23/VI.

Вчера в четыре часа утра на рассвете началась война: Гитлер бросился на нашу страну — на всех нас вместе и как бы на каждого из нас в отдельности.

У Достоевского Ипполиту снится «одно ужасное животное, даже чудовище... пресмыкающийся гад... оно вроде скорпиона, но не скорпион, а гаже и гораздо ужаснее, и именно тем, что таких животных в природе нет и что оно нарочно явилось... Оно коричневое и скорлупчатое».

Вот это омерзительное, противоестественное, «нарочно явившееся» на свет «коричневое и скорлупчатое», скрежеща и лязгая, ползет теперь на нас.

Это — Гитлер, фашизм.

Скорлупчатая гадина свирепа, сильна, ее ненависть к нам безмерна, ее просто пучит от ненависти к нам, она бросит на нас все, что у нее есть. Обрушит все страдания, которые сможет выдумать, все горе, все испытания. Но мы уничтожим ее. В победе не сомневается никто, нигде, ни один человек.

...По дороге на «Электросилу» я наблюдала за ленинградцами: за несколько часов люди изменились неузнаваемо, у всех глаза как бы глядящие внутри, в собственное сердце, лица сосредоточенные, суровая, торжественная дума светится в них. Никто сегодня не бранился друг с другом в трамвае, уступали друг другу место, извинялись за толчки, кондуктор говори негромко и очень почтительно: «Попросил бы граждан пройти вперед...» Правда, досужие паникеры уже закупали про запас пачки соли, соды, брали сушеные грибы, крупу, бежали вынимать вклады, но таких явное меньшинство, о них говорят с презрением и брезгливостью: «сволочь свой «энтузиазм проявляет...»

На «Электросиле» воскресенье было рабочим днем, в час дня по цехам начались митинги.

Пятнадцатый цех — преимущественно женский. Женщины стояли крепко сжав на груди руки, и такая тишина была! Некоторые плакали, но негромко, даже не всхлипывая. Они очень за этот час с речи Молотова изменились, такие строгие стали, сжавшиеся, как бы стиснувшие сердца руками.

Митинг открыла Хмырова — начальник цеха — женщина. Красивое, умное лицо как бы летело вперед, она произносила слова знакомые, но по-новому проникающие, — она говорила: «На плечи женщин-работниц ложатся теперь огромные задачи». Это повторяла стахановка Левченко. Потом очень звенящим голосом говорила худенькая, взволнованная Дмитриева, напряжение все росло, и вдруг, в середине речи Дмитриевой, старая работница Костыгова (ее все зовут тетя Груша) закричала из толпы басом, удивленно, точно только что догадалась о самом главном:

— Женщины, не бойтесь, зря своих слез не лейте, что вы, женщины! Мы Гитлеру, гаду паршивому, хребет переломим, ничего, женщины!

Она кричала громко, весело, как у себя во дворе, — оборачивалась к соседкам, разводила руками, дергала концы головного платка.

— Да уж ли ж нам с ним не справиться, женщины? Мы ж сильней его насколько, сильней, мы ж тут таку работу развернем!..

И женщины улыбнулись ей, перевели дыхание.

Электросиловцы в воскресенье удивительно работали. Так во всем Ленинграде работали, на всех заводах — собранные, напряженные, как говорят у нас — «стиснув зубы, с железной решимостью». О, сколько уже раз так приходилось работать и жить, «стиснув зубы, с железной решимостью»... Так теперь надо жить и работать.

24/VI.

Объявлена мобилизация. По Литейному идут мобилизованные.

И вновь Литейный — зона фронтовая.

Идут войска, идут — в который раз

Туда, где Ленин, руку простирая,

На грозный подвиг призывает нас...

…................................................

Они идут, колонна за колонной,

Еще в гражданском, тащат узелки.

Невидимые верные знамена

Сопровождают верные полки,

И крылья мечевидные расправив,

Откинув кудри буйные с виска,

Летит над ними бронзовая слава.

Держа венок в протянутых руках.

С нашего завода тоже уходят на фронт.

Много рабочих идет на фронт добровольно.

Почти что первыми подали заявления о зачислении их в ряды Красной Армии испанцы-комсомольцы, сварщики цеха. Когда они четыре года назад приехали к нам из Бильбао, им было по 13—14 лет. Они уезжали под бомбардировкой германских и итальянских самолетов, многие были уже сиротами. Мне рассказывали, что когда в одном испанском детдоме первый раз подали к обеду макароны, ребята побросали тарелки с пищей наземь: макароны — для них итальянская еда. За четыре года у нас они возмужали, они стали совсем своими, встали на ноги, начали самостоятельно жить и работать.

