе. Может быть, именно поэтому (так я себя успокаиваю), он такой медлительный. Начнет одеваться — а тут вдруг мысль. И он замирает с носком в руках или в одном ботинке. При этом он шепотом сам с собой разговаривает. Так он может просидеть час, пока я о нем не вспомню и не прерву его размышления грубым окриком.

— Мам! Знаешь, что Лешка сказал? Что люди, оказывается, произошли от обезьян.

Он долго молчит, давая и мне осознать этот ошеломительный факт.

— Мам! А как же эти люди прямо голые ходили по магазину?

— Кто ходил голый?

— Ну, эти люди.

— По какому магазину?

— Ну, где одежда продается!

— Какие люди?

— Ну что ты не понимаешь! Обезьяны же голые! Они становились людьми и шли в магазин, покупать одежду!

— Не было тогда никаких магазинов!

— А как же копья?

— Что — копья?

— Ну, копья где же они покупали?

— Не было копьев!

— А как же они охотились?!

— Не кричи! Максима разбудишь!

Минут десять он стаскивает в кучу стулья и устанавливает их ножками вверх: строит машину. Вечером, перед сном:

— Хоть камни-то у них были?..

...Когда Буратино с друзьями одержал полную победу, а Карабас-Барабас, осмеянный, остался сидеть в луже под дождем, Андрюша вовсе не обрадовался:

— А мне жалко Карабаса.

— Нечего его жалеть! — возразила я. — Он был злой! Мучил бедных кукол. Так ему и надо!

— Нет, не надо! Он простудится в луже под дождем.

— Ну и пусть простудится!

— Но ведь он же старенький! Как наш дедушка!

— Он очень глупый, этот наш ребенок: я, даже когда мне очень-очень больно, не плачу. А этот — ему и не больно ничего, а он орет!

Упорно изо дня в день выясняет вопрос о происхождении человека. Жадно ловит крупицы сведений, которые я походя ему кидаю. Оказывается, я очень мало знаю, не могу ответить на девять его вопросов из десяти. Со стыдом чувствую, что он уже извлек из меня все мои жалкие познания в этой области, и, чтобы не терять свой «авторитет», снова и снова огрызаюсь: «Отстань, мне некогда!», «Папа придет — спросишь у него!»

Папа отчасти оправдывает надежды: рассказывает о том, как трудно приходилось первобытным людям, как они не сдавались.

В конце концов взяла в библиотеке «Приключения доисторического мальчика», хотя библиотекарша читать ему эту книгу не советовала, говорила, что рано для шестилетнего.

Ничуть не бывало! Читаю ему по вечерам в «голубом домике». Слушает, затаив дыхание. А когда я говорю ему, что пора спать, — умоляет почитать еще немного, «хоть вот до этой точки». «Голубой домик» — по-прежнему лучшие минуты наших отношений. Здесь — никаких нотаций и упреков, это негласное правило, и нарушить его — значит нарушить что-то более важное, чем простую игру.

— Мам! А у муравьев бывает муравьица?

— Бывает. Она стережет яйца с маленькими муравьятами. А по величине она гораздо крупнее взрослого муравья.

— Наверно, муравьи называют ее «тетя Степа»!

Прочитали сказку «По щучьему велению».

— А теперь прочитай мне про доброе.

— А разве эта сказка злая?

— Да, она очень злая.

— Ну, не выдумывай! Хорошая сказка.

— Нет, плохая! Этот Емеля — гад! Поехал через город — людей передавил! Им же больно!

...Вдруг буквы сами начали складываться в слова. Чудо! Он сидит на диване и кропотливо, букву за буквой, складывает:

— С-с-с... кх-х... а... скха... з-з-з... кх-х... и... Сказки. Мам! Сказки! Мам! Здесь написано «сказки»!

Порадовавшись вместе с ним, я ухожу на кухню и оттуда до меня доносится:

— З-з-з... а... гы-ы... а... загыа... ды-ы... кх-х... и... Загадки! Сказки-загадки! Мам! Скорее сюда! Смотри, что здесь написано! Мам! Ну, пойди сюда!

— Андрюша, если я тебе нужна — сам подойди!

— Я не могу! Я книжку читаю!

Как быстро привыкаешь к чуду, перестаешь ему радоваться. И вот я уже кричу:

— Хватит! Читай про себя! Надоело!

Семейный поход на фильм «Триста спартанцев». Это о том, как кучка смельчаков, триста спартанских воинов, в сражении у Фермопильского ущелья остановили персов, героически сражались много дней и все погибли, но так и не сдались.

Засыпая после кино:

— А кто такие рабы?

— Рабы, — объясняем мы ему, — это в древние времена были такие несчастные люди, полностью принадлежащие своим хозяевам. Хозяева могли сделать с рабом все, что хотели, могли приказать ему что угодно, и раб обязан был подчиниться. Если же раб не подчинялся, его жестоко наказывали. И раб не смел перечить, даже если наказание было несправедливым.

— Знаю, — сказал Андрюша. — Раб — это вроде меня.

И он имеет некоторое основание произнести эту грустную фразу. По-прежнему ни дня не обходится без выговора по поводу его рассеянности, несобранности. Каждый раз ему нужно напоминать: взял — положи на место. Пришел с улицы — сними в передней ботинки. Почистил зубы — вымой щеточку и закрути крышечку зубной пасты. Не напомнишь — забудет. Но сколько можно?! Ведь ему в школу в этом году!

— Чегo на свете больше: добра или зла?

— Пожалуй, добра.

— Но все-таки и зло есть?

— Есть.

— А как это так? Человек с древних времен столько всего изобрел... Как же он не изобрел, чтобы не было зла?

— Что такое живая клетка? Как образовалась самая первая живая клетка? Как произошла Земля? Лешка сказал, что Земля — это кусок, оторвавшийся от Солнца, но как же тогда на нем образовалась жизнь? Ведь Солнце — это огненный шар. Значит, и Земля была огненным куском. Но ведь если уголь вынуть из печки — на нем нет никаких живых клеток?..

28 июня 84-го г. Арбат.

Возродился после капитального ремонта семиэтажный серый дом напротив Театра Вахтангова. Похожий, если смотреть на него вечером из переулка, на громадную серую скалу со светящимися саклями эркеров. Тут в первом этаже было раньше кафе-мороженое, а теперь, уже много лет, магазин «Самоцветы». В доме этом жила наша англичанка Надежда Николаевна. Отец ее, профессор, был в 52-м арестован по делу о врачах-убийцах.

«Убийцы в белых халатах». На обложке «Кроколила» — крючконосый «убийца» с отравленным шприцем в руке. В классе из рук в руки переходила «Правда» со статьей о мужественной Лидии Тимашук, которая «долго следила», «с недоумением наблюдала» и, наконец, «выследила» врачей, которые прописывают больным смертельные дозы лекарств... Больные, ничего не ведая, доверчиво принимают яд... И тогда она поняла, что это чудовищный сговор. Что в других больницах действуют свои врачи-убийцы. Они убивают людей по адскому плану, разработанному шпионской организацией «Джойнд».

Так они еще и шпионы!

Алка Миронова отсела от Ленки Ремез, с которой девять лет просидела за одной партой.

— Я-то тут при чем? — плакала Ленка.

— Лично ты, может быть, и ни при чем, — ответила Алка. — Но вообще все вы...

По истории задали учить про население Севера. Историк Анатолий Данилыч вызвал Ленку отвечать. Ленка сказала:

— ...Эвенки, чукчи и другие мелкие национальности.

