— Ест?

— Нет...

Тетя Дуся в сердцах швырнула половник в россыпи чищеной картошки:

— Да что ж такое? Что ж ей архангелы проклятые есть дозволяют?

— Ничего не велят, — нахмурился Василь. — Даже хлеба... За ложку борща — в смоле кипеть будет, а уж если вареники — апостолы, видно, и вовсе на небо не пустят...

Тетя Дуся утирала слезы концом поварского вышитого фартука. Выглянула в окошко, через которое ребятам вареники да пироги раздавала. Непривычная тишина застыла над столами. Девочка опять сидела недвижно, как неживая. Куда глядела она неправдоподобно большими глазами? Куда-то мимо нетронутой горки теплого ноздреватого хлеба, мимо притихших ребят... А куда?

Даже Василь — на что уж хлопец! — и тот говорил: не по себе ему, когда Анка смотрит так вот — «нездешними», странными своими глазами.

Тайна, окружавшая Анку, была не просто непостижимой, но и нелепой до крайности. Ей, Анке, будто бы предстояло стать... избранницей самого господа бога, «святой», заслужив такое предназначение долгим постом, молитвами и послушанием. Мыслимо ли такое? И кто готовил девчонке такую участь?

Шепотом, чтоб не догадалась новенькая, ребята осаждали Василя вопросами.

«Потом, не до того сейчас», — отговаривался он, хотя понимал: они должны знать. Никогда ничего не таили ребята друг от друга. Такой уж тут закон.

Стол, накрытый крахмальной скатертью, был уставлен пирогами, хлебом, печеной картошкой, варениками... Ничего! Ни крошки она не взяла за ту неделю, как привезли ее сюда, в Мотовилиху, в детский дом.

Нет, неправда: съела два ломтя соленого огурца. Все.

Доктор, Петро Николаевич, сказал: сильное истощение. И смотрел на Василя: хоть ты уговори, земляк все-таки, с одного хутора. Девчатам вели — хитростью или хоть как перебейте нелепую эту «голодовку». Не начнет есть — погибнет. Погибнет ваша новенькая. Молчунья глазастая.

Это были трудные дни. Даже, может, самые трудные.

...Она все крестила: деревья в саду, девчат в палате, столы, стулья, парты. Василь объявлял вдруг:

— Ну, всю нечистую силу мы с тобой выгнали! — и строго оглядывал ребят — вдруг кто не выдержит, улыбнется хоть краешком губ. Нет, все молчали невозмутимо — будто и в самом деле их тревожила до этой минуты нечистая...

Анка недоверчиво вскидывала на Василя глаза — смеется? Над ней? Над богом? А вдруг пронзят крышу небесные молнии? И страшный гром разразится? С малых лет ей внушали, что бог добр, но если его прогневят — не знает жалости в наказании, такое зло сотворит человеку, что и подумать страшно.

Но гром не гремел, не разверзалось небо — на удивление. Удивительно было все. Почему-то никто здесь не укорял ее богом, не кричал: зачем крестишься? Не напоминал о том, что было раньше...

Они ждали. Ждали, чтоб не дичилась. Чтоб научилась спать на кровати, не забивалась на полу в дальний угол. Только Василь — тот не упускал случая побалагурить:

— От, если бы ты, Анка, так сделала, чтоб у Шеремета двоек по алгебре не было. А? Куда ж он, твой бог-то, смотрит, не видит, что ли, — экзамены на носу?

Она молчала. Дом жил непонятной для нее, но ладной, простой жизнью, в которой не было того, что всегда мучило ее раньше: страха. Страха перед богом, перед чужими людьми, перед бабкой, заставлявшей ее голодать и молиться... Только не так просто было — привыкнуть, что так все перевернулось вдруг в ее маленькой жизни.

...Опять перед ней упрямо ставили тарелки с едой — как перед всеми. Тетя Дуся, не выдержав, то и дело выходила в столовую, громко клялась, что ни капли масла не клала в Анкину тарелку, что для нее отдельно она готовит все «святое», постное... Анка не верила. Сидела недвижно, не трогая ничего. И уже совсем обиженно тетя Дуся вынесла блюдо, полное невеличких еще красных яблок — первых тем летом.

