Почему именно лето? А потому, что главные события произошли все-таки летом, хотя здесь будет и осень, и зима. А еще каждое лето судьба предоставляет мне какой-нибудь приятный сюрприз.

Никогда не забуду моего 22-го лета. Наша маленькая редакция из трех человек отправилась в отпуск. Осталась одна я. Мы как раз готовили к выпуску огромную энциклопедию, и по этому поводу к нам в издательство шли и шли люди из разных концов России. Они несли материалы, которые нужно было зарегистрировать у секретаря, зарегистрировать у себя, проверить, все ли на месте в этих материалах, есть ли контактные телефоны и пр.

Иногда я даже не успевала перекусить и пила чай только в конце рабочего дня. Я носилась по лестнице: туда-сюда, туда-сюда, выстраивала в очереди приходивших людей, отвечала одновременно на десятки звонков и со всеми пыталась быть вежливой. А еще стояла нестерпимая жара, пахло дымом из-за пожаров вокруг города, и все небо заволакивала серо-белая пелена.

Я приходила домой и не могла ничего делать, кроме как тупо смотреть в стену или в окно. И часы до ночи пролетали как десять минут, а потом я валилась спать и спала беспробудно до следующего сумасшедшего дня. И наша уборщица, заменявшая секретаршу (она тоже наслаждалась отпуском) спрашивала меня: «Ты жива?» А я гордо отвечала: «А что мне будет?»

В это лето отдыхали все, и издательство было полупустым. А те, кто присутствовал, покуривали в коридорах, сидели на рабочих местах расслабшие и млеющие от жары. Только в редакции телефон не смолкал до вечера, лифт с грохотом привозил людей, и все люди шли в редакцию.

Потом, глядя на проделанную работу, все удивлялись: «И как это вы справлялись?» И никто не знал, как я была счастлива! Как не хотела я, как не ждала возвращения двух других редакторов. Как вообще я не хотела, чтобы кончилось это лето. Ведь я была совсем одна и все делала сама. Никто мне не помогал, никто не указывал. Я была абсолютной хозяйкой положения.

На 23-ю весну счастья было поменьше, но тоже интересно: в большую проходную комнату, где я давно работала одна, поселили нашего художника Сашу.

Теперь, когда я вспоминаю Сашу, то мне кажется, что все события, связанные с ним и со мной, не должны были быть. Какое-то пустое безразличие даже к имени: Саша-Саша – манная каша! Вот и все, что я могу сказать, и говорю, сладко зевая во весь рот…

Маленький, тщедушный, с несоразмерной его маленькому телу большой головой, он вел себя спокойно, с достоинством. А я (стыдно признаться!) глядя на него, каждый раз думала: как можно жить с таким телом? Я смотрела на его тоненькие ноги, тоненькие руки, и становилось как-то не по себе. Он мне казался почти уродцем, почти карликом. Однако все это сглаживалось его поведением. Он был умен, мог говорить на многие темы. Общаясь с ним, слушая его уверенный голос, видя его горделивые движения, забывалось о его внешности. Вспоминалась истина о том, что не внешность есть главное.

А потом, некоторое время я даже завидовала ему. Вот у кого стоило поучиться самолюбию, думала я. Меня природа ничем не обидела: ни внешностью, ни умом. А вот уверенности в себе мне не хватало.

Саша был разговорчив, даже слишком разговорчив. Теперь я вспоминаю с легким раздражением эту «философскую болтливость», а тем летом его разговорчивость казалась мне верхом совершенства. Он мог разговаривать на любые темы и со всеми, даже с пожилыми Ириной Петровной и Ириной Григорьевной, с которыми я не могла и двух слов связать, потому что не знала – о чем?!

Втайне я завидовала Саше и мечтала стать такой же общительной – мне это казалось пропуском в какую-то настоящую, «живую» жизнь, которой, как мне чудилось, у меня не было.

Весьма скоро Саше удалось вызвать меня на откровенность. Относительную откровенность, конечно. Я рассказала ему о многих своих планах, идеях. А он сначала много расспрашивал обо мне, пытался копаться в моих чувствах и мыслях. И я купилась на это, мне было приятно, что мною так интересуются. Я лишь из вежливости задавала ему вопросы о его личности, на которые он, кстати, почти всегда отвечал не очень откровенно или не договаривал чего-то. Я чувствовала.

А затем все чаще он говорил только на свои любимые темы, изливая их на меня так, будто у него никогда не было слушателя. Тем не менее темы были мне очень скучны, непонятны и как-то обременительно тяжелы: машины, музеи, история…

Я старалась что-то запоминать, переспрашивала, предпринимала смелые попытки вставить какие-то свои реплики, – в общем с треском и огромными усилиями влезала в неимоверно тесную одежду.

И лишь спустя время я поняла: даже если бы мне удалось когда-нибудь «влезть в кафтан» ненужных мне тем, то это была бы уже не я, а когда я пыталась не зевать, слушая про машины и музеи, тогда тоже была не я!

А еще я поняла, что у нас с Сашей что-то вроде психологической несовместимости: я все время чувствовала в разговорах с ним какой-то напряг, и в подсознании постоянно прокручивалась мысль, что все, что я рассказываю этому человеку, может когда-нибудь использоваться против меня, мне во вред.

Мы с ним не «слышали» друг друга, наши разговоры были принудительными, то с его стороны, то с моей. Сейчас я не понимаю, что вообще могло нас притягивать, быть общим?

Почти одновременно с разговорами начались его странные ухаживания. Иногда, очевидно, когда был в настроении, он распахивал передо мной двери, пропускал вперед. Раза три мы входили вместе в метро и там садились на разные ветки.

Топать с ним до метро, ехать на эскалаторе мне было в тягость. Я мучительно не знала, о чем говорить, от этого чувствовала себя плохо. Тем не менее старалась вести себя естественно, и когда ему случалось открывать мне дверь и пропускать вперед, я, со своими феминистскими взглядами, иногда говорила: «Зачем ты открываешь двери? Я прекрасно могу это сделать сама!»

Слова мои были правдой. Я не видела абсолютно никакого смысла в том, что кто-то (неважно кто!) делал за меня что-то глупое, естественное. Это все равно как если бы мама вдруг стала меня, взрослую лошадь, кормит с ложки.

Да, я так думала. Но при этом эти «странные» ухаживания Саши были мне приятны. К чему скрывать. В те несчастные несколько раз, когда мы с ним вместе входили в метро, мне было тяжело от моего молчания: в глубине души я боялась, что ему станет скучно, и он никогда больше не захочет меня проводить.

Только спустя время я поняла, что его «ухаживания» слишком недалеки, слишком самолюбивы, слишком глупы. Действительно, что за подвиг – открыть перед девушкой дверь или спуститься с ней в метро. Вот если бы он каждый день провожал меня до самого дома… Это было бы нечто, на что стоит обратить внимание.

А однажды пришел Вова, человек, который способен ревновать к воздуху. Саша в тот день благосклонно решил вновь пройти со мной до метро. Мне не хотелось никого обижать, но я предложила ему выйти из здания по отдельности, «потому что меня ждет молодой человек, и если увидит нас вместе, то будет ревновать». Я сказала правду. Лицо Саши заметно изменилось: он понял, что я не свободна.

После этого он начал часто твердить, что он мне «друг», что мы «друзья» и прочее. Слишком часто проглядывала эта мысль в его философских монологах, называемых им «беседой».

Теперь я понимаю, что он хотел меня завоевать. Он думал, что я одна. Наивный! Неужели он всерьез думал, что такие дешевые приемы могут произвести впечатление на девушку? Его ухаживания были похожи на пробу, что-то вроде: авось что-нибудь получится… Разве так добиваются? Доказательством бесплодности подобных ухаживаний может служить то, что у меня в тот период не возникло всерьез ни одной мысли о том, что мы можем быть вместе.

А потом появилась Оля. Этот человек – Оля – обозначает в моей жизни целый период. Я общалась с ней немного меньше года. Она пришла в наше богом забытое издательство с шумного радио, и наша, скажем прямо, нездоровая тишина, наверное, казалась ей удивительной.