— Мелкие национальности? — прищурился Анатолий Данилыч. — А ну-ка, ответь классу: как товарищ Сталин определяет слово «нация»?

— Нация — это большая группировка людей, объединенная общностью языка, общностью территории...

— Стоп! Значит, те, кто не обладает общностью территории, — вообще не являются нацией. В лучшем случае это так... Мелкая национальность. И не тебе, Ремез, называть малые народы Севера...

— Она оговорилась! — сказала с парты Белоусова.

— А тебя я пока не спрашиваю, — оборвал ее Анатолий Данилыч. — Ты меня поняла, Ремез? Садись. Двойка. И нечего плакать. Москва слезам не верит, как говорит хорошая русская поговорка.

Тимашук наградили орденом Ленина.

Мы ужасались, поражались (а в глубине души даже немного гордились), что у нас в школе преподает дочь врача-убийцы. Как она только может: входить в класс, объяснять про модальные глаголы, вызывать к доске, ставить отметки и — знать, что ее родной отец... И вообще, почему ее не увольняют?!

Вскоре после марта 53-го в тех же газетах было написано, что врачей оклеветали, что по отношению к ним на допросах применяли «недозволенные методы». Врачей освободили.

Ленка Ремез в 72-м уехала в Израиль. Написала мне оттуда: «Географические перемещения не делают человека счастливее... У меня к тебе просьба: сходи во Второй Обыденский, посмотри, как поживает мой дом и сохранился ли возле церкви дуб, у которого мы с Левкой назначали друг другу свидания...»

Возле Театра Вахтангова простерлась искореженная мостовая с широкими колодцами. Из глубины колодцев, как из кратеров действующих вулканов, тускло взблескивает пламя сварки.

Гремят бульдозеры. На тротуаре из-под верхнего, разбитого слоя асфальта виднеется еще один слой, тоже разбитый, а под ним — еще один, должно быть, ровесник моего послевоенного детства.

Май был очень жаркий, с короткими яростными грозами, с тополиным пухом, а июнь стоит холодный и дождливый.

Редакционное задание: подготовить радиопередачу о сегодняшней школе.

Что я знаю о сегодняшней школе? Она по своему духу очень мало похожа на ту, в которой училась я. Школа, которую пять лет назад окончил Андрей, была строгая, требовательная. Андрей с его медлительностью, с его манерой глубоко задумываться не вписывался в ее атмосферу. «Он не успевает!», «Он не слышит!», «Он не может!» — слышала я о нем чуть ли не все школьные годы. А сейчас он считается одним из лучших студентов своего педагогического института. Значит, «может»? В чем тут дело? Школа не рассчитана на медлительных и размышляющих? А на каких? Вот это мне хотелось бы понять.

71-й г. Андрей, 1-й класс.

Конец августа. Через неделю в школу. Когда я ему об этом напоминаю, он старается перевести разговор на другое. Ведет себя так, словно понимает, что навсегда расстается со своим дошкольным детством. Ложась спать, кладет с собой на подушку двух своих любимых мишек и обезьянку. Укрывает их, обнимает, словно и с ними прощается.

Ему хочется еще немножко побыть маленьким. У него страх перед школой.

Не я ли сама и внушаю ему этот страх своим навязчивым:

— Как ты будешь учиться, если ты все теряешь, все забываешь, ничего не успеваешь?

А еще хуже — не впрямую, а как бы в пространство брошенное:

— Ох, просто не представляю, как все это будет...

У него тут же становится испуганное лицо.

В глубине души я надеюсь, что в школе ему трудно не будет. Ну и что же, что медлительный и рассеянный? В школе знают подход к разным детям. На то и школа. Ведь там — педагоги, психологи с большим опытом. Не то что я.

Побывала на первом родительском собрании, познакомилась с будущей Андрюшиной учительницей, Лидией Федоровной. Лет тридцати пяти, моложавая, энергичная. Объясняла нам, родителям, как шить из клеенки кассу букв и слогов, говорила о трудностях программы. Я пыталась взглянуть на нее глазами Андрюши: добрая она? Злая? Что-то его ждет в школе?..

Но что бы ни было, а до школы у него еще целая огромная неделя. По вечерам, уложив Максима, мы забираемся в «голубой домик» и читаем «Малыша и Карлсона». А еще у нас впереди — поездка в зоопарк.

...При выходе из зоопарка сидела на табуретке женщина в белом халате и взвешивала на весах всех желающих. Андрюша тоже встал на весы и получил «билетик» с обозначением своего веса. Он нес его в руке, а потом, когда влезал в троллейбус, уронил, потянулся было, чтобы поднять, но я втащила его в троллейбус, дверцы закрылись. У Андрюши вдруг задрожал подбородок, нижняя губа поехала вперед.

— Ты что?

— Билетик! — рыдание.— Он там лежит... В луже! А мы уезжаем!..

— Андрей, ну это просто глупо — огорчаться по поводу какой-то бумажки. Она ведь не живая.

— Все равно! Лежит... Под машинами!.. А мы его... Бросили!..

31 августа. Вечер. Я обертываю новенькие учебники, пишу большими буквами: «Букварь ученика 1 «Б» класса...»

— ...А главное, будь внимателен на уроках, — внушаю я. — Старайся не отвлекаться, а если чего-нибудь не понял — спроси, не стесняйся...

— А ведь мы его, может быть, спасем, — говорит он задумчиво. — Ведь раз мы бросили монетку, значит, мы обязательно туда еще вернемся. И найдем.

— Ты про что?

— Про билетик.

1 сентября.

— Ну?! Расскажи, расскажи подробно, как все было? Очень трудно?

— Совершенно нетрудно! Учительница показывает букву Б и спрашивает: какая эта буква? Что же я, не знаю, что ли? Потом говорит: напишите все буквы, какие вы знаете. Я написал.

— Много?

— Полно! Эх, забыл одну! Жаль! Учительница подумает, что я ее не знаю.

— Какую?

— Р.

— А учительница добрая?

— Очень!

Второй день.

— Что учительница сказала про кружочки и палочки, которые мы вчера с тобой вырезали?

— Ничего не сказала.

— Разве она не проверяла домашнее задание?

— Проверяла. Мама! Ты только сразу не кричи. Ты сначала выслушай. Помнишь, мы с тобой сегодня утром вышли из дому и встретили Анютиного папу на машине? И он сказал, что подбросит меня до школы?

— Да.

— Ну вот, я сел к нему в машину и снял ранец. А когда мы подъехали к школе... Я задумался и...

— Ты оставил ранец в машине!

— Да. Ой, только не кричи!

— Начинается! — завожусь я. — Так я и знала! Нет, это просто кошмар какой-то! Ты сказал учительнице?

— Сказал.

— А она что? Ругала?

— Ни чуточки. Она сказала: «Да-а, подарочек!»

— Мам! Назови любое слово, а я скажу, сколько в нем слогов.

— Курица!

— Нет, ты уж очень грубо. Ты скажи: «А ну-ка интересно: сколько слогов в слове «курица»?

— А ну-ка интересно: сколько слогов в слове «курица»?

Он садится за стол, кладет кулаки один на другой, на кулаки — подбородок.

— Сколько раз подбородок надавит на кулак — столько слогов. Вот, смотри: ку-ри-ца! Три слога. Понятно?

Соринка попала в глаз.

— Не три грязными руками! Попробуй гладить веко по направлению к носу.