И вдруг краешком глаза Василь увидел: худая рука робко, медленно потянулась к яблоку. Яблоко захрустело... Анка оглядывалась — а другие что? Почему не едят? Но в тот день никто не притронулся к яблокам. Блюдо перекочевало на Анкину тумбочку — ярко-красные яблоки на белой салфетке. И Василь наконец перестал отмалчиваться. Уже не делал тайны из того, как Анка появилась среди них и как все вообще непросто...

...Они все были с того дальнего хутора: она — Анка, Василь Кныш и еще Степан Шеремет.

Василь — тот постарше. Рос без матери, у старенькой своей тетки, пока не определили его в детский дом, в Мотовилиху. В каникулы тетка требовала племяша домой, погостить сколько придется. Степан тоже гостил на хуторе у своей дальней родни.

Тетка все говорила — скоро переезжать будут, хватит сычами сидеть. В центральной колхозной усадьбе дома новые отстроены, хуторян ждут. Клуб, магазины. Не то что тут, на отшибе, в степи. И соседей-то уже мало осталось...

Да и всех ли еще соседями назовешь? И тетка кивала в сторону хаты, стоявшей на краю дороги, за высоким, без щелей, забором. Не в обычае это было — заборы возводить. Открыто, за низкими плетнями, увешанными горшками, кринками, а то и новейшими кастрюлями-скороварками, стояли чистые белые хаты.

Скрытно, тихо жили за глухим забором бабуся со взрослой дочерью, то и дело уезжавшей куда-то. Поговаривали про них: сектанты. С этим словом Василь так и привык связывать людей неговорливых, с угодливыми глазами. Слышал он: в церковь сектанты не ходят, попов и пышные богослужения не признают. Молятся дома, хором поют молитвы, забавно похожие на обыкновенные песни с куплетами и припевом. Закон будто бы этого не запрещает.

И вдруг — поползли слухи. До того невероятные, что пересказывали их со смехом: будто бы объявилась в их селе исцелительница, будущая пророчица, совсем еще дитя малое, но вселилась в нее необыкновенная сила, дух божий.

Смех смехом, а хлопцы стали замечать: потянулся к их хутору неизвестный люд, странного вида, все нездешние.

...Как-то выигрывал Степан у Василя подряд третью партию — примостили шахматную доску на старом широком пне. Василь вдруг сгреб с доски обе армии и объявил:

— А это, может, и правда!

— Что? — не понял Степан, недовольный таким исходом сражения.

— Говорю — а если вдруг правда? Про исцелительницу-то?

Когда-то в самом деле ребятня хуторская поговаривала, будто в той крайней хате за глухим забором живет еще кто-то, кроме женщины и старухи. Будто бы там замечали мельком маленькую девчонку. То в сумерки она за козой на луг выбегала, то выглядывала из калитки: глаза громадные, тощие косички... Но хлопцы, в том числе и Степка Шеремет, подросли и про все то начисто забыли.

Степан поднял друга на смех — в святую поверил! А Василь припоминал: как-то про слухи эти он с Григорием Ивановичем говорил, директором детского дома. И почему-то веселого ничего в этих рассказах Григорий Иванович не находил. Рассуждал так: не такие уж они безобидные чудаки, сектанты эти. И очень им на руку, если, поверив в «пророчицу», понесут верующие в ее дом разные «святые дары». Разберись тут — корысть ли, жестокость, вера ли толкает их на это...

— Идем? — решил Василь.

— Куда еще? — заупрямился Степка.

Неужто он, Василь, надеется, что нападет на след малолетки-пророчицы? Да еще взял для чего-то белое пластиковое ведерко, в которое тетка обычно отбирала вишни для варенья.

...Они осторожно постучали в глухую высокую калитку. Лениво отозвался пес, по-видимому приученный не поднимать шума без приказа хозяев.

— Хто? — спросил голос, как видно, бабусин.

Калитка приоткрывалась, но ровно настолько, что Василь увидел двор, безрадостно засаженный одной картошкой, и угол давно не беленной хаты. Больше ничего. И никого.

— Тетя спрашивала, у вас лутовка дозрела? На варенье...

Калитка захлопнулась.

— Нехристи! Безбожники сатанинские! — донеслось из-за забора.

Хлопцы постояли, послушали. Из всего сказанного следовало, что никакой вишни-лутовки тут в саду сроду не было и не будет, потому что вишню, наоборот, все берут на варенье у Василевой тетки, это всем известно. А слугам божьим лутовка ни к чему: хоть она крупная и рано зреет, но не идет ни в какое сравнение с черной мелкой, которую хорошо сушить на зиму...