Разговорчивая и очень скоро откровенная, она являлась полной моей противоположностью. Сначала она, конечно, мне не понравилась, а если точнее, то я с сожалением думала: «Ну вот, теперь у меня над ухом все время будет кто-то болтать, и я никогда не буду одна…» А ведь когда-то я мечтала об этом – не сидеть на работе одной.

Хотелось толпу офисных девиц и юношей, все сидят через перегородки, разговаривают, кидают друг другу ластики, рассказывают в минуты перерыва анекдоты. Ну, если не толпу, то хотя бы человек двух-трех.

Конечно, со мной в комнате уже сидел Саша, но он работал на полставки и приходил через день. В дни, когда его не было, я, стыдно сказать, - отдыхала. Вот такой я человек.

Но Оля, она не такая, как Саша. Она как-то мягко вторглась в мою жизнь, и сделала это так незаметно. Я не успела понять, как случилось то, что я стала скучать по ней, когда ее не было.

Она была откровенна со мной: она рассказала про мужа, про семейную драму и много еще про что… Темы для разговоров с ней почему-то не кончались. А сейчас, когда мы не виделись уже несколько месяцев, когда уже не работаем вместе, моя рука замирает с трубкой телефона: я очень хочу позвонить и при этом очень боюсь, потому что не знаю, как сложится разговор, рада ли она будет…

Как странно судьба распоряжается жизнями людей: как будто свыше были даны дни, в которые ты можешь и должна общаться с человеком, который послан тебе судьбой, потому что это твой путь. Но когда эти дни закончатся, ты уже не сможешь общаться с этим человеком, даже если захочешь: быт, дела, дальние расстояния проложат между нами гигантскую пропасть.

Но вот что удивительно: удивительно то, что я доверилась ей, что я открылась ей во многом. Я ей ничего не рассказывала: она расспрашивала меня, а мне хотелось ей отвечать. Мне, подозрительной, никому не верящей, хотелось отвечать на откровенные вопросы!

Каждый раз получалось так, что Оля заходила в храмы, а я и Саша ждали ее. А однажды Оля спросила меня:

- Пойдешь со мной?

И я пошла. Пошла без платков и с гордо поднятой головой. Правда, Оля сказала мне перекреститься перед входом в храм и поклониться. Я помню, что мне это было тяжело. Вряд ли от того, что я до сих пор вела светский образ жизни, скорей всего просто от непривычки. Помнится, покойная бабушка нас, маленьких, крестила или велела самим креститься перед сном. Сколько мне тогда было? Лет шесть или семь? Что это, зачем это нужно – разве мы понимали тогда?

Я стала заходить с Олей в храмы. Оля всегда даже самые маленькие церквушечки называла храмом, потому и я так называю. И очень долго я ходила с непокрытой головой и каждый раз говорила Оле:

- Простите меня, но я пойду без платка.

Оля отвечала:

- Бог простит.

Мне казалось, что я оскорбляю ее чувства, заходя в храмы с непокрытой головой, и только спустя время до меня дошло, что я оскорбляю не ее, а старых и глубоко верующих людей внутри храма. Я спрашивала у Оли:

- Неужели Бог такой злой, что накажет меня, если я буду приходить к нему без платка на голове?

Оля отвечала мне что-то религиозное, о смирении и бесполезности моих рассуждений, о том, что женщина, надевая платок, показывает смирение совей красоты перед Богом. Она говорила, что если человек однажды действительно поверит, то примет все, абсолютно все, связанное с верой, и ему не придет в голову критиковать ее правила, подвергать их логике или пытаться изменить их.

Потом, уже без Оли, мне в голову пришло простое решение этих «платочных» проблем, простой логический выход для неверующей девушки, которая хочет зайти в храм: таковы правила! Ты можешь десять раз не верить и сто раз подвергать жесткой критике правила веры, но если ты хочешь зайти в храм – надень платок. Потому что таковы правила, это нужно, чтобы не оскорбить людей внутри храма.

Утвердилась я в своем выводе, когда услышала по TV выступление какого-то священника. Ему был задан тот же вопрос, который я столько раз задавала Оле и миру: почему нельзя без платка?! Он ответил, что «современные» священники вроде него в общем-то не против, им вообще все равно, но! В храмах есть пожилые люди, особенно женщины, для которых эти самые правила (как зажигать и ставить свечи, как молиться, как подходить к иконам и пр.) составляют все их существование, они вообще мало чего приемлют из светской жизни. И вот представьте, что сидит такая женщина в храме, продает свечи. В темных одеждах до пят, в замотанной голове, все ее мысли только о Боге, она не вспомнит, когда последний раз читала художественную книгу, она не скажет вам, что такое любовник: она не знает. Вот сидит такая женщина в храме, и вдруг заходит девица в юбке, немного прикрывающей колени, с маникюром, с красивой прической на гордо поднятой и далеко не смиренно опущенной голове… Чувства женщины из храма нетрудно себе представить.

И вот однажды я представила себе ее чувства и поняла: таковы правила. Это как если бы ты собралась в гости к почтенным людям ночью. Это же не по правилам, и у тебя не возникнет мысли их нарушить.

Как-то я решилась зайти одна в единственную церковь в районе, где я живу. Там был молодой человек, с волосами длиной до половины спины и причем кудрявыми. Он яростно молился и ползал по полу, отдавая направо и налево земные поклоны. Его богатая шевелюра при этом очень бросалась мне в глаза. Я подумала: «Ничего себе!» И о каком таком смирении красоты перед Богом говорила Оля?! Выходит, что женщина, постриженная под мальчика, должна в любом случае надевать платок, потому что представляет соблазн для мужчин. А до того, что молодой человек в обтянутых джинсах и длинными красивыми волосами может представлять большой соблазн для женщины, никто не додумался. А точнее – не хотели и думать, не хотели напрягаться. Эти правила много лет назад придумали глупые мужчины. Глупые потому, что уже тогда имели власть. И им не было дела до женщины в жизни, им было дело до мужчины в жизни. Все, что касается их «драгоценного» племени, есть главное, есть жизнь, все остальное – вторично.

Я понимала, что объяснить это Оле невозможно. А ведь надо вбить в голову хотя бы одной, что глупые правила подлежат изменению, что с ними надо бороться, изменять их.

А на следующий день Оля купила в иконной лавке при одном из храмов православный календарь. На работе, так как все равно делать был нечего, она его листала. Нашла какое-то место и сказала:

- Прочитай, пожалуйста, только вообще ничего не говори ни во время чтения, ни после. Просто прочитай.

Она не хотела спорить, я это почувствовала. Потому что спорили мы о правилах религии много, и конечно, всегда по моей инициативе. Я всегда доказывала ей несправедливость каких-то моментов, неравноправное положение женщин в религии по сравнению с мужчинами. А Оля пыталась противостоять мне с моими логическими умозаключениями и в свою очередь пыталась убедить меня в справедливости соблюдать правила. Я при этом понимала, что меня невозможно убедить ни в чем, потому что я не верую так, как она. А еще я понимала и то, что Олю так же невозможно переубедить, потому что она уже верует. И верует не просто так. К Богу ее привело горе.

Когда ее дочке было лет семь, из семьи Оли ушел муж, «Толик». Образ мужа-Толика я возненавидела с первого звука. И чем больше Оля о нем рассказывала, тем более ненависть моя крепла. Он был из тех людей, которые однажды вдруг сильно менялись. А потом оказывалось, что это просто всплыл окончательно и навсегда какой-то ранее хорошо скрытый недостаток.

Оля говорила, что ее «Толик», даже когда они уже были женаты, частенько находил себе какие-то увлечения в виде женщин, причем не старался особенно это скрыть. Делал это чуть ли ни в ее присутствии, начинал восхищаться, делать комплименты, отходил от жены, чтобы поболтать с пассией…

У меня невольно открывался рот, когда я все это слушала. Я не могла поверить, что напротив меня сидит женщина, которая могла все это терпеть от мужа.

Я спрашивала:

- Как вы могли не прогнать его после этого?

- Он искренне просил прощения, и я его прощала.

Вряд ли «искренне» и вот именно, что «прощала», ибо если мужчина изменил хоть раз, значит, изменит еще и еще.