— Не могу! Царапает! А вдруг всю ночь будет так? Вдруг я завтра из-за этого в школу опоздаю?

— С утра в поликлинику пойдем. Глаз важнее. Ничего, один день пропустишь.

— Как?! Разве это можно? Я не хочу!

Наконец соринка вышла. Андрюша засыпает.

Сонным голосом:

— А почему такое название — веко?

— Я не знаю.

— А правда, в этом названии есть что-то волшебное?

— Мама! Посмотри, какое я написал хорошенькое «р»! Какое ровненькое и с наклоном! А хорошо бы я завтра получил пятерку!

— Мам! У нас сегодня был урок труда! Мы лепили из пластилина. Хочешь посмотреть, какое я вылепил яблоко? Вот, смотри: оно с семечками внутри. Слышишь, гремят?

— Слышу!

— Лидия Федоровна ходила по классу и всем говорила: тебе — четыре, тебе — четыре, тебе — пять...

— А тебе?

— Мне ничего. Она ко мне забыла подойти.

Каждый день проверяю, все ли учебники и тетради он взял, и все-таки он каждый раз что-нибудь забывает. Расписание уроков он не знает, что задали на дом — не помнит! Бегает узнавать к Шитикову.

— Почему Шитиков все помнит, а ты — ничего?

— Но ведь я же не он!

Пришел из школы в слезах.

— А что Лидия Федоровна говорит, чтобы я больше не приходил в школу?

— Не может быть. Ты ее, наверно, не так понял.

— Так! Я забыл дома счетные палочки, и она сказала: «Не приходи завтра в школу!»

— Как забыл палочки?! Да я же тебя пять раз вчера спросила: ты все положил, что нужно?! Ну почему ты такой безголовый! Что мне с тобой...

— Ы-ы-ы-ы!!

А какое мучение собирать его утром в школу! Кажется, у меня мозоль скоро образуется на языке от бесконечных «быстрее, быстрее, быстрее!».

И в школе, по-видимому, то же самое. Он отстает, не успевает за другими, учительница подгоняет:

— Быстрее, быстрее!

Он уже задыхается от этой гонки, а ведь еще и месяца не прошло, как он ходит в школу.

— Ты что такой грустный?

— Я не грустный.

— Какие уроки были сегодня? Рисование было?

— Да. Только я не рисовал.

— Почему?

— Я забыл альбом, а учительница не дала мне листа. Я сидел и вспоминал про Карлсона. Как он построил башню из кубиков, а сверху положил тефтельку.

— А все другие рисовали?

— Да.

— А что они рисовали?

— Квадраты там всякие, пирами-иды... Мам! А вот бы мне соринка попала в глаз и я бы завтра не пошел в школу!

Читает «Одиссею» Гомера в переложении для детей. Шмыгает носом.

— Ты Что?

— Полифема жалко. Один глаз всего — и тот выкололи.

— Нашел, кого жалеть! Ведь он же сам убивал и сжирал людей.

— Не лезли бы к нему в пещеру — он бы никого не сжирал. Зачем они лезли-то к нему? Жил себе тихо, овец пас... Ненавижу, когда кого-нибудь мучают!

— Мам! А что учительница говорит, что надо мной весь класс смеется?

— За что?

— Она меня вызвала к столу, читать. Я иду, а она говорит: чего идешь, ноги волочишь? Посмотри, над тобой весь класс смеется!

— А за чтение что она тебе поставила?

— Два.

— За чтение?!

— Я боялся заплакать и поэтому очень тихо читал. Мам! Учительница сказала, чтобы ты пришла к ней завтра в школу.

Прозвенел звонок с урока, первоклассники посыпались из класса, а я вошла в класс. За столом Лидия Федоровна в накинутом на плечи белом вязаном платке проверяет тетради. Две неравные стопки лежат по правую и по левую руку. За партой — второй у стены — Андрюша. Смотрит на меня растерянно, испуганно, словно помощи просит взглядом. Все во мне так и рванулось к нему. Улыбаюсь ему ободряюще (а может быть, тоже испуганно, я ведь себя со стороны не вижу).

Говорю:

— Здравствуйте, Лидия Федоровна.

— Подождите за дверью, я сейчас, — отвечает она.

Мне отчасти понятна досада в тоне учительницы: отрывают от дела. Но все-таки коробит резкий тон, и особенно то, что учительница не ответила на приветствие. Ведь дети все замечают. А потом мы же упрекаем их в невоспитанности.

Я прикрыла дверь и стала ждать. Учительница вышла. Она оставила дверь открытой и встала так, чтобы, разговаривая со мной, одновременно видеть учеников, оставшихся в классе.

— Тихо! А ну, закрой окно! Смирнов, я кому сказала? — она взглянула на меня. — Вы...

— Андрюша Горшков, — торопливо напомнила я.

— Да, я узнала. Что же Горшков. Со-вер-шенно не успевает. Вот, полюбуйтесь, сидит, дописывает классное задание. Все дописали — он один не дописал...

Андрюша еще ниже сгибается над тетрадкой. А учительница ничуть не стесняется его присутствием, наоборот, говорит, адресуясь скорее к нему, чем ко мне, чтобы слушал и наматывал, какой он тупой — тупее всех в классе.

— ...На уроках просто спит! Со-вер-шенно не может слушать! Не может! Не знаю, что с ним делать!

Во мне поднимаются обида, возмущение, мне хочется рассказать учительнице, какой Андрюша добрый, любознательный, эмоциональный, как он жадно слушает рассказы отца... Но я молчу, слушаю, проникаюсь — как и он — сознанием, что он хуже всех в классе, что он портит картину успеваемости, что он балласт для школы. У меня такое чувство, что его честность и доброта при отсутствии пятерок учительнице вовсе не нужны.

— Лидия Федоровна, а ведь он хорошо дома читает. Он любит читать... — пытаюсь я оправдать подсудимого. Рассказываю, как он плакал, когда читал про Полифема. У Лидии Федоровны такое выражение лица, словно она заранее знает все, что я могу ей сказать, и с досадой ждет, когда же наконец я все это скажу и уйду.

— Что значит — хорошо читает? Мне нужно определенное количество слов в минуту, он не укладывается, его вообще хоть не вызывай — пол-урока на него одного уходит.

— Но ведь... К каждому свой подход... — бормочу я.

— У меня их тридцать пять душ, если я к каждому со своим подходом — это, знаете, никаких нервов не хватит!

Учительница смотрит мимо меня, глаза ее оживляются.

— А ну, отсядь с ее парты! — кричит она кому-то за моей спиной. И снова оборачивается ко мне. — Он витает на уроках. Его вызовешь — он вздрагивает! Не слышит!

— Но что же делать? Как ему помочь, чтобы он успевал?

— Подгоняйте, будильник ставьте, когда он уроки готовит... Выбивайте из него эту мечтательность.

Звонок. Дети вбегают в класс, садятся на свои места, Андрюша так и не поднялся из-за парты всю перемену.

Шла по улице — ревела. Дома тоже ревела. Пила валерьянку. Какое унижение — выслушивать жалобы не на озорство, а на тупость, неразвитость. И не докажешь, что вовсе он не тупой, а просто ему нужно время, чтобы подумать, а его все время подгоняют, подхлестывая двойками. Да ведь так он и вправду отупеет. Уже сейчас он почти уверен, что хуже всех в классе. Что же с ним дальше-то будет? Ведь он в горе, в отчаянье, а я ничем не могу ему помочь.

