Верните этого человека в застекленную будку чистильщика сапог. На угол Большой Грузинской в том месте, где она сходится с улицей Горького возле ресторана «Якорь». Чернобородого человека лет пятидесяти, в берете, этого айсора из вымирающего крохотного племени чистильщиков сапог, таинственно разбогатевшего в последние двадцать пять лет и пустившего своих детей в городской современный оборот, но цепко держащегося за корень — за эти племенные будки, ныне новенькие, застекленные, увешанные шнурками, стельками, заставленные коробочками с подковками и шурупчиками — дешевым товаром безучастного, ленивого промысла.

И не двугривенным за начищенный сапог тут живы. Что-то другое, скрытное вращает тут колесо наживы. Но это, упаси бог, не наше с вами дело. Пусть хоть что-то где-то вращается. И я совсем о другом. Ежедневно пробегаешь в задохшемся, оглохшем, осатанелом городе мимо тысячи разных чудес, ничего о них не ведая. И только в тот знойный день 9 июля мне, вытолкнутой посещением кладбища из повседневности, потихоньку бредущей домой, открылось чудо. В этом самом человеке. Он сидел на выставленном на тротуар стульчике возле своей будки и читал. Я было прошла, на ходу ненароком заглянув в его книгу, и возвратилась, заинтересовавшись, не по-древнееврейски ли он читает. Его библия была двуязычной, с расчлененной пополам страницей. Он читал и кое-что подчеркивал карандашом на русской ее половине.

Это в западных странах, где в каждом номере отеля клиенты рационально обслужены как телефонным справочником, так и новенькой, чистенькой библией, нет таинства прикосновения к ней.

У нас иначе. У нас ее не издают. У нас неведомо как и откуда с великим трудом и удачей достают ее, старую, потрепанную, как мир божий. В своей ветхозаветной ветхости она утратила признаки типографского происхождения, и над ее страницами, истертыми молитвенными и взыскующими касаниями, витает божественный дух.

Словом, у нас библия вообще в диковинку.

Но чтоб вот так в столице, да на главной улице, да у чистильщика сапог на коленях — средь бела дня на работе, на виду у всех пешеходов, — такое у нас проживешь жизнь, не увидев.

Опустив в нее бороду, он метил деловым карандашом строки библии, словно готовился к семинару. И тем внезапнее было то, как, зацепившись за меня, он без промедления вознесся в ослепительной библейской проповеди. Ах, что это было! Искушение поэзией и шарлатанство, вызов и лицедейство. Дух захватывало.

Уступив мне стульчик, он перебрался в будку и вещал в ее раздвинутые дверцы. Он сидел теперь на своем рабочем месте, на низеньком сиденье, сантиметров на тридцать всего приподнятом над тротуаром. Уж ниже его, ближе к асфальту, никто не сидит, да еще день-деньской, и больше никому не дышит в упор, в лицо грязный сапог.

Из этой самой низкой точки уличного бытия он упивался своей истиной, своим талантом и превосходством над языческой шушерой. Но не запомнить, не воспроизвести романтический каскад и блуд его проповеди. Уцелело в памяти только кое-что побочное:

— Это вас враг посылает: там котлеты дают. Чтоб в суете не думали о святом духе.

Высунувшись из будки, пламенным, пророческим взором охватывая суетящуюся улицу, твердил, что куда-то предстоит путь.

— А тут останутся язычники. Тут будет дым, ямища.

Кощунство — Гагарин. Бог поднял небо. Сатана на 11-м километре. Выше — Бог.

Грохотала улица, перекатывала мимо, не оскудевая, людской поток. Подходившим купить что-либо или почистить обувь он отказывал, всем своим видом давая понять, чтобы они шли прочь. Я забеспокоилась, что он сегодня не заработает по моей вине. Но он отверг мои опасения, сказав, что не зря тратит время:

— В вас есть что-то от божественного духа. Угашенное, но есть что-то. Вы не дочь гнева, а то бы я с вами не разговаривал. Вы — дочь света. — И крепко советовал: — Примите крещение. Тогда воспламенится ваш дух. — Ему же за меня, обращенную, от бога золотой столп будет.

Тем временем по низу улицы, у самого асфальта, вилась какая-то своя канитель, не приметная нам с вами, отчужденным от асфальта во весь свой рост и только топчущим его подошвами. Некто мышиного цвета, горемыка, принадлежность закатных часов дня, семеня с пачкой закупленной «Вечерки», поспешил кого надо обнести тут в асфальтовой округе.

Мой собеседник выдвинул денежный ящичек, метнул в ладонь розничного поставщика «Вечерней Москвы» двугривенный, и не успел тот отойти, как он разорвал газету.

— Зачем мне эта ложь! Машинами. Макулатура. Это я как подаяние. У меня книга — вечная.

— Она у вас от отца?

— У меня один отец — Бог и Христос мой учитель.

Он что-то упоминал об огненном испытании, которое ему предстоит, и о гонении, в котором фигурировала гонительница жена, работающая в смену с ним в этой будке.

— Куда же вы пойдете?

— Куда Господь поведет.

Потом, не раз проезжая в троллейбусе, я высматривала, сидит ли этот чернобородый в будке, и видела, как он чистит сапоги клиенту и возносится в проповеди. Однажды зимой, вечером, проходя мимо, я столкнулась с ним. Он навешивал замок на будку и торопился по каким-то своим делам.

Надо бы пойти как-нибудь послушать его, говорила себе, но тугой мрак повседневности поглотил меня.

А теперь уже поздно. Он не сидит больше в будке чистильщика сапог на углу Грузинской и улицы Горького. Теперь в ней бессменно его гонительница жена с гуттаперчевым, тугим лицом, с тяжелой замысловатой короной из черных волос. А его, значит, нет и не будет. Огненное испытание, которое он предрекал себе, погнало его куда-то.

1972