По моему мнению, муж, который посмел в моем присутствии восхититься другой женщиной, не достоин даже стоять рядом со мной.

Я видела мужа-Толика на фотографиях, которые Оля приносила. На ранних – это симпатичный молодой человек с веселым смелым взглядом, с черными кудрявыми волосами. На поздних – растолстевший противный мужик, поседевший, с двойным подбородком и наглым взглядом. Разница видна, и очень большая…

- Ваш муж сильно сдал, - сказала я тогда Оле. – Вы почти не изменились, а он постарел и подурнел.

Оля со мной согласилась и сказала, что это от неправедного образа жизни.

Да! Оле было его жалко. Даже хуже: она хотела, чтобы он изменился, стал верующим человеком и вернулся в семью.

Их дочке сейчас уже 14, и муж не живет с ними почти два года. Дочка любит обоих родителей и страдает. Конечно, муж-Толик, когда ему вздумается, приходит и платит за квартиру, или дает деньги, или возит дочку с собой на лыжные курорты, или обещает уже который год купить ей новый компьютер, но при этом разговаривать с Олей об отношениях с ним невозможно. Он начинает орать, и вообще наблюдается неадекватная реакция.

За два года, что муж не жил с Олей, у нее произошло что-то вроде любви с неким Олегом, который на 4 года ее младше. Она так сокрушалась и переживала по поводу этой разницы в 4 года, ей казалось, что это много, и что для Олега она слишком старая, и что ему подойдет молодая девушка вроде меня… Много раз в наших разговорах Оля предлагала мне своего Олега.

Быть может, я была и не против познакомиться с этим Олегом, так называемыми объедками двух других женщин: бывшей жены, ибо он был разведен, и Оли. Я как-то раз видела его, и он показался мне молодым и красивым. Тогда Оля только пришла к нам работать, и он пришел к ней и принес коробку с зефиром. Нам с Олей почему-то запомнился этот зефир, мы его потом часто вспоминали и говорили полушутя, что надо бы в наш пустой особняк пригласить Олега с гитарой, он нам зефирчик принесет и на гитаре споет.

Только я знала Олю почти год, и теперь понимаю, что в ее устах многие вещи звучали пустым звуком. Слова ее и поступки расходились в разные стороны и в общем-то почти никогда не встречались… Я поняла, что она никогда не познакомит меня ни с Олегом, ни с кем другим, потому что для этого в любом случае надо как-то напрячься… Конечно, она напрягалась в работе, в домашнем хозяйстве, еще в каких-то важных делах, но когда она говорила что-то вроде:

- Давай познакомлю…

…Только спустя время, когда узнала ее лучше, я поняла, что не надо соглашаться, она человек такой, она сказала это в общем-то нечаянно, и сама не рада в душе, что сказала…

Также она предлагала познакомить меня с еще каким-то мужчиной, который родился в год Обезьяны, только на 12 лет раньше меня, он подходил мне по моему наилюбимейшему увлечению – гороскопу и обладал преимуществом - у него не было детей. От Олега я отказалась двумя руками и двумя ногами, потому что где-то с его бывшей женой у него остался сын, и еще Олег раздалбай, который по ночам играет на гитаре и мешает соседям спать, а еще он работал каким-то непонятным охранником, мог с друзьями пропасть где-нибудь на месяц и никому не сказать об этом. Словом, Олег вел образ жизни придорожной травы. С моим стремлением приобрести жизненный фундамент, твердо стоять на ногах и пр. это несовместимо.

Кстати, именно из-за этой его несостоятельности и разгуляйства они с Олей и расстались. Он знал, что Оля не разведена с мужем, и ничего не делал. А Оле хотелось конкретных действий, поступков с его стороны. Если есть любовь к женщине, двое мужчин должны разобраться по-своему между собой. Но Олег оказался нечувствительным к чувствам Оли.

Впоследствии одно дело Оля все-таки выполнила: она дала мне послушать кассету с песнями Олега. Однажды она предложила, я согласилась. Прошло много дней, и я устала ей напоминать. А потом случилось чудо – она все-таки принесла кассету!

Итак, Оля попросила меня прочитать листок из православного календаря, и я сразу поняла в чем дело. В заглавии написано что-то вроде: почему женщине не стоит входить в храм с непокрытой головой. Далее следовали высказывания о смирении красоты перед Богом; о том, что не муж для жены, но жена для мужа; да убоится жена мужа своего; да будет она его слушаться… И все в таком же духе. Никакого намека на равноправие. Ни одна здравомыслящая женщина, будь она хоть десять раз верующая, не может последовать этим правилам.

Я, как и было уговорено, прочитала молча, но скорчила такое выражение на лице, что, надеюсь, Оля по нему поняла, какое у меня мнение о написанном.

После этого я часто ловила себя на мысли, что мне чего-то в Оле жалко, не саму Олю, а что-то, ею утраченное… Может быть, гордость, достоинство? Нет! Все это у нее, конечно, было. А потом я поняла: мне было жаль в Оле ее готовности к послушанию.

Она могла современно и стильно одеваться, пить пиво, ходить в гости на дни рождения, но если бы достойный православный муж принял бы какое-то решение, она бы послушалась его, пошла бы за ним… Потому что таковы роли, таковы правила. Ах, Оля! Как вы не правы! Как вы ошибаетесь, даря свободу принятия решений мужчине, как вы ошибаетесь, считая это тяжелым бременем, которое необходимо переложить на плечи мужчины.

Я не могла понять, как может взрослая умная женщина и вроде бы в здравом уме, верить в то, что «да убоится жена мужа своего».

Я не знаю, кто, когда и зачем сказал, что женщина выбирает мужчину, а не наоборот. Однажды услышала это в какой-то умной передаче по радио и с той минуты поверила в это свято и очень глубоко, со всей основательностью и размахом. Я решила, что стоит мне выбрать любого мужчину, как он тут же согласится с моим решением и в ответ тоже выберет меня.

Тем не менее все мои попытки «выбрать» заканчивались неудачей. Мне это было тяжело и обидно. С тех пор мне кажется, что не женщина выбирает мужчин.

Влюбленные люди – больные люди. А некоторые, будучи влюбленными, еще и глупеют. Как я, например.

Может быть, это и плохо, но я бы предпочла, чтобы любили все-таки меня, чем любить самой. Если так случится, что любить одинаково не получится. Ведь, как говорят люди, из двух в паре один всегда любит больше.

Никогда не забуду мой первый поход к Сереже с просьбой нас с Олей сфотографировать. Я пошла абсолютно спокойная, без задних мыслей понравится ему. И была я спокойна и невозмутима потому, что была не влюблена. И мне было все равно, даже если он откажет.

Помнится, я тогда, в первые недели нашего с Олей «сидения» в пустом особняке присматривалась к охранникам. Двое из них отпали по причине неподходящего возраста – слишком пожилые для меня.

В один из таких дней, кстати очень неудачный, очень плохой для меня, я увидела у Сережи кольцо на пальце. Оно сверкнуло на солнце специально для меня. И это обручальное кольцо меня доконало.

Что это был за неудачный день, я скажу позже. Но тогда, когда я обнаружила, что никто из четырех охранников мне не подходит – либо стар, либо женат, либо просто не нравится – и приставать оказалось совершенно не к кому, я решила: ну и пусть! Это означало, что в таком случае мне все равно, и я не буду на них обращать внимание.

И именно поэтому я шла к Сереже с фотоаппаратом в руках абсолютно спокойная, спокойная до наглости, потому что он все-таки мужчина, а я все-таки женщина.

И как я жалею теперь, что позволила себе спуститься с тормозов, все-таки «влюбиться» и стать глупой и больной.

Девушки, не влюбляйтесь! Это приносит грусть! Лучше позволяйте любить себя!..

Итак, Сережа почему-то разгуливал около будки, а не сидел в ней.

Было жарко. Я была в брюках из синего гипюра, полугрязные волосы неопределенной длины, то ли с челкой, то ли без (я как раз тогда отращивала «косы»), заколоты в пучок. В общем, если честно, не супер-красавица. Во всяком случае, это не был мой любимый наряд, и был не тот день, когда я нравилась себе на все 100. А мне вот было все равно! Разве в пору влюбленности уважающая себя девушка допустит такое?