Ночь не спала. И на следующий день снова ревела. Жалко Андрюшу. Ему нужен маленький успех, нужно ощущение, что он не последний. Сегодня прибежал со двора такой счастливый: его самолетик летал лучше всех. С упоением читает «Незнайку на Луне».

Во мне — стыдно признаться — ненависть к Лидии Федоровне, которая ежедневно унижает его. Да что же это за педагогический метод такой — двойками наказывать не за лень, за медлительность?! Господи, что же делать? Перевести в другую школу? Я бы перевела, если бы знала, что ему там еще хуже не будет.

А муж пишет из экспедиции, что тайга удивительно красива осенью, что наступили заморозки и что сейсмический метод поисков золота дает положительные результаты.

— Ура! Завтра воскресенье! Девочкам — печенье, а мальчишкам-дуракам — финка, ножик и наган! А поедем завтра в лес! Ты мне обещала.

Назавтра чуть-чуть моросил дождик, но было тепло. В лесу пахло прелыми листьями.

— Правда, хорошо, что мы не торопимся? — радовался Андрюша. — Давай пойдем, остановимся, посмотрим, дальше пойдем. Ой! Мам! Посмотри, что это там за страшилище?

Сбоку от тропинки, в кустах, валялся кем-то выброшенный диван с прожженным сиденьем, из которого торчали куски обгоревшей ваты и ржавые спиральные пружины. Обивка слиняла, сопрела, деревянная гнутая спинка и ручки покоробились.

— Он похож на скелет древнего ящера, — сказала я.

Андрюша молча смотрел на диван. Потом сказал:

— А ведь когда-то он стоял в комнате, и был новый, и на нем качались дети...

У него задрожал подбородок, нижняя губа поехала вперед.

Я вспомнила историю с «билетиком».

— Андрей, но это глупо — огорчаться по поводу старого дивана. Он ведь не живой.

— Все равно... Лежит, все его бросили...

— Пойдем-ка во-он туда, — пытаюсь я отвлечь его внимание, — давай играть, как будто мы в скафандрах идем по морскому дну. Смотри: затопленный корабль!

— Да ну тебя. Это никакой не затопленный корабль, а обыкновенная детская коляска.

Мы еще немного погуляли и вернулись домой.

Вечером, лежа в постели, он позвал:

— Мам!

— Что?

— У меня такое чувство, что это я там лежу.

— Где?

— Там, в лесу, под дождем. Вместо того дивана.

Запись в дневнике: «На уроках совершенно не работает, т. е. очень и очень медленно, поэтому за урок не успевает выполнить и половины заданий».

Я с болью наблюдаю, как день ото дня восприимчивый ко всему доброму, вдумчивый мальчик превращается в угнетенное, часто плачущее, несчастное существо. Он ссутулился, похудел и подурнел. Он все еще надеется получить пятерку, и я каждое утро, провожая его в школу, мысленно молю строгую учительницу: ну пожалуйста, ну хоть одну, ведь нельзя же вот так погружать человека в пучину безнадежности. Доставьте человеку радость! Пусть он придет домой с сияющими глазами. Ведь он старается! Ему бы только внушить уверенность в своих силах!

Но он опять приходит домой поникший, сбрасывает ранец и ложится вниз лицом на коврик у двери. Это значит — снова двойка.

Сижу рядом с ним, диктую фразу из учебника:

— «Мальчик несет одно ведро».

Он старательно, мучительно долго пишет, улегшись на стол и почти водя носом по бумаге.

— Написал?

— Написал.

Читаю: «Мальчик одно одно видро».

— Тупица! — ору я. — Простую фразу написать не можешь!

— Сама тупица! — огрызается он. (Вот и научился отвечать хамством на хамство.)

Я вырываю лист.

— Все переписывай! Всю страницу!

Он рыдает.

Что же мне делать? Ну что? Скорее бы Витя возвращался из своей экспедиции! Так нужна его спокойная мужская рассудительность! Он бы и с учительницей сумел поговорить как следует, а меня дрожь берет от одной мысли, что снова вызовут в школу.

Что до самого Андрюши, он верен себе: не напомнишь — уйдет в школу в домашних тапочках, забудет в школе ранец, не заметит, что надел рубашку наизнанку. Крышечку от зубной пасты он так и не закручивает. Мои скандалы он воспринимает не как справедливое возмездие за проступки, а как неизбежность, входящую в распорядок дня. Он говорит:

— Ну вот, сейчас начнется... Ты еще пропустила топанье ногами.

Получается: я учительницу осуждаю, а сплотилась с ней в единой цели — сломать характер семилетнего ребенка, «выбить» из него, может быть, лучшее, что дала ему природа — мечтательность, то, что учительница называет «витаниями». Кажется, где ему устоять против такой двойной силы.

А он не поддается, уходит от нас в спасительную игру, в мечты. Там он свободен, счастлив, умен. Может часами «витать» за столом, изрисовывать промокашки фантастическими рисунками, изображающими смельчаков-землян на планете, где властвует злая паучья цивилизация. А вырванный силком из игры — туп, нервен, грубит, часто плачет.

Начали проходить уравнения.

— Я не понимаю!

— Смотри, это же элементарно: вот первое слагаемое, вот второе слагаемое, вот сумма. Если от суммы отнять первое слагаемое, то получится второе слагаемое. И наоборот, если от суммы отнять второе слагаемое, то получится первое слагаемое. Понял?

— Нет.

— Ну вот смотри, это же очень просто: допустим, второе слагаемое неизвестно. Сумма известна. Если от суммы отнять первое слагаемое, узнаем, чему равно неизвестное второе слагаемое. Разность суммы и первого слагаемого...

— Ы-ы-ы — гы-гы-гы!

… Да почему икс плюс пять, когда ясно же сказано, что у Пети было яблок на пять меньше, чем у Бори! Меньше, а не больше. Значит, минус! А ты пишешь плюс! Неужели трудно понять?

— Нет, я понимаю, когда про Петю! А когда про икс я не понимаю.

— Три плюс икс равняется шести. Икс равняется... шесть... минус три... Теперь... икс равняется... трем... подставляем... Три плюс три... равно... шести. Понял! Мама! Я понял уравнение! Это же ужас как легко! Я все понял! Напиши мне уравнение — я решу! Я теперь любое уравнение сам решу! У нас как раз завтра контрольная по математике! И я наконец-то получу пятерку!

— Ну? Написал контрольную?

— Написал... Два примера. А надо пять.

— А остальные?

— Не успел. Лидия Федоровна все время говорила: быстрее, быстрее, быстрее, не успеваете... Я и не успел.

Диктант на мягкий знак: «Палто, сухар, сол, саньки, ветька». Единица.

Запись в дневнике: «Бумагу, клей, ножницы — ничего не принес на урок труда и сидел без дела».

Труд — единица.

Он все больше проникается убеждением, что он не такой, как все, хуже других, что он — балласт для школы, что он вообще не удался. Мне бы ободрить его, успокоить, а я своим страхом перед очередным вызовом в школу, своими упреками усугубляю его неверие в себя. Он растерян, потерял ориентировку. Все, что ни сделает — плохо. Он становится все более угрюмым, скрытным, уходит в себя так глубоко, что зови — не дозовешься.

— Эх! Хоть бы три кола получить, но зато одну пятерку!

