Моя собеседница спросила, что я испытала, оказавшись в дни падения Берлина в подземелье имперской канцелярии, где находилась последняя ставка Гитлера.

— Если б не было за спиной долгого фронтового пути к рейхсканцелярии Гитлера, я чувствовала бы себя обделенной. Штурм Берлина, поверженный Берлин — все это нельзя воспринять вне контекста всей войны, всего, что нами пережито. Я прошла этот путь из-под Москвы с армией и дорожу памятью о нем. А почему так, не сумею односложно ответить...

Впервые я попала на фронт в феврале 1942 года под Ржев. И для меня Ржев — город моей судьбы. Здесь моя первая встреча с войной. Изувеченная, сожженная земля, беды и самоотверженность, жестокость и сострадание; бойцы с великой простотой их мужества; деревенские женщины фронтовой полосы с их невыразимо тяжелой под огнем войны ношей — детьми. Поразительные великодушие, самоотреченность людей, когда еще так далеко до перелома в войне. Все это напитало болевым чувством душу и осталось со мной навсегда. Выпавшее мне в последние дни войны в Берлине участие в исторически важных событиях, казалось бы, могло заслонить для меня все другие фронтовые впечатления, но самым глубоким переживанием остались те ненастные дни на ржевской земле.

Ржев — это особая точка на необъятной карте войны. Город не только был оккупирован семнадцать месяцев, но все это время он был фронтом. Здесь были непрерывные, ожесточенные бои на подступах к Москве. В своих приказах немцы называли Ржев «плацдармом для решающего повторного наступления на Москву». Ржевский выступ — он именовался в немецких приказах «кинжалом, нацеленным на Москву», — был реальной угрозой столице. А для немцев сдать Ржев, как говорилось в приказе Гитлера, — значило открыть русским дорогу на Берлин.

Ржев, истерзанный оккупацией, обстрелами, бомбами, город, за который нещадно бились противостоящие Армии, — тягчайший очаг войны. Трагедия Ржева предстала с такой сокрушительной очевидностью, когда мы в 1943-м вошли в него...

— Вы как-то сказали о менявшейся «душе войны»...

— Произнесешь слово «душа» и сразу чувствуешь что-то неуловимое... А сказать я хотела о глубинном, духовном лике войны, который запечатлел тот или иной поворот событий. Ржев, стоящий на перекрестке железнодорожных, шоссейных дорог, на перекрестке войны и человеческих судеб, выразительно запечатлел это.

Самоотверженность армии, всего народа была в ту пору, когда она еще не вознаграждалась победой, по-особому высоким духом того трагического времени.

В 1943 году в войне произошел окончательный перелом. Наша армия с боями продвигалась на запад. А навстречу нам возвращалось все то, что заглотала война за время поражений: пленные, оккупация. К этой встрече мы, как видно, оказались не готовы.

В пору отступлений вооруженная армия оставляла без защиты население под игом врага. Нам бы повиниться. Но, освобождая земли, вернувшись, освободители пришли не с сознанием своей вины перед населением, а как судьи. Будто людям, и два и три года прожившим в оккупации, не надо было хоть как-то прокормиться, спасти от голодной смерти детей и, значит, хоть как-то работать, а то и выполнять под дулом немецких автоматов принудительную работу — чистить от снега дороги, например. И все равно вроде бы каждый виноват, чем-то таким «мечен», вызывает недоверие.

Наша военная доктрина не принимала во внимание понятие — плен. Как бы безысходно ни было твое положение, плен официально считался предательством, хотя миллионное трагическое войско билось до последнего в окружении.

У войны не только герои, но и мученики. Ими были наши военнопленные. Население сострадало им. Люди видели, как зверски обращаются с военнопленными немцы, как гибнут люди в плену. Когда гнали в тыл пленных, женщины, отрывая от детей ломоть хлеба, картофелины, рискуя жизнью — немцы открывали по ним огонь, — выходили на дорогу, пытались передать что-нибудь съестное пленным.

Наши бойцы и командиры, освобожденные из плена, проходили через унижение грубым недоверием, поруганием, оказывались за колючей проволокой. От многих я слышала, что это было для них хуже, чем немецкий плен, потому что там они страдали от врага. И разве это не способствовало тому, что среди так называемых «перемещенных лиц» оказалось много тех, кто ни в чем перед родиной не провинился, но опасался вернуться, подпасть под преследования.

Подозрительность, нечеловеческое отношение к тем, кто пережил муки плена, оккупации, били не только по этим жертвам, они сминали, корежили естественное народное чувство справедливости, сострадания. Давление было так велико, что угнеталось присущее людям нравственное чувство и порой начинало восприниматься как нечто само собой разумеющееся: вот я т а м не был, я — чист, а ты побывал и запятнан. Людей стали делить на «чистых» и «нечистых». И если не тотчас, когда еще слишком сурова, требовательна была жизнь и непреложна задача войны, то впоследствии все это не могло не сказаться, не внести свою лепту в апатию, ущербность, отчужденность. Но ведь даже и сейчас, спустя сорок с лишним лет, заполняя анкету, я отвечаю на вопрос, не был ли кто из моих ближайших родственников в плену, не был ли интернирован. Стыдно!

— Ведь сколько лет прошло, а еще не все высказано о войне...

— Вы правы. Трудно донести правду о войне, счастлив тот, кому это удается. А уже десятилетия миновали. И вот нынешнее время, когда и мы, и наши потомки, можно сказать, живем одновременно. А жизнь каждого хрупка и имеет предел. Но никогда еще так осознанно, прямо, патетично целый пласт поколений не заявлял: «Мы уходим». Это — воевавшие люди. И перед лицом неизбежного каждый из них острее ощущает себя частицей великого эпоса. А тот, кто стремится поведать о пережитом, сознает, что если не сейчас, то когда же. И пронзительна тревога — успеть, не уйти, унеся невысказанное. Но трудно донести правду о войне...

— Но почему же?

— Я ведь имею в виду трудно обретаемую правду художественного произведения. Одним благим намерением: буду писать правду, — она не достигается. Правда характера, образ времени, событий емче, многозначительней и «обстоятельней» фактов лишь. Правда — это труд души и таланта. Порой надо, чтобы осенило ею, ведь она — благодать. Потому и счастлив тот, кому удается постичь, обрести ее и художественно выразить. Художественная правда не может быть ни сезонной, ни прагматичной. И она воздействует всем своим составом: благородством и болью, талантом, умом, мужеством, светлой и горевой поэзией жизни. И даже своими заблуждениями. Тогда правда волнует нас, читателей, просветляет, возвышает. И растит дар самого писателя — она творчески заразительна. Вот и стремишься всю жизнь за синей птицей...

1987