Я не успела дойти до будки, как он немного удивленно спрашивает: «Ко мне?» Видимо, понял, что я иду не за ворота и даже не в их сторону.

Я говорю: «Да! Вы не могли бы нас сфотографировать?» В качестве подтверждения своих слов я показываю в руках фотоаппарат.

Он сказал что-то вроде: «А-а…» И, кажется, удивился еще больше. А может быть даже, его моя просьба окончательно прибила, потому что он пошел со мною рядом слишком покорно и очень удивленно на меня глядя.

- Вообще-то я плохо фотографирую, - сказал он, надеясь, наверное, что от него все-таки отстанут.

Но не тут-то было.

- Ничего! Только кнопочку нажать! – оптимистично говорю я и радостно улыбаюсь. И ведь думала я в тот момент совсем не о любви, а о том, как хорошо, что Сережа согласился. Ведь теперь мы с Олей будем на фотографии вдвоем, а не по отдельности.

Я побежала впереди него открывать двери. Я показывала ему, куда нажимать на аппарате, отдавала и принимала его из его рук и была так близко…

И только спустя время я то ли вспомнила, то ли поняла, что от него в эти несчастные 10 минут исходили какие-то мысли, эмоции… исходили на меня.

Что это были за эмоции, нельзя объяснить словами. Но даже сейчас, когда я вспоминаю их, то мне становится тепло, хорошо и уютно.

Особенно запомнился его взгляд почему-то на мой затылок с пучком, когда мы шли через двери, и я бежала впереди. Вот удивительно! Не видеть взгляд, а чувствовать его.

В этот же день, когда мы с Олей пошли гулять, Сережа фотографировал нас и на фоне особняка. Только просила уже не я, а Оля по моей просьбе. И мне было очень нужно, чтобы на фотографии рядом с нами виднелась табличка с названием нашего издательства.

Бедный Сережа и приседал и вертел аппарат, пытаясь всунуть и нас и табличку в кадр.

Я волновалась, что мы замучили человека. Все это время они объяснялись с Олей, куда встать и куда подвинуться. Несколько раз Сережа употребил слово «не влазит». Если так, то то-то «не влазит». А если так – то мы «не влазим». Или что-то вроде того.

Меня так насмешило это «не влазит», что стало все равно до снимков, до табличек и до всего! На меня напал приступ смеха, не новый, но всегда неожиданный. Я такой странный человек, что могу месяцами не смеяться, зато потом, однажды покажите мне палец!.. И я буду дохнуть от смеха минут 15, не переставая, и никому не скажу, над чем смеюсь.

Это «не влазит» оказалось долгожданным пальцем. Я корчилась от смеха, так что Оля сказала мне: «Катя, спокойно…»

Мне стоило трудов прекратить смех и застыть перед аппаратом.

Фотографии действительно получились «не очень». Там, где мы внутри особняка, одна фотка размыта. Наверное, руки дрожали.

Потом Сережа еще несколько раз смешил меня. Причем вряд ли он сам этого хотел, а я вряд ли хотела «смешиться», но почему-то так получалось.

Мы с Олей собрались к мощам Святой Блаженной Матрены. Надо было ехать в храм на Таганскую станцию метро. Мы договорились заранее, что сегодня обязательно поедем. И Оля наказала мне обязательно взять платок. А я про себя упрямо решила, что обязательно и конечно никакой платок не возьму!

Но вечером почему-то передумала. У меня был очень красивый трехцветный крепдешиновый шарфик, дорогой. И я решила, что если уж брать, то самый-самый. И взяла.

В тот день я надела старое мамино платье, черное, в цветочек, старинного покроя. Мне оно шло, и я себе очень в нем нравилась.

Какие же мы с Олей лихачи были тем летом! Чуть только перевалило за полдень, мы решили пойти. Мы спорили о том, что сказать, если нас будут разыскивать. Вот Оле точно было все равно, а мне – нет. Я все время чувствовала ответственность, намного больше Оли.

Но! Мы были одни! Начальники далеко! Было лето и было очень жарко! Перед этим стушевалось даже мое чувство ответственности. К тому же мы оставили вещи, не закрыли окна, потому что предполагали вернуться.

…В очереди в храм мы простояли почти четыре часа! И когда мы приложились к мощам, девочка около выхода дала нам с Олей освященные лепестки цветов. Оля сказала, чтобы я просто подставила ладони. Я сделала, как она сказала, девочка насыпала мне лепестков, и я зачем-то сказала: «Спасибо большое!» И этим, видимо, удивила девочку.

Зато потом эти освященные лепестки были мне надеждой и отрадой. Особенно когда я решила в этот день вернуться на работу. Оля, «абсолютно никакая», по ее же словам, естественно, отправилась домой. А меня мое странное чувство ответственности заставило вернуться, хотя рабочий день уже кончился. «Если не я, то кто…» - решила я и вернулась.

В те полчаса, что я провела на работе, я совсем не думала о Сереже. Хотя он, кажется, проходил мимо нашей комнаты и видел меня через щелку на жалюзи. А я, уставшая и равнодушная, решила зачем-то съесть свой обед.

А когда мы, полные энергии, еще только выходили за ворота, Оля, поскольку она очень общительная, обмолвилась с Сережей парой слов насчет жары. Он сказал что-то вроде: «Да, меня тоже колбасит».

И только когда мы уже шли до угла, до меня вдруг дошло слово «колбасит» и я засмеялась, указывая Оле на это слово. Но она это суперсмешным не находила. А так как мы еще не скрылись за угол, то я слышала, как Сережа закрывает ворота, и чувствовала его взгляда опять на моем затылке. И мне почему-то кажется, что он понял, чему я смеюсь.

А спустя некоторое время я ощутила теплоту от его взгляда на мои щиколотки, когда он открывал нам ворота, а мы с Олей проходили. Как удивительно! Спустя часы или даже дни я как будто вспоминаю, что он глянул мельком на мои щиколотки, а потом приходит и тепло, какая-то приятность от этого взгляда…

Сережа, очевидно, подумал, что я смешливая. А может быть, ему просто понравилось, что я смеюсь над тем, что он говорит.

Осенью, когда уже было холодно, Сережа начал много болеть. Что он болеет, я поняла только время спустя, а пока не понимала причину его отсутствия. Он не появлялся неделями, а я страдала. Мне хотелось поглазеть на него хоть мельком. Вот дура!

Иногда мы целый день не знали, кто дежурит. Потому что охранники уже перестали галантно открывать нам ворота (мы открывали сами) и иногда не вылезали из своей будки весь наш рабочий день.

Проверяла я наличие-отсутствие Сережи следующим образом. В раздевалочную комнатушку под лестницей, где охранники оставляли свою рабочую одежду, можно было спокойно заходить. Там висел Сережин свитер, снятый неотделимо от майки как одна вещь, его рабочие брюки, стояли его шлепанцы… Кроме его одежды, там, конечно, оставляли свою одежду все охранники. Но меня интересовала только его.

Ах, Сережин свитер! Чего только я с ним не делала… Но больше всего мне нравилось нюхать его, тайком, между делом. Иногда я даже специально оставалась на 10 минут после работы, и когда все уходили, осторожно брала его свитер из раздевалки и ходила с ним в обнимку по особняку…

Конечно, в какие-то мгновения я вдруг ловила себя на мысли: «Очнись! Что ты делаешь?» Ведь если б кто узнал, подумал бы самое плохое, в лучшем случае, что я извращенка. И сам Сережа подумал бы об этом первый. Но никто не понимает, какое это счастье: вдыхать запах чужого мужа… Сознавать, что этот запах принадлежит сейчас только тебе…

В общем, на работе я не столько работала, сколько частенько бегала в раздевалку смотреть: висит свитер или нет. Конечно, мне нравилось нюхать его свитер, но вкусный мужской запах постепенно выветривался, а Сережа все не приходил и не приходил.