Наконец-то приехал Витя. Пытаюсь взглянуть на наш нынешний быт его глазами и прихожу в ужас: замордованный, издерганный, усталый мальчик, который каждое утро цепляется за косяк двери и умоляет разрешить ему не идти в школу, жизнь его дома под сплошную мою диктовку, мои с ним бесплодные сидения за уроками, крики: «Не отвлекайся!», «Быстрее!!», вырывание страниц, его рыдания, мои рыдания...

— Оставь его в покое, — говорит Витя. — Пусть учится, как может.

— Но он не может, не может один, как ты не понимаешь!

— Конечно, если все время внушать ему, что он не может... Прекрасно он может! Дай ему очухаться немного, заняться тем, к чему у него душа лежит.

— Да?! Тогда он вообще ничего не будет успевать с его кошмарной медлительностью!

— Медлительность — это не порок, а свойство характера, которое у него идет от глубины натуры.

— Это ты так считаешь! А для школы — именно порок, с которым надо бороться! Потому что для школы главное — не глубина натуры, а только успеваемость!

— Ладно, бог с ней, с успеваемостью! — решительно говорит Витя и зовет:

— Ну-ка, Андрей!

И когда они вместе что-то вырезают, строгают, затачивают, пилят — куда девается Андрюшкина медлительность! И что поразительно: Витя никогда не говорит ему «быстрее!». Наоборот! «Не торопись, не спеши, а то напортачишь!» У Андрюши сходит с лица угрюмость, он увлечен, у него получается, он ликует:

— Папа! Смотри, какой пропеллер! Как у Карлсона!

И у меня на душе проясняется от его смеха, от его радости, появляется надежда, что теперь все будет хорошо.

— Мам! Сегодня мы с Шитиковым идем, а на углу продают пирожки. Нам очень захотелось. Мы стали считать деньги, а у нас не хватает даже на один. Вдруг подходит какой-то дядька, покупает четыре пирожка и дает нам с Шитиковым по одному! Незнакомый дядька! Удивительно! Ведь мы его не просили! Но нам, конечно, очень хотелось. Как он мог догадаться, что нам хочется?

— Ну, может быть, когда он был маленьким, он хотел есть и какой-нибудь человек с ним поделился. Вот он увидел вас и вспомнил тот случай. Когда человеку делаешь добро, он в ответ тоже старается кому-нибудь сделать добро.

— Да! Вот, например, я однажды буду идти по улице и есть пирожок. И вдруг увижу голодного мальчика. Тут я вспомню того дяденьку, который дал нам с Шитиковым пирожки, и отдам свой пирожок этому мальчику.

— Правильно. А когда этот мальчик вырастет...

— Мам! Молчи! Я понял! Я все-все понял!

— Что ты понял?

— Про деревья! Почему они выдыхают кислород. Нам учительница говорила! Я только теперь понял почему!

— Ну, почему?

— Человек делает дереву доброе: сажает, поливает, защищает от червяков, а дерево — в благодарность — дает ему кислород.

Учит стихотворение из букваря:

Любой солдат и командир

Вам скажут очень точно:

Стране Советской нужен мир,

Надежный, долгий, прочный...

— Ну, «надежный» — это понятно. «Прочный» — тоже понятно, но почему — «долгий»? Нам не долгий нужен мир, а всегдашний! А то что: долгое — ведь это не постоянное, оно кончается, значит, долгий мир кончится и что же? Война начнется?.. Странно, даже я это понимаю, а солдат и командир не понимают.

— Андрюша, пора вставать!

— М-м-м... Не мешай.

— Восьмой час! Опоздаешь!

— Мы сделали теремок...

— С кем?

— С Шитиковым, с Алешкой, с другими...

— Ну, раз сделали, то вставай.

— Подожди, я должен еще там побыть. Столик нужно поставить. Стульчики. Кро-ват-ки...

— Мам! Что это за чудо такое: я не сплю, а мне снится сон. И я в этом сне могу кое-что придумать, и все так происходит. Но это же не настоящий сон. В настоящем сне все происходит само, там я ничего не могу изменить. А тут — могу. Как это называется?

— Мы теперь с Шитиковым сидим на одной парте. Мы с ним всегда по-братски всем делимся: вчера я ему свой блинчик отдал, а сегодня яблоко. Правда, он почти никогда со мной не делится.

— Шитиков принес в школу луковицу в банке, и теперь из нее вырос такой длинный зеленый лук, что он уже не держится.

— Ну, пусть Шитиков его съест.

— Он говорит: я не такой дурак, чтобы есть. Он горький.

— Ну, ты съешь. Ты же любишь.

— Нельзя! Ведь Шитиков — мой друг. А лук — друг Шитикова. Значит, лук — мой друг. Как же я друга съем?

Конец первого полугодия. «Русский — три, математика — три, чтение — три, физкультура, пение, труд — четыре, поведение «удв.».

Он сидит на диване с книгой, укутавшись пледом. Наконец-то можно не торопиться. Какое сосредоточенное, повзрослевшее лицо.

Лицо человека, которому не очень-то легко приходится в жизни.

Апрель 86-го г. Андрюшина школа в Первом Неопалимовском переулке. Учительница литературы Галина Семеновна. Ей теперь под пятьдесят, она стройна, спортивна. Притемненные очки в модной оправе. Энергичные жесты, властный тон, четкая дикция. Тип строгого учителя. Расспрашивает об Андрее. Удивляется, что выбрал педагогический. Жалуется, что в результате реформы в старших классах уменьшилось число уроков литературы. Сейчас она «гонит Достоевского». Это она сама так выразилась, не чувствуя ужасной двусмысленности своих слов.

— А потому что не гнать — не уложусь за пять уроков. А как иначе вдолбить? И то, 9 «А» у нас сильный, математический, вот вы сами увидите, мы сюда набрали интеллектуалов. «Б» — две трети вообще романа не читали.

Звонок на урок. Я сажусь на заднюю парту, вынимаю карандаш и блокнот.

—...Все, успокоились. Захаров, выйди к доске. Ты напишешь план того, что мы от тебя услышим по Раскольникову. А мы тем временем поговорим о Петербурге Достоевского. Включились все. Инна! Маша! Итак, перед нами Петербург бедноты, Петербург окраин. Какое время года? Максим!

— Лето.

— Как летом выглядит Петербург?

— На улицах страшная жара, духота, вонь.

— Как автор добивается, что эта картина остается у нас в памяти? Ну? Быстро, Зоя.

— У домов неприглядный вид... Условия, в которых живут люди — отвратительные...

— Конкретнее!

— На лестницу выливают помои... В комнате Сони ободранный диван, непокрытый стол. Комната похожа на шкаф, даже на гроб...

— Как вы думаете, почему детям в романе уделено так много места? Дима!

— Жизнь детей особенно трагична. Например, дети Мармеладова: отец — пьяница, мать их бьет, даже не потому, что она злой человек, а потому, что вся обстановка их жизни настолько...

— Так! Что в описании детей свидетельствует о нищете и голоде?

— Худоба, рваная одежда...

— Еще? Зоя!

— Когда в распивочной сидели, пришел маленький мальчик, который пел «Хуторок», и...

— Ясно! Еще где упоминаются дети?

— Сон Свидригайлова — пятилетняя девочка, которая...

— Так! О чем свидетельствует внимание автора к детям?

— Он задает как бы вопрос обществу: а что же будет с ними?

— Точнее! Лена!

— Положение детей — это уровень социального развития...

— Вот! Итак: в этом мире живут люди, которые ищут выход. Какой выход находит Соня?