Теперь германские фашисты напали на их новую родину, — так же, как тогда в Испании, бомбят мирные советские города...

«Вот потому мы сразу же решили защищать нашу новую родину с оружием в руках! Я подал заявление о зачислении меня добровольцем в ряды Рабоче-Крестьянской Красной Армии, и вместе со мной это сделали мои товарищи по цеху — Франциско Хусто, Хесце Саласар, Хозе Басконес. Из товарищей, приехавших со мной в Советский Союз и живущих в нашем общежитии, 212 человек тоже подали заявление о зачислении их добровольцами».

Хозе Ортесу сейчас семнадцать лет, он сильный, высокий, жарко-черный парень; он боится только одного — вдруг его по молодости не возьмут на фронт?

Испанцы каждый день ходят в комитет и райком комсомола после работы — узнают, когда же их отправят драться с фашистами.

Среди добровольцев — участник боев с белофиннами мастер Плакидин и другие лучшие люди нашего завода. На фронт уходят отличные работники, стахановцы, в первый день ушел, например, Николай Богданов, прекрасный фрезеровщик, один из тех рабочих, которые живут радостями и горестями завода, как своими личными радостями и горестями. И много таких тружеников уходит, чтоб стать воинами. Оставшиеся торопятся заменить их, — стать именно на их временно опустевшее место, — пусть оно не пустует ни одного дня, — работать так же, как работали бы они, если б были здесь, — нет, работать еще лучше, чем они, потому что все это теперь помощь им, сражающимся на фронтах. В самозабвенную работу вкладывают люди всю любовь свою к ушедшим, оттого-то и силы становятся как бы вдвое больше.

Несколько лет назад токаря Константина Васильевича Родионова выдвинули в нормировщики. Эта работа спокойнее, физически легче, чем работа у станка, тем более что Родионов уже пожилой человек. Но 23 июня ушел в армию сын Родионова, Анатолий, тоже токарь. Константин Васильевич в тот же день попросил поставить его к сыновьему токарному станку, чтоб заменить сына и его молодых товарищей.

А комсомолец Антонов написал письмо и отдал его в заводскую многотиражку. Он написал:

«Я — слесарь-лекальщик, рождения 1923 года, в армию еще не призывался и специальность свою очень люблю и менять ее не собираюсь. Несмотря на это, сейчас, когда идет война с фашистами, я решил приобрести вторую профессию — карусельщика, и после своей основной работы я во вторую смену стал к станку, занял место карусельщика Бобунова, призванного в Красную Армию.

С новой специальностью я осваиваюсь быстро и надеюсь в ближайшие дни обслуживать три станка, так, как это делал тов. Бобунов.

Товарищи слесари! Приобретайте вторую профессию, во вторую смену становитесь к станкам! Заменяйте товарищей, ушедших на фронт!»

Несколько женщин, служащие того же цеха, — Изотова, Курдеева, Локалова, Бохман, Колотилова, Соколова, Филицпова, после своей работы тоже остаются в цеху, заменяя слесарей и обмотчиков, воюющих с кровавым Гитлером. Так же поступили двое служащих литейной мастерской и в других цехах тоже.

Отдать все силы свои, каждую минуту дыхания своего правому делу Великой Отечественной войны, — этим могучим стремлением исполнен каждый честный труженик «Электросилы». Да разве же одной «Электросилы»? Ведь это везде, во всем Ленинграде, во всем Советском Союзе,— а он громаден!

Гитлер будет раздавлен этой яростной лавиной труда, вставшего на свою защиту.

* * *

Вечером была в районном комитете «Красного Креста».

Перед кабинетиком председателя райкома в полутемном «кулуаре» сидели и стояли девушки. Они почти все с завивкой «перманент», страшно серьезные, рыженькие и русые, черноголовые, иные в беретиках на ухе, они все прекрасные! Они стремились в кабинетик к председателю райкома товарищу Будилкиной и взволнованно шушукались.