Наконец наступил день, когда Сережа, по моему мнению, просто обязан был дежурить. Перед этим отдежурили подряд все охранники, и если допустить, что Сережа болел, то наступило время выздоравливать.

Я заглянула в раздевалку: свитер висит! Помню, что я ужасно разозлилась. Захотелось все крушить, но как-то пришлось справляться с раздражением.

В этот день мы не знали, кто дежурит: никто ни разу не вылез из будки. И вот мы с Олей идем к воротам, в пальто и шапках. Только 5 часов вечера, а уже темно. И тут из будки выходит Сережа, в другой одежде!

- Ну что, все? – спрашивает он в основном Олю. – Псину можно выпускать?

Он ласково сверкнул на меня глазами. А меня сразу насмешило слово «псина».

- Псину? – повторила я и улыбнулась ему, а потом Оле, чтобы она со мной тоже посмеялась этому слову. Но Оля, разговорчивая и общительная, ответила Сереже что-то легкое, воздушное, но очень коммуникабельное, чего запомнить невозможно. И стала открывать ворота.

А я то ли заворожилась Сережей, то ли задумалась о жизни, на него глядя, но в любом случае я задержала на нем свой взгляд немного дольше, чем положено.

Так что Оля даже позвала меня, как из тумана: «Ка-тя…», а Сережа испугался меня, передумал к нам подходить и спрятался в будке, очень быстро, как будто спасался…

А в метро до меня дошло, что Сережа вылез из будки специально: он не мог допустить, чтобы мы с Олей не увидели его после столь длительного отсутствия, и специально сказал слово «псина»: он знал, что оно мне понравится.

Теперь, когда я вспоминаю Сережу, я все время представляю его с руками в карманах. Не вижу его по-другому. Он так и ходил, и вытаскивал руки только для того чтобы совершить какое-то действие: открыть ворота, что-то взять. И, наверное, мне это нравится. Что это, интересно, привычка или признак стеснительности?

А потом мне нравилась – очень нравилась! – тяжелая часть его нрава. Она обрушивалась на меня несколько раз. Это была и злость, и уязвленное мужское самолюбие, нежелание идти на компромисс и вечное сознание своей правоты вместе взятые.

Один раз, это было уже осенью, я пришла на работу с твердым намерением не зажимать себя. Не помню, как я это узнала, но в тот день я знала точно, что дежурит Сережа.

Около ворот стал маячить какой-то мужчина. Очередной заблудившийся прохожий. Они часто забредают к нам в поисках каких-то адресов. И надо сказать, что почти все охранники и почти всегда терпеливо выходят из будки и разъясняют заблудшим, куда идти. А бывает и так, что прохожий сам догадывается, что забрел не туда, и уходит.

Но мужчина уходить не собирался. Он тряс ворота и нажимал на бесполезные кнопки (бесполезные потому, что они не работали). Собака за оградой лаяла. Но Сережа почему-то не выходил. Я решила, что он спит. А может быть, он и не спал, а ждал, что мужчина сам уйдет.

Вообще Сережа часто спал. Мы обнаружили это по некоторым признакам: он иногда не сразу выходил из будки на наш стук, а Ирине Петровне и Ирине Григорьевне всегда казался заспанным и помятым. Они так и называли его между собой: «Сонный охранник». А мне нравилось, что он все время спит…

Минут через пять я потеряла терпение. А поскольку я решила не зажимать своих чувств, то встала и пошла выяснять, что надо мужчине. Благо мы все сидели на первом этаже – далеко идти не надо. Только неохота было надевать куртку, и я вышла в одной тонкой кофточке.

Я вышла, почти дошла до мужчины, спрашивая на ходу, чем ему могу помочь. И мужчина даже начал мне что-то объяснять. Но тут из будки вышел Сережа. Как всегда – руки в карманах брюк. (Что же это все-таки: привычка или признак стеснительности?) Сережа в упор смотрел на мужчину. Зато я видела его лицо и поняла, что он разъярен, потому что я, маленькая и хрупкая девушка, его унизила.

- Я слушаю вас, мужчина! – сказал он с такой злостью, что мне стало жалко мужчину. Тем более что Сережа довольно грубо объяснил ему, что того, что он ищет, «здесь уже давно нет!» Это я слышала уже не очень хорошо, потому что решила «удалиться». А глядя на Сережино лицо, сначала мне стало страшно, и я не удивилась, если бы он повернулся ко мне и сказал: «Женщина, уйди! Я разберусь сам!»

А спустя дни я поняла, что мне понравился его гнев, и как жаль, что в тот момент к нему нельзя было подойти обнять, погладить по голове и ласково сказать: «Какой ты злой и сердитый, котеночек…»

И все-таки моя влюбленность началась с гороскопов. Вот что спустило меня с тормозов – мое любимое увлечение!

Конечно, все начиналось летом. Как-то Сережа протопал мимо нашей комнаты в комнату, где стоял телефон. А это было время моего твердого решения не обращать на «всяких женатых охранников» своего драгоценного девичьего внимания.

И работа в тот день, кажется, была. Мы с Олей видели, как он пошел звонить, но, хотя он разговаривал громко, я не помню, о чем он говорил. Но что-то все равно зацепило меня, проникло и через работу и через клятвенные обещания не смотреть в сторону женатых мужчин… Наверное, это опять было его ласковое тепло, направленное, как мне всегда казалось, только на меня. А может быть, он несознательно посылал мне импульсы своего мужского внимания?

Розетка для телефона была только одна – в этой комнате. И когда здание пустовало, в нее всегда был воткнут провод телефона охранников, протянутый из будки.

Но потом появились мы! Мы привезли свой телефон! И теперь каждое утро первый, кто приходил на работу (а чаще всего это была я!), с наслаждением выдергивал из розетки телефон охранников и всовывал наш. А я почему-то всегда представляла, как при этом у охранника в будке на телефонной панели гаснет лампочка, и как охранник с разочарованием тяжко вздыхает. Еще бы! Ни позвонить никому, ничего…

Вот поэтому Сережа и «осмелился» заявиться в особняк. Видимо, очень было надо кому-то позвонить.

Мне что-то ударило в голову. Я бросила работу, походила туда-сюда мимо открытой комнаты с телефоном. Поглазела на Сережину сгорбленную над столом спину. Стол стоял у окна, и поэтому Сережа меня не видел. А я не слышала, о чем он говорит.

Потом он очень быстро закончил разговор и ушел.

Весь оставшийся день я то и дело упрашивала Олю, чтобы она спросила Сережу, кто он по знаку Зодиака. Ведь она со всеми запросто, можно сказать на «ты». Корреспондент радио, привыкшая к общению.

Сначала Оля хотела от меня отмахнуться, предложила спросить в другой день. Но не так просто от меня отмахнуться. Я сказала, что Сережа снова будет дежурить только через два дня – очень долго ждать!

Оля согласилась. А я до конца рабочего дня напоминала ей, чтобы она не забыла спросить. (Какая же я наглая! В своем стремлении к чему-то могу на голову сесть!) Но Оле это совсем не трудно, а вот забыть она может.

Специально мы не пошли домой вместе, а по отдельности. Сначала Оля, затем – я.

Когда Оля вышла из здания, я побежала в дальнюю комнату, где разместились Ирина Петровна и Ирина Григорьевна. Как раз напротив их окон стояла будка охранников. Иногда я даже ревновала Сережу к ним, Ирине Петровне и Ирине Григорьевне, пятидесятилетним женщинам. Потому что, когда они открывали жалюзи, дежуривший охранник мог их видеть из будки. И в приступах ревности мне казалось, что Сереже больше делать нечего, как только сидеть и смотреть на них. Какое идиотство с моей стороны!

Я видела в окно, как Оля запросто постучалась в будку и запросто перекинулась с Сережей парой слов. Я видела, как Оля что-то спросила, а Сережа что-то ответил. Теперь она знает, кто он по гороскопу!