— Продает себя.

— Мармеладов?

— Пьет.

— Дуня? Быстро! Вопрос — ответ! Дима!

— Собирается выйти замуж за богатого, чтобы обеспечить...

— А Раскольников?.. Взгляды на доску! Итак, перед нами план, написанный Женей. Пожалуйста, Женя, мы тебя слушаем!

Женя:

— У Раскольникова аналитический ум, он сумел правильно понять все недостатки общества, но не сумел сделать правильные выводы... Отношение к нему окружающих: в университете его все уважали, но никто не любил. У него не было друзей, только Разумихин, который называл его «приятелем». Лично мне симпатичен Разумихин, потому что он...

— Личное мнение — потом. Почему Раскольников герой романа?

— Потому, что все действия даются через его восприятие.

— Вопрос к классу: как Раскольников относится к близким? Коротко, Кирилл!

— Он любит сестру и мать. Он хочет, чтобы им было хорошо, но не делает для этого ничего.

— Как через отношение к семье Мармеладовых раскрывается личность Раскольникова? Зоя! Только без твоих эмоций. Факт — вывод.

— Возьмем тот факт, что Раскольников оставил все свои деньги Мармеладовым. Он действует под влиянием чувства, у него очень развито эмоциональное начало.

— Итак! Раскольников понимает, что нужен выход, но не видит выхода и создает свою теорию — об оправдании преступления. Отправные точки этой теории! Всем писать! Первая точка: мир устроен неправильно, несправедливо. Вторая точка: мир делится на две группы людей: одни имеют все, другие — ничего. Третья точка: мир могут изменить люди, которые не следуют по обычному пути. Люди сильные, необыкновенные. Четвертая точка: он себя причисляет к разряду необыкновенных. Он это хочет проверить. Как? Убить старуху. Он считает, что если он прав, то его не будут мучить угрызения совести. Вопрос к классу: сам ли он признался в убийстве или были факты, заставившие его признаться? Лена!

— Сонины слова, влияние Порфирия, Свидригайлова...

— Второй вопрос к классу: как автор показывает несостоятельность теории Раскольникова? Ну-ка, попробуйте. Это непросто. Как он это делает? Дима!

— Он показывает...

— Автор! Автор показывает! Чего хотел добиться этим убийством Раскольников?

— Раскольников хотел убийством старухи...

— Ну, ну, быстрее!

—...осчастливить себя и других. Но получилось...

— Короче! Он воспользовался деньгами?

— Деньги он зарыл...

— Так, деньгами он не воспользовался, но! Но! Володя!

— Он стал мучиться угрызениями совести...

— Точнее! Еще! Что хотел?.. Этого мало! Что еще? Кирилл!

— Под топор попала Елизавета, которая ни в чем...

— Вот! Жертвой Раскольникова стала кроткая Елизавета, которая в какой-то степени сопоставляется с Соней! Да еще о ней говорится — «вечно беременная Елизавета», значит, может быть, он вместе с Елизаветой убивает ее будущего ребенка! Дальше поехали! Автор не случайно подчеркивает, что если человек встал на путь преступления, то одно преступление — обязательно — потянет за собой другое. Дальше! Какова судьба его матери, которой он хотел облегчить участь? Ну? Быстро, Женя!

— Мать погибает, фактически.

—...То есть он никому не принес радости, наоборот, он принес всем горе! Всем! Кирилл, замолкни!.. Ради кого он пошел на преступление. Это один способ развенчивания. Муки совести — это второй способ развенчивания теории Раскольникова. А теперь скажите мне: чем эта теория страшна? Чем? Наташа!

— Потому что, если каждый будет проверять таким способом...

— Мы про теорию говорим, а не про проверку Раскольникова! Сядь! Чем! Кирилл!

—...Если каждый будет убивать для достижения цели — это можно вообще всех перерезать... Смешок по классу.

— Тихо! Не то! А ну-ка, кто?

— Он действовал по принципу: «цель оправдывает средства».

— Вот! Кто пользовался этой теорией?

— Иезуиты... Игнатий Лойола...

— Не то, не то! В сторону уходим. Кто?

— Фашисты...

— Вот! Неправое средство никогда не оправдывает правую цель. Фашисты, считая Россию полудикой страной, населенной полуживотными, шли, чтобы заселить ее «высшей расой». Во имя этого они убивали миллионы. Во имя «великой цели»! Во имя этой «великой цели» они вешали, жгли и убивали. Проводили в лагерях опыты над заключенными, изобретали средства для уничтожения непокорного человечества. Убирали все препятствия ради «великой цели». Это страшная теория! Теория, которая может оправдать любое преступление, представив его как великую цель...

...Звонок.

Несколько лет назад, в шестом классе, у Андрея Галина Семеновна стучала кулаком по столу:

— Я вас заставлю полюбить Пушкина!

— Пусть она идет подальше со своим Пушкиным, — сказал Андрей.

В июне 86-го по телевидению выступал ленинградский учитель литературы Евгений Николаевич Ильин. Он говорил:

— Надо воспитывать душу. А чтобы воспитывать душу, надо ее иметь самому. Я видел словесников, лобастых интеллектуалов. Слушаю их — и это знает, и это, и это... Молодец! А потом попристальнее посмотрю — о, нет! Это не словесник! В нем нет души. Или ее мало. Нет той ниточки, которая его свяжет со всеми... Надо, чтобы человек светился. Не просто был умный. Посмотришь на первоклашек — каждый светится! Я любуюсь на них. Боже, сколько огня, света — того света, который нам нужен. А посмотришь на десятиклассников — где свет? Кто погасил его? Не гасим ли мы этот свет, который несут нам дети в школу? Нашими методиками? Нашими концепциями? И еще бог знает чем? Меня тревожит это. Когда я вижу светлое лицо — для меня это праздник. Когда я вижу светлое лицо своего коллеги — я люблю его, даже не побывав на его уроке. Он светится! Все хорошо! Все нормально!

И еще он сказал:

— Урок литературы — это вроде как костер разжечь. Дрова-то мы умеем класть? Умеем! С жадностью кладем — и такое полено, и такое, и какое-нибудь теоретическое бревно затащим, и придавим все это... Дров много, много... А теперь нужна спичка, чтобы зажечь — а спички нет! Или они отсырели. Да и не всегда мы умеем зажигать костры. Один дым, огня-то и нет.

...Запах довоенной московской ранней весны, теплый, удивительно сильный для огромного, насыщенного испарениями города. Синий ломаный многоугольник неба над нашим двором-колодцем, солнечный многоугольник на мокром асфальте, сосульки, свисающие с балконов, истекают сверкающими каплями. Посреди двора оседает и чернеет снег, обнажился оттаявший кусочек земли — от него исходит особенно сильный запах весны.

Довоенный двор — государство со своими законами, границами, запретами и разрешениями, климатом и географическими условиями. Между вторым и третьим подъездами — лужа, которая редко высыхает, только становится мелкой, когда долго нет дождя. Мне подходить к луже не разрешается — я тепличный, домашний ребенок, окруженный запретами из всевозможных «ушибесси», «упадешь», «испачкаисси». Для меня разбить коленку, промочить ноги — это целое событие, о котором Шура будет в подробностях рассказывать всем знакомым.

Но и мне выпадают минуты свободы. Шуре надо куда-то уйти, она оставляет меня во дворе на моего пятнадцатилетнего брата и, уходя, разрешает:

— Пусть подрызгается!