У Будилкиной спокойное простое лицо типичной старой работницы. Волосы стриженые и висят как дощечки, гладко. Она полная и невысокая, на ней синее платье в горошинку, на груди — медаль «За трудовую доблесть», сбоку противогаз, который очень мешает ей сидеть. Серые глаза и голос у нее добрые, женские, она несуетлива, смотрит пристально и говорит очень обстоятельно, мягко, как человек, который привык всегда что-то объяснять и растолковывать и сам это любит.

— Ну, так чем могу служить, дорогой товарищ? — спрашивает она меня.

— Я от газеты, товарищ Будилкина.

Но дверь с шумом раскрывается, две голубоглазые, русые и молодые девчушки врываются к Будилкиной. Щеки их залиты сияющим румянцем, они бурно дышат, они говорят как дети, не слушая и перебивая друг друга, вместе:

— Товарищ Будилкина, — вот... мы так торопились! Это наш секретарь комитета комсомола — она нас прислала... Тут заявления желающих пойти на фронт! И это все значкисты ГСО, даже есть которые и второй ступени. Это наша скороходовская дружина... И мы принесли это! И хотим узнать, — когда же нас отправят на фронт, товарищ Будилкина! Ведь мы уж просимся, просимся!

Какой отважной, нетерпеливой юностью веяло от них, с какой любовью глядела на них пожилая Будилкина, — что сердце сжималось.

— Девушки, зачем это вы торопитесь? Раз вас туда еще не зовут, значит, там медицинских сил хватает, значит, жертвы наши еще не так велики. Это — радоваться надо, а вы...

— А мы поскорей хотим, мы помогать же им хотим, — как вы не понимаете...

— Понимаю, все понимаю, боевые мои товарищи! Это — вот вам понять надо. Вы меня послушайте, вы взрослые девушки, умненькие... Вот вы поймите, — вы на фабрике работаете, а разве это не для родины? Это для родины, девушки, для нашей дорогой армии...

Она втолковывала им это обстоятельно, терпеливо, как речь говорила; они кивали русыми подвитыми головами и в тревоге переглядывались.

— Товарищ Будилкина, мы все это понимаем, мы по своей воле с воскресенья с фабрики почти не уходим, но ведь мы уж так давно на фронт просимся...

— Давно? Да у нас всего три дня как война!

— А все-таки давно! И с нашей фабрики еще ни одной дружины не отправлено...

— Да ниоткуда же еще не отправлено!

— Верно? Значит, нас первых? В первую очередь? Да?

— В первую! Обязательно — скороходовок — в первую! Как только будет распоряжение...

— Ну, пожалуйста, товарищ Будилкина, уж мы надеемся...

Уходят — сияющие, отважные; одну звали Кудрявцева, другую — Дианова.

— Вот видите, — говорит Будилкина, — и так без конца, без конца, с воскресенья, с двух часов идут, просятся; вот смотрите — сколько заявлений, уже на сегодня более восьмисот, и все— на фронт... И старушка тут, и школьницы, и мамаши с дочерьми, и некоторые — смешно даже — плачут, понимаете, плачут, чтоб на фронт...

И вдруг, глотнув воздух, она заплакала сама, улыбнулась, вытащила из стола марлевый бинт, конец его приложила к глазам, укоризненно покачивая головой, плакала и, отирая бинтом слезы, говорила:

— Вы извините, это я от нервов... Я терпеливая и спокойная, жизнь меня все-таки научила... Я это оттого, что кругом такое чувство... Так болеют за родину... просто такое чувство, что вдруг заплачешь, — я не знаю, от волнения, что ли... Видите, сколько заявлений!..

«...Я хочу оказать первую помощь Красной Армии, нашим любимым бойцам, и обязуюсь отдать все свои силы до последней капли крови, а там, где понадобится, буду отдавать и жизнь...— В. Лебедева.»

«...Я хочу помогать любимым бойцам, которые бьют озверелых фашистских гадов, я хочу идти вместе рука об руку с нашими прекрасными воинами. — Н. Иванова.»

«...Клянусь, что буду работать честно, и даже под пулеметным огнем буду оказывать помощь пострадавшим... — И. Белоусова.»

«...с винтовкой я знакома и хочу поскорей принести пользу государству. Я постараюсь заслужить доверие нашего народа. У меня есть сын, Митя, 11 лет, я его определила к своей маме, теперь я свободная, могу спокойно итти на защиту своей родины. Прошу не отказать мою просьбу, я уже готова. — А. Регозе-Клюканова.»