Весь оставшийся вечер я только и думала о том, кем же он окажется. Хотелось, чтобы побыстрее наступило завтра. Помнится, я почему-то боялась, что он окажется Раком или каким-нибудь водно-ползучим знаком. Да простят меня представители этих знаков, они, несомненно, прекрасны во всех отношениях, но для огненного Овна никак не подходящие. А ведь я Овен, огненный барашек с рожками, закрученными назад, и копытами. Нрав у Овнов строптивый, они из тех, кого согнуть невозможно, да и сломать – тоже еще надо умудриться. Они идут к своей цели твердо и непреклонно. И поэтому всяким сомневающимся водно-ползучим лучше не попадаться на их пути. Овен ведь растопчет и не посмотрит, кто там под копытами.

И совсем непонятно мне, почему вопрос, кем окажется женатый охранник Сережа по гороскопу, так меня волновал. Наверное, именно в тот вечер мои тормоза начали сдавать.

На следующий день я, вся замирая внутри и стараясь сохранить беспечный вид, между делом спросила Олю, кто же Сережа по гороскопу. Оля мне ответила, и этого знака Зодиака я не ожидала совсем!

- Он сказал, что Овен, и что у него день рождения в апреле, - сказала мне Оля.

Вот, наверное, то, что притягивало меня к нему помимо моей воли. В нас горел один и тот же огонь… Теперь я знаю точно, что именно в ту минуту слетела с тормозов.

А потом произошло интересное событие, которое мне очень дорого, несмотря на неприятные ощущения, начавшиеся уже тогда.

Пришел Вова. Человек, которого я очень хотела бросить, а он «не бросался» и приставал ко мне так, как я никогда не думала что ко мне можно приставать. От Вовы меня тогда спасали всем миром: и семья, и друзья, и сослуживцы. Но про Вову должна быть отдельная история, а пока…

Было темно, а наши окна светились, и естественно, что Вова нас прекрасно видел. А я увидела его случайно: он, гадик, смел подавать мне какие-то знаки и уходить явно не торопился.

Оля куда-то собиралась после работы и по доброте души хотела и везде успеть и меня спасти. Как она собиралась это сделать, я не знаю, но она предлагала мне идти с ней. А я отказалась. Я оделась, выключила везде свет и попросила Олю, если Вова начнет приставать к ней с вопросами, сказать, что меня уже здесь нет.

С белой завистью и тоской я смотрела, как Оля прощается с Сережей. Опять они запросто о чем-то переговорили, и мне стало очень завидно, что они на свободе, что к ним не будут приставать нежелательные люди. И вдруг… О, ужас! Я увидела, что Сережа вешает на ворота замок, и подумала, что он забыл про меня, забыл, что я еще не выходила! Но потом я поняла, что это не так, потому что, повесив на ворота замок, он конкретно направился в здание. И я поняла, что идет он ко мне.

Я почему-то ужасно разволновалась, и все мои попытки прийти в себя были тщетны. Наверное, я начинала глупеть.

Пришел Сережа и, не вынимая рук из кармана, сказал:

- Пойдем, выпущу через другой выход.

Сказал он это, как мне показалось, очень покровительственно, и опять теплым чувством дыхнуло на меня. По интонации его голоса я многое поняла. Например то, что он меня совсем не уважает, считает ребенком. Но это легко исправить, стоит мне только что-нибудь сказать. А вот с теплым приятным чувством уже сложнее. Если бы сердце мое было холодное и было бы мне все равно, но ведь я уже начала глупеть…

Короче, в голову ничего не пришло лучше, чем спросить:

- А можно?

Я была права. Стоило мне сказать слово, как Сережа «увидел» меня по-другому, то есть понял, что я далеко не глупая и не ребенок, что я личность и, возможно, в каком-то вопросе могу и его за пояс заткнуть.

Не помню, что он пробубнил в ответ, только я почему-то испугалась, что он передумает, и так торопилась схватить свои сумки и пакеты, что забыла перчатки.

Мы вышли из здания через другой выход и подошли к воротам: в них тоже была калитка, и тоже висел замок.

Сережа сказал, что сейчас принесет ключи, и прямо здесь же спустился вниз по лестнице, которая вела, очевидно, в сауну, но дверь туда уж точно была если не заколочена, то накрепко заперта. Потом вернулся, открыл ворота, я вышла, поблагодарила, и он сказал, к какой станции метро здесь лучше выйти. Вот и все.

Я действительно направилась по дороге к этой станции. На душе было такое облегчение от избавления на целый вечер от Вовы, что я впервые поняла, какое бывает счастье. Если бы Сережа знал, от кого меня спас и какой счастливой сделал!

Потом я обнаружила, что забыла перчатки, и нет никому никакого дела, что руки у меня мерзнут. И я подумала, как было бы романтично, если бы Сережа обнаружил мои перчатки и, рискуя остаться без работы, догнал меня и вручил их мне…

Мечтать не вредно.

В метро до меня, как всегда с опозданием, дошло событие в истинном виде. А именно то, что ключи от заднего выхода были при Сереже всегда, и спускался он вниз по лестнице для каких-то других целей. Например, затем, чтобы хоть немного меня задержать. Я чувствовала, как он смотрел на меня оттуда.

Очевидно, несмотря ни на какие твердые мои решения, какие-то импульсы я все же посылала Сереже, сама о том не зная, а он ловил их, так же, как и я, не желая ничего ловить… Ловил и читал… И прочитал их правильно и, как и всякий нормальный мужчина, не мог просто так оставить девушку, которой он нравился. Хотелось что-то сделать. Решил, наверное, что меня надо завоевывать, что я, как и положено, всегда буду ждать первого шага. А то, что я – девушка современная и сама могу пристать, он, конечно, и не ожидал.

А на следующий день Оля рассказала мне, что Сережа тоже увидел Вову, может быть, первее меня, и узнал его. Когда вышла Оля, он недружелюбно отозвался о нем «поклонничек». И Оля сказала ему о том, что я очень не хочу с этим «поклонничком» видеться. А Сережа сказал: «Нет проблем, я ее через другой выход выпущу».

Разве кто-нибудь когда-нибудь совершал ради меня такое? В моем понимании это был почти подвиг. И вот тут мне бы возгордиться, а я, дура, слетела с тормозов, решила влюбиться и, естественно, поглупела.

А узнал Сережа Вову потому, что их «знакомство» уже состоялось. Я просто не ожидала, что Сережа сможет его узнать.

«Знакомство» это, конечно, состоялось летом, тем волшебным, далеким, жарким летом…

Я пришла на работу первая. Это было в период моего «решения», и сердце мое было холодно. Прошла в ворота и направлялась уже к зданию, когда из будки вышел Сережа, бережно неся в одной руке гвоздичку, а в другой – бумажки. Он позвал меня по имени, чтобы я не надумала убежать в здание раньше времени, вручил мне и цветочек и бумажки. Что и как говорил Сережа, не помню. Ведь это было так давно.

И цветочек и бумажки были от Вовы! Он приходил сюда рано и, очевидно, уговорил бедного Сережу мне все это передать. Очень отчетливо я запомнила какой-то неуклюжий и помятый Сережин вид и чувство, что ему все это доставляет великое неудобство, что он не чувствует в себе призвания передавать всяким девицам цветочки. Что ему трудно все это, все равно что медвежонку. Наверное, он смотрел из будки, как я прихожу, вхожу в ворота, иду в здание, – и собирался с духом и жалел, что согласился.

Конечно, я почувствовала виноватой себя, а не Вову, который все это сделал и которого никто этого делать не просил. Хотелось стукнуть его за эти чувства, меня угнетающие.

Это первое «знакомство». И второе, которое произошло немного позже, но сердце мое тогда все еще пребывало в холоде.

Мы с Олей сидим на работе и никого не трогаем, и ничего не делаем. Стояла жара, и окна у нас были раскрыты. Вдруг у ворот появился Вова. Он всматривался в окна. Я тут же спряталась за стену и пряталась довольно долго, потому что Вова то уходил, то приходил и, очевидно, желал или меня увидеть в окне, или дождаться, когда я выйду.

Оля сообщала мне все подробности и изменения.

Когда Вова в очередной раз исчез от ворот, я решалась попросить охранника Сережу не впускать Вову, если он будет ломиться. Дело в том, что на днях Вова тоже приходил, и ему без труда удалось пробраться в здание. Он просто сказал охраннику, что пришел к Кате, то есть ко мне. И его пустили. А мне пришлось с бешено колотящимся сердцем бежать на второй этаж, где я заперлась на замок в самой дальней комнате…

Я боялась, что и на этот раз может произойти так же.