На мне ботинки с новыми галошами, я захожу в лужу и с наслаждением «дрызгаюсь» — топаю ногой, брызги летят во все стороны. Как сладостно мне это дозволенное озорство! Какой смелой я кажусь самой себе! Брат и его друзья — Вадик, Юрка, Жека начинают перекидываться мячом через лужу. Мяч летает над моей головой, я прыгаю в восторге, в ботинках у меня вода, мяч плюхается в лужу и обдает меня с головы до ног брызгами. Появляется Шура, кричит на мальчишек:

— Чтоб вы провалилися, балбесы, ребеныка мне чуть не убили! — Она тащит меня по лестнице домой, на четвертый этаж, я упираюсь: жаль утраченного счастья.

Зимний запах мандаринов — предвкушение елки, новогодних подарков, санок, белой кроличьей пушистой шубки, вынимаемой к началу зимы из пахнущего нафталином сундука.

Приготовления к елке: Шура ставит стремянку перед высоким — почти до потолка — шкафом в передней и начинает подниматься по ступенькам, а мне страшно — вдруг упадет? Я держусь за железный стержень, стягивающий половинки лестницы. Шура волнуется:

— Уйди, не дай бог, звездануся оттуда, задавлю!

Она снимает со шкафа большую коробку и начинает спускаться. Я тяну руки к коробке, и Шура («Ах ты, моя помощница, что бы я без тебя иделала!») передает мне ее — пыльную, обвязанную крест-накрест розовой, тоже пыльной, лентой и удивительно легкую. Эта легкость особенно, празднично волнует, ведь коробка полна, я слышу, как в ней позвякивают игрушки.

Мы несем ее в кабинет, ставим на круглый стол, на расстеленную газету. От пыли щекочет в носу, запах пыли — тоже предвкушение праздника. Шура стирает пыль, развязывает ленту. С коробки снята крышка. О, всплеск узнавания, восторг встречи с прошлогодними игрушками! Они лежат на ватной подстилке — дирижабль с красной звездой на боку, синяя, в блестках ватная медведица в фартучке, тонконогий заяц, похожий на козу (а может быть, коза, похожая на зайца?), золоченый наконечник, словно церковный куполок с сильно вытянутой маковкой, разноцветная гирлянда лампочек, слюдяной домик, серебряные рыбки, игольчатые, с тусклым серебряным блеском елочные нити... Каждая игрушка — крохотный праздник, спящая красавица, которая пробудилась от нашего с Шурой прикосновения.

Запахи этажей нашего третьего подъезда. На первом этаже, где кухонное окно выходит прямо на лестничную площадку, пахнет едой и стиркой. На втором и на третьем, с ковриками у дверей, с начищенными медными ручками, пахнет благополучием и достатком. Из-за дверей слышатся звуки рояля, лай собачки.

На четвертом пахнет домом. Вот в этой квартире живу я, а вот в этой, напротив, — Наташа. Мы с ней родились в один год, с разницей в один месяц, и даже в одном родильном доме. Но я здоровая, а она слабенькая, она очень болела, когда ей было меньше года, у нее было — она произносит это с гордостью, а я с завистью — «общее заражение крови»! Она едва не умерла! Ее спас профессор Рябинкин!

Шелковисто-беленькая, нежная, она вовсю пользуется своим правом слабенькой. Эта ее слабость больше напоминает силу.

Шура ворчит:

— Ишь, хитрая девчонка! Ить она что получше — себе забираить, а что похуже — энтой отдаеть!

Но и та и «энта», меняясь игрушками, чувствуют себя в выигрыше. Наташе нравится мой мишка-муфта, белый, пушистый, с отверстиями по бокам:

— Чур, я с мишкой играю!

Я охотно отдаю ей мишку, а себе беру ее тигра. Он захватанный, потертый, с длинным ватным хвостом, с круглыми ушками.

А какие у Наташи замечательные книжки — растрепанные, с расслоившимися обложками, с рисунками, грубо раскрашенными цветными карандашами, с набухшими, засаленными, а часто оторванными уголками страниц, читанные еще ее сестрой Катей, а Катя на целых шесть лет старше нас и представляется мне совсем взрослой, почти как мой брат. У меня тоже есть книги, но Наташкины интереснее! А ей почему-то интереснее — мои.

Запах нагретой болезнью комнаты, холодок термометра и чувство, с которым слушаешь сказку, словно идешь по коридору с неожиданными поворотами. Мурашки по спине от очередного «...и вдруг...».

… Куда все это ушло: запахи, страхи, предвкушения?

Никуда не ушло, это мы от них уходим, а они остаются там, на поляне детства, и только редко-редко долетит оттуда ветерок, пахнёт новогодним запахом елки, мандаринов или отогретой весенней земли, и на секунду все рванется в тебе навстречу милым этим запахам, но не добежать, не перелезть через барьеры. Эмоции тускнеют и трескаются, как старые ботинки.

Та девочка живет отдельно от меня, с мамой, Шурой и братом. У нее есть любимые игрушки — ватный тигр и целлулоидный мальчик Колька, она каждое лето ездит с Шурой на дачу в деревню Дровнино.

Папа у нее тоже есть, но она его никогда не видела. Он почему-то живет не в Москве, а в Тюмени.

«Тюмень» — что-то темное, холодное, плохое, потому что, когда мама произносит слово «Тюмень» — у нее становится беспокойное, нервное выражение лица.

Почему мы живем в Москве, а папа — в Тюмени?

— Он там организует театр, — говорит мама.

Непонятно.

— Ну, он там работает... Ставит спектакль, — объясняет брат.

Непонятно.

Из всех ответов самый понятный и убедительный — Шурин:

— Папу твоего волки съели!

Фраза звучит в том условном, игровом смысле, в каком звучали и другие Шурины фразы:

— Не лазяй в лужу — утонешь! Не выходи за ворота — потеряисси! Мужик унесеть!

И тут тоже мною угадывался не прямой, а переносный смысл ответа: папа жив, но очень далеко, там, где темный лес и волки.

Тюмень. Маленькие домики, занесенные снегом по самые окна. Белые упругие комочки пара, выходящие из маминого рта и изо рта очень длинного, худого, носатого человека («Ну что же ты?! Пойди к нему! Это — папа!»), который как-то растерянно, неумело берет меня на руки. Мне не нравится у него на руках, непривычно, незнакомо, я вырываюсь, выгибаюсь, хнычу — и он опускает меня на снег. Пахнет паровозным дымом (железнодорожная станция?), чем-то не московским, чужим (Тюменью?), и нет Шуры, с которой ничего не страшно.

Потом темная, жаркая прихожая, в которую кто-то из комнаты вносит керосиновую лампу. Запах керосина, высокие шевелящиеся тени. Я — одна внизу, в темноте, среди ног, которые топчутся вокруг меня, сближаются, сплетаются... Страшно.

И вдруг ко мне подошел пушистый сибирский кот и стал тереться о мои ноги. Я села на корточки, обняла его, счастливо ощутила его мягкие лапки на своих плечах, все его большое, урчащее, теплое тело — и страх растаял, сменясь мгновенной благодарной любовью к доброму, толстому зверю.

«Киногазета» от 22 июня 1933 г.