К третьему дню войны в ленинградский «Красный крест» таких заявлений поступило более трех тысяч. Когда-нибудь с трепетом, с благоговением будут люди брать в руки эти небольшие клочки бумаги. От каждого листка поднимается бетховенская песня Клерхен.

— Как вы долго задержали Будилкину, — с возмущением бросились на меня девушки, когда я вышла с нею из комнаты, — нам же некогда!

— Да почему же вам некогда-то?

— Да ведь мы же на фронт торопимся! Говорят, каких-то дружинниц уже послали, а мы все еще тут сидим!

Они кинулись к Будилкиной, облепили ее.

В уголке на стуле скромно сидел мужчина.

— А вы тоже в красные сестры? — пошутила я.

— Да! Именно! — охотно ответил он, вообразив, наверное, что я какое-нибудь РОККовское начальство. — Понимаете, я невоеннообязанный, болен я... Даже вот у папаши в деревне отдыхал. Третьего дня приехал в Ленинград, ну и тут такое, я стал проситься на фронт — не берут! А как же будешь сидеть, все идут... Но я долго работал официантом, я привык обожать людей, у меня с ними есть обращение, и вот прошусь у товарища Будилкиной в госпиталь, к людям, ухаживать за ними. Сперва хоть в тыловой, а уж оттуда-то я как-нибудь на фронт проберусь, помогать армии...

...Во втором этаже, в трех больших комнатах занимались с врачами и сестрами дружинницы,— скороходовки, победовки, электросиловки, — молодые работницы Московской заставы. Они приходят сюда после напряженной, иногда полуторасменной работы, добровольно находясь на казарменном положении. Некоторые прямо из райкома уходят на работу. Учатся останавливать кровь, делать перевязки, переносить раненых — и так быстро усваивают все, так ловко, тщательно все выполняют! По первому слову идут на земляные работы — рыть щели, носить песок и доски, готовить бомбоубежища, посменно дружинами круглые сутки дежурят в райкоме РОКК, они готовы все, все сделать, чтобы только «поскорее помочь нашим любимым бойцам»!

Мы выходим с Будилкиной в одну из комнат, где занимаются дружинницы. Они готовно, отменно быстро вскакивают, встают навытяжку. Начальник дружины рапортует:

— Товарищ начальник, на занятиях присутствует шестьдесят восемь человек дружинниц...

— Здравствуйте, товарищи, — строго, официально говорит Будилкина и поправляет мешающий ей противогаз.

— Здрассь... — по-армейски отвечают дружинницы.

— Ну, не устали? — уже по-своему, по-женски спрашивает Будилкина.

— Нет, не устали... Мы в боевой готовности... Не устали ничуть, — тоже по-домашнему кричат девчушки.

— Девушки, боевые мои товарищи, кто устал, я очень того прошу: не надрывайтесь, не расходуйте все свои молодые силы в первые дни. Подите поспите, покушайте... Нам сил много надо, девушки, надолго, — смотрите, быстро не устаньте!

— Не устанем, товарищ Будилкина, нет!

Она широко всем усталым лицом улыбается:

— Ну и хорошо! Не устанем — тем лучше!

Я тоже думаю, что женщины не устанут, не дадут себе устать до самого конца войны, до победы. Они знают, что им-то уж устать — нельзя!

26/VI.

А один наш цех уже получил первое письмо из Действующей армии. Его прислал рабочий этого цеха стахановец Николай Богданов, и письмо вслух читали в цеху в обеденный перерыв и очень волновались, стащили его даже в многотиражку, а потом друзья Богданова написали ему ответы.

Редакция заводской многотиражки тотчас же сделала из этих писем боевой листок — красиво оформленный, бюллетень в двух экземплярах, бюллетень повесили в цеху и у проходной. Его читали жадно.

Потом «взяли на плакат» комсомолку Нину Корикову, которая еще во время войны с белофиннами освоила вторую мужскую специальность шлифовщика и теперь заменила ушедшего на фронт товарища. Портрет Нины, ее письмо (короткое) и подпись: «Следуй ее примеру».

Уже на третий день войны редакция «Электросилы» силами заводских художников и поэтов стала выпускать «комментарии к сообщениям Информбюро» — сатирические плакаты по незабвенному образцу прекрасных «Окон Роста».

Вот плакат — «комментарий» к сообщению об успешных действиях наших войск на реке Прут: отвратительные фашисты, преследующий их красноармейский штык и самолет, эпиграфом — цитата из сообщения и подпись:

«Фашистов с Прута быстро прут

Они бегут за реку Прут».