Я выкралась из особняка. Именно выкралась, потому что была готова при появлении хотя бы кусочка Вовы из-за угла бежать обратно. Так, осторожно, я кралась до самой будки. А Сережа, наверное, смотрел, как я это делаю, и ничего не понимал.

Благополучно добравшись до будки, я постучала и, немного заикаясь (потому что волновалась, что появится Вова и меня увидит!) сбивчиво стала объяснять ему, что здесь ходит-бродит молодой человек, и если вдруг он будет ломиться в особняк, «скажите ему, пожалуйста, что Кати Арбузовой, то есть меня (я похлопала себя пальцами по груди, что это действительно я!), здесь нет!»

А Сережа, изредка взглядывая на меня исподлобья, очень, кстати, по-доброму, только и делал, что кивал и повторял: «Угу, угу…» - это означало, что он все понимает.

Когда я поняла, что добилась успеха, – мне не отказали в просьбе, – то почему-то очень обрадовалась. Я поблагодарила и скорее убежала в здание.

А через некоторое время мимо нашей открытой двери (первое время мы с Олей почему-то всегда держали дверь открытой, чтобы не очень страшно было) проходит Сережа, заглядывает к нам и говорит мне (не так часто взглядывая на меня, скорее в пол, он стесняется глядеть на меня, или мне кажется?), что «я в общем сказал ему, что давно ее (это меня значит) не видел».

Я улыбнулась ему и раз десять, наверное, сказала «спасибо». Сережа, смущенно улыбаясь, как-то кивнул, и это означало вроде того, что он все понял и я все поняла, и на этом миссия окончена.

А у меня почему-то осталось чувство, что он хотел от меня чего-то другого. Но чего? Хотя на самом деле мой жизненный опыт доказывает, что чаще всего это чувство ложное, и идет от твоих комплексов, и ничего, как тебе кажется, «другого», люди от тебя не хотят.

И, как всегда, спустя время, то ли вечером того же дня, то ли уже на другой день, я вдруг очень ясно понимаю, что Вова в здание не ломился и даже не стучался, и меня он не спрашивал. Сережа сам к нему вышел, по доброй воле, и сказал, что давно меня не видел. Он хотел мне помочь. Он знал, и я знала, что после такого ответа Вова уйдет и по крайней мере до конца этого дня сюда не вернется.

А Сережа сделал даже больше: он пришел и доложил мне о проделанной работе… Настоящий рыцарь служит верно.

И я поняла, почему он смущался тогда: я нравилась ему в тот день, он думал обо мне. А он мне – нет, и я о нем не думала, мне было все равно… А потом все поменялось: я поглупела и смущалась, а он был спокоен. Почему эти чувства не могут быть взаимны?

Как жаль, что мне не удалось понаблюдать их встречу, увидеть их рядом. И первое, и второе «знакомство» Сережи и Вовы происходило как будто помимо моего «я». Я не контролировала эти события, и как это все-таки здорово! Здорово, когда что-то для тебя важное может решиться без твоего участия.

Откуда все-таки эта глупая и безнадежная влюбленность не в тех мужчин? Не те мужчины, не те события, не та жизнь, которая должна быть… Все не настоящее, мечты и реальность имеют слишком четкие границы, стереть которые нужно иметь очень много сил. Теперь я могу предположить, что неправильная жизнь была у меня в связи с моей работой… Это ужасное, грустное болото…Четыре года я просидела в нем, сначала пытаясь приспособиться, а потом - пытаясь вырваться. Я нашла это место не сама, меня устроили. А поскольку я еще и училась, то постоянно слышала, что пока я учусь, это место идеально для меня, и чтобы я даже не вздумала смотреть куда-то налево.

Меня окружали пожилые люди, каждый день я обязана была видеть их лица, разговаривать с ними… Работа и есть жизнь? После работы мне никуда не хотелось идти, да и не с кем было. Я читала книги, слушала музыку, училась потихоньку и… мечтала… Моя личная жизнь протекала в моих фантазиях… Пожилые мужчины, на которых я каждый день смотрела, становились мне чем-то симпатичны… Я влюблялась в тех, кто был рядом со мной. Разве это не естественно? Я была абсолютно в добровольном плену и оставалась при этом как будто свободной.

У меня было множество эротических фантазий. В них присутствовали мужчины, существующие в реальности, эти мужчины мне чем-то нравились, чем-то меня привлекали. Это могла быть мелочь, какой-то незначительный штрих в фигуре, лице, в поведении.

В своих фантазиях я – с чужими мужьями; мужчинами, намного меня старше; мужчинами, толстыми и непривлекательными; с теми, с кем в настоящей жизни я никогда не найду общего языка; с теми, с кем у меня только конфликты, ссоры, передряги. Возможно, в отместку за это в моих мечтах они молоды, не женаты, стройны, ласковы, обнажены, целуют меня и имеют со мной интимную близость. Я заставляю их это делать.

Эти фантазии очень помогали мне в жизни. Можно даже сказать, что я не могу без них. Они успокаивают и спасают меня в трудную минуту. Психологи пишут и говорят, что такие фантазии естественны и вполне полезны. Но одна моя очень хорошая знакомая – верующая женщина говорит, что представлять в фантазиях чужого мужа – это грех. Ты думаешь о нем, а значит, потенциально желаешь. Я спорила и говорила, что в реальную жизнь эти фантазии никак не перекинуться. Эти чужие мужья и не узнают никогда, что я их представляла в мечтах.

И неужели женщины, которые считают грехом просто представлять чужого мужа в эротических фантазиях, гонят от себя такие фантазии, если они вдруг возникают, и при этом прекрасно себя чувствуют? Как же они живут, если не могут вообразить прикосновение понравившегося мужчины, его поцелуи, его нежность? Ведь это всего лишь фантазия!

Остается только влезть в фантастические дали и подумать, что фантазируя и представляя что-то, где-то в бесконечной вселенной возникает этот представленный мир. Те, кто в нем живут, считают себя реальными и таковыми и являются. Что если где-то во вселенной кто-то или другая я нафантазировали меня и мир вокруг меня? А я даже не подозреваю об этом?

Может быть, поэтому я и обратила на него внимание? На единственного молодого мужчину среди всех, кого я видела каждый день. Как вспомню, сколько чувств было истрачено зря, становится ужасно жаль и чувств, и времени. Напрасно все это, особенно если человек, на которого чувства тратятся, мало стоит и ни за чем тебе не нужен. Главное, что пустое и значительное сразу, началось с того, что он пригласил меня в гости…

…Когда я была у него в гостях, то после разговоров и еды мы сидели у него в кресле и обнимались. Да! Мы просто сидели в кресле и обнимались. Я почти лежала у него на груди, а он гладил меня по спине и волосам. И мне очень нравилось. И ему, наверное, нравилось тоже. Иначе он не стал бы меня соблазнять. То, что он хотел меня соблазнить, я поняла только потом, чуть ли не через день.

А потом мы переместились на его диван, причем он сам предложил это сделать. Мы полулежали и обнимались. Я рассказала ему кое-что сокровенное о себе. А сегодня мы встретились. И мне почему-то было тяжело. Сначала я хотела сделать так: пусть он делает что хочет и бывает где хочет, пусть все остается на своих местах, но только когда я захочу, мы с ним будем вот так же дарить друг другу наслаждение, целомудренно обнимаясь.

Потом я поняла, почему мне так тяжело: ведь Саши и его объятий никогда не будет именно в тот момент, когда я хочу. Мне было обидно, что он ни о чем таком не думает, а занимается своими великими делами. Дела… Всегда есть что-то важнее меня. Всегда есть что-то, что ставит отношения на второе место. А мне стоит больших усилий выставить отношения на второй план.

Итак, я должна осознать, что в жизни будет много моментов, когда весь свет будет не мил. И в такие моменты я могу быть и часто скорей всего буду совсем одна. И я должна научиться с этим бороться, бороться в одиночку. Я должна научиться выживать.