И еще она кричала что-то насчет «малой дитяти», которая кому-то там привиделась у нее в доме, а на самом деле никого тут нет и не было, и никакой «диавол» их на след не наведет...

— Думаешь, один ты такой, — ворчал Степан, когда они шли обратно. — Мы тоже пробовали. К ним комсомольцы даже... Из района. Если живет у вас, мол, девчоночка, гражданка школьного возраста, то ей учиться пора. Приглашаем в школу.

— Ну?

— А они: «Верьте не верьте — нету, мол. Пусто в хате, смотрите».

Василь молчал.

— А старуха-то? — не успокаивался Степан. — Тихая, тихая, а как что почует — в крик. Один раз она тоже как завопит: «Глотай крест, глотай крест!»

Василь остановился:

— Как ты сказал? Кому же это она?..

— «Кому, кому»!.. А я почем знаю! Это давно было. Мы с пацанами во двор к ним зашли — калитка была не заперта... Показалось нам: может, девчонка приоткрыла, что-то сказать хотела. Подбежали — никого. Померещилось. И старуха тут: «Глотай крест, неви́димкой станешь!» «Неви́димкой» — так у ней выходило, ударение не там.

— Эх ты, неви́димка, — улыбнулся Василь. — Да откуда у старухи такие слова? Про человека-невидимку начиталась? Кричала она «неви́димой станешь»! Но — кому?..

...Жатва шла, самый разгар. В райкоме комсомола нехватало только доски поперек дверей: «Все на уборочной». Но это было и так всем известно.

Василь решил, что съездил в район зря. На каждом столе в райкоме надрывались телефоны, девушка-секретарша поднимала каждую трубку, чтобы сказать, что все на полях. И Василю стало казаться, что его предположения насчет сектантов — фантазия. Не его это дело — проверять какие-то слухи... Одно не давало покоя — слова Григория Ивановича, что, может, здесь тайно действует особая какая-то секта, где могут нарочно морить девчонку голодом, вбить ей в голову, будто она «святая», особенная, исключение среди смертных...

И Василь решил ждать. Кого-нибудь он дождется. Ведь почему-то райкомовцы и сами наведывались в ту семью...

...Коля Петренко, секретарь, не стал выслушивать все доводы, которым Василь изо всех сил старался придать убедительность. Приехал он уже затемно. Василь дремал за чьим-то столом, подмостив под локти газетную подшивку.

— «Глотай крест», говоришь? — повторил Николай. — Не самое веское доказательство, но... Короче: раз «не исключено» — обязаны действовать! Наведаемся еще раз. Попозже, к ночи.

— Когда? — удивился Василь такому обороту дела.

— А если — сегодня? Раз уж ты объявился. А то у меня весь народ в бегах, время аховое, уборка. Григория Ивановича с собой прихватим. Так?

По дороге на хутор, в «газике», Николай рассказывал: и ему не давали покоя «бабьи россказни» о «святой». Доводилось ему и раньше выручать ребят из семей сектантских, хоть и мало их тут осталось. На вид-то они, точно, тихие да любезные, ну прямо-таки образцово-показательные, всем желают добра. Доверять только им нельзя, когда дело ребят касается...

...«Газик» тормознул у самой калитки.

Постучали. Вышла сонная старуха, светя фонариком в лица поздних гостей.

— Зови в хату, Степановна, — спокойно сказал Григорий Иванович. — Добром, знаешь, оно лучше...

Старуха запричитала, заплакала, крича, что напраслину возводят на добрых людей, что небылицы про дом их рассказывают, а за что? За что? Кричала она все громче и громче, будто кто-то там, в доме, должен был понять, почуять, что войдут в хату сейчас люди хоть и знакомые, да нежеланные, ох, нежеланные!

— Здесь она! Здесь! — закричал Петренко, только переступив порог. На полу, свернувшись у печи крохотным комочком, лежала девочка. Если она и слышала старухины причитания, то нет, не могла она вскочить и по привычке спрятаться, раствориться в темном просторном доме. Видно, ей было трудно даже просто приподняться, чтоб посмотреть, кто пришел: свои ли, не свои... Она так и лежала у печи, и только глаза ее глядели огромно и пусто, как у очень больного ребенка.

— Врача надо, — опять очень спокойно сказал Григорий Иванович. — Степановна, угомонись ты... Девчонку пожалей.