Или еще — Финляндия предоставляет фашистам территорию — наши летчики громят фашистские аэродромы в Финляндии. Подпись: «Предоставили территорию — угодили в историю».

Италия объявила Советскому Союзу войну. Плакат, соответствующим образом изображающий уже достаточно измордованную Италию. Подпись: «Куда конь с копытом, туда и рак с клешней».

Красноармеец Романов уничтожил фашистского разведчика-мотоциклиста. Картинка к теме и — использованная старая песенка:

Мотоцикл цыкал-цыкал,

Цыкал-цыкал мотоцикл,

Недоцыкал до конца —

Пристрелили молодца!

И много еще на разные сегодняшние темы — потешные или романтические, очень яркие. Очень молодой и страшно волосатый художник не жалеет сурика и охры, редактор Фукс — тихий человек в больших очках — вместе с сотрудниками сочиняет стиховые подписи, плакаты вывешиваются у проходной, в многолюдных цехах, и ведь люди, как говорится, «смеются и даже улыбаются»... А смех над врагом, а веселая улыбка — верные помощники в напряженной войне против скорлупчатой гадины.

27/VI.

Сегодня вечером дежурила возле нашего дома. Проверяла, не светит ли где случайно окно,— нет, все в порядке. И вдруг, когда оглядывала дом, так и схватило сердце горячей нежностью к нему, как к живому существу. Не отдам! Дом — нелепый, не особенно удобный, недаром его прозвали «слезой», — но будь он еще в десять раз неудобней, все равно не отдам.

Мгновенно вспомнила, как мы въезжали в этот дом — почти никто не был знаком друг с другом, но все — еще до въезда, — решили «жить коммуной» и «раскрепоститься от кухонь», поэтому ни в одной квартире кухни не выстроили, некоторые энтузиасты даже всю посуду отдали в коллективную кухню и столовую, и я была среди этих энтузиастов и заставила маму отдать на кухню все ее тарелки с какими-то кудрявыми королями и королевами...

Потом сообразили, что перегнули, — смешно, а ведь как хорошо! Как хорошо, как содержательно, как интенсивно жил каждый из жильцов этого дома... Теперь я как-то по-новому осознаю, насколько прекрасно мы жили, — так как по-новому вижу в эти дни Ленинград, и даже этот дом, на счет которого столько приходилось ворчать, теперь понятно — напрасно ворчать! Эти балкончики всегда казались мне дурацкими, но теперь я вижу, что это замечательные балкончики, они устроены с заботой о жильцах, — пусть вылезет и подышит воздухом. Будет замечательно! После войны я обязательно поставлю на своем балкончике ящик с цветами...

Нет, не отдам ни моего дома, ни новых, «не моих», взаправду превосходных домов на Международном проспекте, ни прошедшей — «довоенной» — жизни своей со всеми ее невзгодами и счастьем, ни жизни — которая есть и трижды — которая будет»! Ничего нашего не отдам.

У других домов на нашей улице дежурили домохозяйки, или дворники, или граждане, вернувшиеся с работы, и знаю — думали так же.

А в 12 часов ночи в квартиры по нашему коридору стучался мальчик с противогазом. Он был довольно высокого роста, угловатый, с острыми плечиками, с удивительно ясными, доверчивыми синими глазами, с остреньким чистым лицом. Его сопровождало еще двое ребят, лет десяти — двенадцати, низкорослых, с веснушчатыми русскими рожицами, и тоже с противогазами, не по росту большими для них, занимающими чуть ли не треть их тела.

Ребята стучались в квартиры настойчиво, пока им не отпирали, и ясноглазый мальчик очень вежливо говорил:

— Мы по поручению управхоза... Пожалуйста, в порядке трудовой повинности — на Фонтанку идти баржу разгружать.

— Баржу разгружать... Управхоз велел... — возбужденно бормотали его адъютанты, перебивая друг друга.

В городе пахло молодою листвой и влагой, ночь была молочно-теплой и тихой, и люди у реки передавали друг другу увесистые плашки с той неистовой сосредоточенной силой, которая внезапно рождается в человеке, когда он знает, куда ее девать.

К трем часам утра аэростаты воздушного заграждения заблестели розовым, плавая в небе, как огромные рыбы. Отчетливо стали видны готические бумажные переплеты на окнах. Мы отправились по домам.