Беседа с режиссером Г. Александровым:

«В декабре советский экран получит комедийный фильм. В беседе с нашим сотрудником тов. Александров сообщил:

— Наша комедия является попыткой создания первого веселого советского фильма, вызывающего положительный смех. Для осуществления фильма мы внедряем новую форму сценария (Н. Эрдман и Вл. Масс), в которой обозрение переплетается с сюжетом и интригой...» Там же:

«Веселые ребята» (джаз-комедия) уже в производстве. Коллектив тов. Александрова вместе с Утесовым и катафалком сейчас целые дни проводят на улицах Москвы. Съемки идут полным ходом...»

Через три месяца один из авторов знаменитой комедии будет сослан в Тобольск, а другой — в Енисейск. Получилось так: Василий Иванович Качалов, знаменитый артист Художественного театра, был приглашен на правительственный прием в честь японского посла. Он прочитал несколько серьезных классических монологов, а потом посол попросил его почитать что-нибудь современное, смешное, злободневное. И Качалов, не осознав, где он сейчас находится, прочитал басни, известные среди узкого круга своей сатирической остротой, но отнюдь не рассчитанные на публикацию.

Присутствовавший на приеме Ворошилов спросил с возмущением:

— Кто автор этих хулиганских стихов?

И участь авторов басен была решена.

Вот как это было, по воспоминаниям бывшей балерины Большого театра:

— В сентябре тридцать третьего я приехала отдыхать в Гагры. Поселилась в гостинице «Гульрипши» — там жили артисты и вся съемочная группа «Веселых ребят», и Эрдман, и Масс. Вечера обычно проводили в ресторане, и к нам присоединялось гагринское начальство, в том числе начальник местного ГПУ Геладзе. Он такой был... очень симпатичный... пока не арестовывал.

А в этой гостинице душа в номерах не было, а был один общий душ, на весь этаж. И вот поздно вечером я выхожу из номера принять душ и вижу: в коридоре у окна стоят двое в черных кожаных куртках. Спрашивают меня:

— Куда вы направляетесь?

— А вам какое дело? Куда надо, туда и направляюсь.

Было очень жарко. Влажная гагринская жара. Я приняла душ, вернулась в свой номер. Через некоторое время — стук в дверь и входит страшно взволнованный Утесов:

— Только что арестовали Масса.

Мы подошли к окну. Там у подъезда стояла открытая машина, сидел Масс, а по бокам — те двое в «коже». В ту же ночь арестовали Эрдмана и увезли в другой машине.

На следующий день с гэпэушником никто не разговаривает, никто руки не подает. Он очень был огорчен, оправдывался:

— А что я мог сделать? Мне ночью пришла телеграмма из Москвы — арестовать. Я же не мог не подчиниться.

А вот как впоследствии рассказывал папа:

— Утесов крикнул мне из окна: «Владимир Захарович, куда же вы без плаща?» — и кинул свой плащ. Так меня и увезли в утесовском плаще. Везли под конвоем, в пассажирском поезде в открытом купе. Пассажиры ходили мимо, смотрели на меня, как на преступника... Это было ужасно...

Из автобиографии:

«...В 1933 году за написанные несколько басен-эпиграмм с двусмысленной моралью, в основном направленных против РАППа, я был подвергнут административной высылке из Москвы на три года в г. Тобольск...»

«Веселые ребята» вышли в срок и начали свое триумфальное шествие в пространстве и времени, только имен сценаристов до 60-х годов не было в титрах.

Полоски текста, наклеенные на обрывки каких-то счетов, на страницы, вырванные из железнодорожного справочника, — телеграммы тех лет. Из Москвы в Тобольск: «Родной верю все будет хорошо люблю — Наташа». Из Енисейска в Москву: «Сообщите где Володя простите если в чем-нибудь виноват поклон Вите — Николай». И — в Тобольск: «Пиши Енисейск улица Сталина 23 Жму руку — Николай».

В Тобольске, крохотном в те годы городке, где не было театра, папа организовал театральную студию при клубе Профинтерна, поставил там «Чужого ребенка» Шкваркина, читал лекции об искусстве, писал стихи в «Тобольскую правду». И в особую тетрадь — для себя.

Наташе

Под жалобы осени вьюжной,

Гонимый ненастьем и тьмой,

Оставленный всеми, ненужный,

Устало бреду я домой.

Но знаю, дорогой ночною,

Идя под осенним дождем,

Как Сольвейг, ты всюду со мною,

Как Сольвейг, ты в сердце моем.

И знаю, напрасны тревоги,

Как Сольвейг, ты ждешь и не спишь,

Ты встретишь меня на пороге,

Утешишь меня и простишь.

Октябрь 33-го г. Тобольск

Мама приехала к нему в июле 34-го, в отпуск.

Фотография в семейном альбоме: мама и папа стоят у дощатого забора. Мама в летнем сереньком пальто, белый шарфик, шляпка с загнутыми вверх полями. Мама маленькая, чуть повыше папиного плеча. Милое курносенькое лицо. Папа, худой и длинный, со своим носом — радостью карикатуристов, в большой кепке и коротковатом пиджаке, обнял маму за плечи. Они улыбаются в объектив, щурятся от яркого солнца. Им тут обоим по сорок лет. Время уже тронуло их лица, но каждая морщинка говорит о том, что они счастливы в эту минуту, и все еще молоды, и влюблены.

Через месяц мама вернулась в Москву, где Театр Вахтангова приступал к репетициям спектакля «Интервенция».

«Тобольск, до востребования. Сыграла Ксидиас все хвалят люблю целую — Наташа».

Мама сыграла в «Интервенции» одесскую бандершу мадам Ксидиас, одну из лучших своих ролей, ее гордость.

Шура:

— Мама вернулась от отца из Тобольска беременная. «Ой, что делать! Он тама, я здесь! Ой, нет, нет, нет!» Плачить. Я ей говорю: «Не делайте глупостей. Рожайтя. Поможем, не дадим пропасть. Рожайтя». Пришло время — проводила ее в родильный дом, тут, на Большую Молчановку. Врачиха меня спрашивает: «Кого заказываетя?» Я говорю: «Только девочку! Только девочку!»

Ну и ты родилася.

В начале 35-го г. папу по ходатайству актива Театра Вахтангова перевели из Тобольска в Тюмень, тоже небольшой в те времена городок, в котором, однако, был свой драматический театр. В этом театре папа стал работать завлитом и режиссером.

ВЫПИСКА ИЗ ПРИКАЗА

ПО ТЮМЕНСКОМУ ГОРТЕАТРУ

ЗА № 95 19 ОКТЯБРЯ 1936 г.

Владимир Захарович Масс к возложенным на него обязанностям зав. лит. частью относится добросовестно, четко, аккуратно их выполняя.

Помимо прямых обязанностей несет режиссерскую работу. Осуществил постановку четырех спектаклей: «Аристократы» Н. Погодина, «Бабьи сплетни» Гольдони, «Дальняя дорога» Арбузова и «Родина» Б. Левина. Эти спектакли по праву должны быть зачислены в список лучших спектаклей театра.

Владимир Захарович Масс несет большую общественную и культурную работу вне театра, читая лекции, доклады, проводя беседы по вопросам литературы и искусства (газета, радио, пединститут, Красная Армия, колхозы, рабочие клубы), чем в значительной степени способствует поднятию культурного значения театра в городе и районе.

Премирую Владимира Захаровича Масса месячным окладом и почетной грамотой.

Директор театра: Н. Гранатов.

Николай Михайлович Гранатов впоследствии не раз, приезжая в Москву, останавливался у нас на квартире. Они с папой на всю жизнь сохранили нежную дружбу.