Старуха снова было кинулась в крик, но когда Николай поднял девочку, почти невесомую, на руки и понес бережно через сад к калитке, а Василь на ходу подворачивал сползавший козий кожушок, старуха не тронулась с места.

Нет, не на ее стороне была сейчас правда.

...Раз в год, на пасху, мать, если бывала дома, ставила перед ней кринку с козьим молоком. От весны до весны она успевала забыть, какое оно на вкус. В погребе гнила картошка, ворованная с колхозного поля (работать в колхозе — грех!), но и картошку-мундирку перестали варить Анке. Кусок соленого огурца, корка хлеба, вода. Анка уже с трудом держала кружку. «Святая... — причитали сектанты. — А очи-то, очи! Пророчица наша безгрешная!» Верили, что ли, будто она, «божья избранница», своими мучениями расплатится перед богом за все их грехи. И складывали в углу приношения... Последнее время бабка, боясь гостей непрошеных, все чаще загоняла ее туда, в темноту, в «келью», устроенную между стенами.

А теперь?

...Она никогда не видела столько детей сразу. Долго не могла привыкнуть к новому доброму дому, где ее поселили.

— Это что? — спрашивала она, глядя, как ребята катаются с горки.

— Это санки, — отвечал Кныш.

И вез ее кататься.

— Это чер-ниль-ни-ца, — терпеливо твердила Надя. — А на праздник сегодня нам привезли мо-ро-же-ное...

Надя считала, что пора новенькой, как и всем, за парту. Зачем выжидать? Разве так, вдруг, все сразу отрежешь: «Нет никакого бога, не верь!» Еще пройдет время, пока поймет сердцем — уродлива и жестока она, эта сказка про всевидящего и всемогущего бога. Сказка, за которую она чуть не заплатила жизнью. Из-за которой не знала детства. Не знала книг, кроме Евангелия.

Права была Надя: раньше, чем они думали, приучилась Анка к странным для нее предметам — тетрадке, портфелю, парте. Склонив голову, слушала школьный звонок. Распахивала окно: не птица ли это поет?.. Спела бы и сама — но и на это, видно, было свое время.

Мотовилиха засыпáла не сразу. Первыми затихали малыши. Потом долго укладывались девчонки из Анкиной спальни, цыкая на копух, утюживших допоздна ленты да кружевные воротнички.

Смолкали коридоры. Теперь было слышно, как перешептываются за окном тополя. И тогда только слышались шаги — осторожные, бессонные. Скрипела входная дверь над крыльцом.

Это выходил Григорий Иванович. Он знал: «гости», которых он ждал, не явятся среди ясного дня. Анка и не ведала, что они уже приходили. Кто-то из секты.

Директор перехватил их на дороге, убеждал: не зовите ее. Дивился: как разведали, где она, — Анкин новый адрес держался от хуторских в секрете. Не надо бы ей сейчас видеть никого из «родни»...

Как-то вечером Григория Ивановича остановили на крыльце хлопцы. Показали «Постановление»: «Директора детдома тов Проскуру немедленно отправить спать». Дежурили сами. Степан Шеремет наконец признался:

— Это я все... Дурень. Хвастанул перед хуторскими — мол, у нас теперь «святая», в Мотовилихе. Отличница, и хор из-за нее на смотре премию отхватил!

Хорошо, час был поздний. Василь шума не стал подымать, а то бы не простил он Степке такого... А с другой стороны, если он, Василь, рассуждает правильно и если за это время она, ясноглазая их любимица, поняла хоть что-нибудь на свете, то бояться за нее уже нечего. Так или нет? Обидой, черной обидой должно обернуться в ней все ее «святое» существование... Когда-нибудь, уже взрослой, она, может быть, и разыщет свою маму, чтобы изменить и ее жизнь, исковерканную старухой-фанатичкой. Только рано сейчас гадать...

...Они пришли днем — улыбчивые, с тысячью извинений. Кто-то опять из далекой родни. Развернули узелки на пенёчке в рощице перед детдомом. Григорий Иванович направился было к ним, но Кныш остановил его: не надо. Пусть сама.

Анка вернулась быстро. Гостинцев не взяла. Спросила только у Василя: «Ну? Не отменили вы еще свои дежурства?» А глаза упрекали: пора бы мне верить! Обратно дороги нет. Ваша я, с вами.

Навсегда.