— Я вас отметил, что вы работали, — сказал ясноглазый мальчик Гарик.

— Он отметил, отметил, — пробормотали адъютанты.

Они шагали рядом со мной, немного побледневшие и чумазые после работы, — они тоже работали, хоть их никто и не просил — наоборот...

— Ну, спасибо, что отметил, — сказала я. — Ты что же, нашим бригадиром был?

Он улыбнулся смущенной и счастливой улыбкой. Чумазые адъютанты торжествующе переглянулись.

— Да нет... Я, знаете, комендант нашего дома... Меня управхоз назначил.

Я удержала жест изумления.

— Ну, это хорошо, что у нас комендант комсомолец.

— Да нет, не комсомолец... Видите ли, штука в том, что мне до комсомола еще лет не хватает... Мне четырнадцатый, то есть почти четырнадцать, а ведь в комсомол берут с пятнадцати. Но сейчас время такое, все так заняты, многие на фронте, вот управхоз и назначил меня, хоть я и беспартийный... Надеюсь справиться, — у меня такая куча работы!

Он заглядывал мне в лицо доверчиво и тревожно, — не засмеюсь ли. Он говорил серьезно, одушевленно и, слегка склонив голову набок, как птица, помаргивал глазами.

— Ужасно много работы! Вот они мне помогают, — он кивнул на низкорослых своих адъютантов, — они связисты. По распоряжению управхоза оповещают о чем нужно жильцов, дежурят в штабе... Скоро придет Пивин, ему уже тринадцать лет, вот его мобилизую. Завтра еще нужно организовать при доме пункт первой помощи — управхоз дал задание, обещал дать все, что надо... Надо еще активистов привлечь в противопожарное звено, в сандружину... Я вас... в сандружину запишу? Ладно? Отлично! Мне сегодня везет — пятого человека привлекаю... Очень много работы, — повторил он с сокрушением и радостью.

— Гарик, ну а как же мама твоя, не сердится?

Он помотал головой.

— Гм... Сначала-то, конечно, был конфликт. Она говорила: «Ну и живи в своем штабе и домой не приходи...» У меня, знаете, штаб в чуланчике в вашем коридоре. А потом атмосфера разрядилась, — мама поняла, конечно... Я же не в игрушки играю, надо же все в доме устроить— правда ведь?

На другой день я видела, как Гарик и его адъютанты приколачивали в швейцарской в углу занавеску, отгораживая пункт первой помощи от остального помещения.

Адъютанты прилаживали к стене карниз для занавески, ожесточенно стучали по стене молотком; противогазы, болтаясь, били их по коленкам. Гарик руководил.

— Ну, вы потише, поосторожнее колотите, — не бомбардировкой же занимаетесь, — говорил он весело, и остренькое лицо его с чудесными синими глазами было озабочено и деловито.

Он не играет. Он, как и все, как рабочие на «Электросиле», как женщины в «Красном Кресте», готовит нашу победу, потому что он наш сын, наше будущее, наша жизнь.

* * *

Книга называлась «Безумству храбрых поем мы песню!», она была неудобного формата, продолговатая, тонкая, название было написано острыми красными буквами. В книге в алфавитном порядке были помещены короткие биографии комсомольцев, погибших на фронтах в гражданской войне. Биографии шли тесно одна за другой, столбиком, при некоторых были маленькие портреты, большей частью штриховые, неумелые, портреты первых комсомольцев в кожанках, огромных папахах и отцовских кепках.

Как мы завидовали им, мальчики и девочки, вступившие в комсомол в 1925 году.

Нам казалось, что мы «опоздали родиться», что «пропустили самое замечательное, самое главное», мы даже стихи об этом сочиняли.

Мы росли. Мы трудились и жили в необыкновенной своей стране, наша благородная и смешная зависть к комсомольцам первого призыва уступала место гордости своим временем, а теперь, в эти дни, как никогда, нам понятно, что самого главного — мы не пропустили.

Счастлив, кто посетил сей мир

В его минуты роковые!

Нам будет очень и очень трудно, у многих из нас будут утраты, мы постареем, быть может, сильно устанем. Но мы увидим гибель фашизма, увидим позор и бесчестье врага человечества — Гитлера, увидим великое, не виданное миром торжество коммунистической России.

Мы увидим это, потому что мы хотим этого, и каждый делает все, что может, чтоб так было.

1941 г.