…Сегодня мне снова было хорошо с Сашей. Я сама пришла в его кабинет. И когда стало понятно, что разговаривать нам не о чем, он, наверное, почувствовал, что я хочу, и предложил подняться на пустой второй этаж. Я согласилась. Там мы сидели на полу и обнимались. И я попросила его иногда так делать. И он согласился.

…Сегодня мне снова плохо! Так надоело испытывать эти противные чувства. Такое ощущение, что меня испытывают на прочность. Саша приехал сегодня. И я так торопилась, чтобы прийти к нему. Я даже спросила, во сколько он сегодня уходит домой. А он сначала спросил, зачем мне это, а потом сказал, что через пару часов. В общем, я так торопилась доделать всю работу и прийти к нему, чтобы он меня обнял… А он взял, и ушел раньше чем через пару часов, причем намного.

Что он хотел показать? Что он независим? Я это знаю! Что он не нуждается во мне? Я это поняла! Или, может быть, он боится меня? Какими бы побуждениями он ни руководствовался, он все равно меня обидел. И зачем мне это надо? Если вступить в эти отношения, такое повторится не один раз. И почему я чувствую себя так, будто все, связанное с Сашей, имеет какое-то большое значение?

Как хорошо, здорово и прекрасно быть оптимисткой! И как это одновременно опасно, потому что чувство радости может в любую минуту пресечь плохое событие. Но оптимизм на то и оптимизм, чтобы с улыбкой преодолевать трудности. Саша позвонил и сказал, что заболел. Его не будет всю следующую неделю.

Саша совсем не нуждается во мне. А как хорошо было бы иметь любовника, нежного, умного, с которым можно было бы и поговорить о чем-нибудь интересном мне. Я подумала, не виновата ли я в болезни Саши? Если я хотя бы чуточку причастна к его расстройству нервов, то мне было бы это весьма лестно. Я бы подросла в своих глазах, потому что кто-то может из-за меня так сильно переживать. Хотя я упражняюсь в любви к себе каждый день. Я собой любуюсь, улыбаюсь, говорю, что я самая умная, самая удачливая и прекрасная. И все равно в лице и глазах у меня что-то не то, какая-то проклятая грусть, обреченность что ли… Любовь к себе – вот двигатель жизни. Когда ты любишь себя, можно подумать и о жизни других.

… Приходил Саша. Он действительно выглядит больным, каким-то не спокойным, как будто его каждую секунду что-то волнует, а он изо всех сил пытается об этом не думать. Он пришел не один, а с мамой. Саша как-то нелепо представил меня ей, сказал, что это Катя. А ее мне не представил, даже не сказал имя отчество. Но я не рассердилась. Они очень быстро ушли, вдвоем, Саша несколько раз повторил, чтобы я звонила.

После этого визита я ощутила себя такой несчастной, самой несчастной на свете. Даже брызнули слезы. Одновременно с чувством несчастья было ощущение, будто все, связанное с Сашей, не имеет к моей жизни никакого отношения. Все раздельно, само по себе. А впереди еще долгая-долгая жизнь, дни, которые надо чем-то заполнять. И ничего мне не будет в подарок, все только сама, сама. Но я готова принять вызов. Я знаю, что будет много моментов, когда мне будет нелегко. Но я должна справиться. И эти самые дни могут быть заполнены удовольствием и счастьем, и я сама могу это сделать.

Мне нужно все свои силы бросить на то, чтобы добиваться целей, профессионально расти и пр. К этому выводу прихожу каждый раз, когда начинаю думать о жизни. А любовь либо будет, либо нет. Ведь не могу же я все силы бросать на поиски мужчины своей мечты. Тогда я никем не стану. А ведь любовь – это то, что приходит само, а не то, что усиленно ищешь и находишь. А потом, кто знает, может, я вообще не достойна настоящей любви и никогда ее не найду?

После разговоров с Сашей мне почему-то чего-то больно, обидно, хочется плакать. Наверное, от невозможности осуществить свои желания. У меня нет возможности даже сказать о своем желании, сказать о том, что я так хочу. И откуда взялась эта мысль, что мы можем стать любовниками? Она взялась из того, что он хотел меня соблазнить, и он меня соблазнил, но не до конца. Близости между нами не произошло. Но теперь получается так, что я нуждаюсь в его объятиях, а он в моих – нет.

Как-то я посмотрела на небо и подумала, что небу, этой огромной космической силе, этой вечности, все равно до того, что я делаю, что со мной происходит, вообще все равно до меня. Точно так же людям, которые умерли, теперь все равно до нас. Они нам ничего не расскажут, ничем не помогут.

Если бы был кто-нибудь другой, в которого можно было бы влюбиться, который разделил бы мою страсть, понял бы меня, я бы отстала от всех и успокоилась…

…Потом я дала себе обещание, что больше никогда не дотронусь до Саши. А еще дальше я со всей отчетливостью вижу Сашу, все его нелепое и глупое существо, некрасивое, эгоистичное, бесполезное, бутафорское и, в конце концов, больное. Он не отходит от своей мамы, которая вечно шепчет и таращит глаза, как будто чего-то боится. Скорей всего она подхалимка, и вся ее жизнь построена на связях с другими людьми, на прошениях к ним и взываниях к их совести. Типа «ты меня не любишь, но ты должен, ты обязан…» А дальше можно все, что угодно. Начиная от «обязан найти мне хорошее место работы» и кончая «должен купить мне квартиру»…

Его болтовня казалась мне верхом совершенства. На самом же деле люди, которые любят слова, у которых речь поставлена красиво и правильно, часто не имеют ничего своего и не способны что-либо совершить, сотворить. Они положат свою жизнь на изучение чужого искусства, языка, страны. А создать что-то свое, что-то с нуля не могут.

Он казался мне сверхумным (может, из-за его большой головы?). Сейчас я понимаю, что нет такого дела на свете, которое смог бы он, но не смогла бы я. Я могу делать все то же, что и он. Даже рисовать, если меня подучить, я могла бы лучше него.

Он казался мне богатым и удачливым. И вот мне открывается истина. Все места работы, на которых он когда-либо пребывал в своей жизни, достались ему по знакомству. Его отец, работающий в трех местах сразу, обеспечивает его и его маму с лихвой. Саше точно не нужно напрягаться из-за куска хлеба и думать о том, что завтра, возможно, нечего будет надеть. Он знает, что есть отец и его деньги на карточках.

И, наконец, его отношения с людьми – то, что всегда мне казалось самым-самым, самым заветным, отрадным, любимым. Он говорит, что он всем друг. И он, действительно, старается всем угодить, быть со всеми сразу, быть со всеми в ровных, хороших отношениях. И нет ни одного человека, ради которого бросишь всех вокруг, даже кого так старался заполучить в кружок своих знакомых! Нет самого лучшего.

Куча каких-то двоюродных сестер и невразумительных знакомых от папы или мамы. К каждому он спешит с каким-то словом, с тем, чтобы сказав, убежать срочно к другому. По сути, убогий, одинокий и жалкий человек. Со всеми и ни с кем.

Я смотрю на него и понимаю, насколько я совершеннее, успешнее его. Насколько судьба была ко мне благосклонна, что уберегла меня от близких отношений с этим никчемным человеком. Какое счастье! Судьба преподнесла мне хороший урок, чтобы я в конце концов научилась уважать себя и любить и выбирать в жизни достойных партнеров.

Что я хотела от этого человека, которого даже мужчиной сложно назвать? Я отказалась от него с легкой душой. Потом очень сильно стало проступать то, что подозревалось в нем с самого начала: он нетрадиционной ориентации. Скорей всего потому, что боится женщин. А я еще больше усугубила его скрытый недостаток, так что он выплыл на поверхность.

Не смог. Не получилось. Позор. Поджав хвост, он убегает к старинным машинам, всемирной истории культуры, замкам, праздным шатаниям по музеям, праздной болтовне и искусственно придуманным целям. Сейчас с трудом могу вспомнить его лицо, а уж события, с ним связанные, - вообще стерлись из памяти. Действительно, к чему все это?

…Итак, мне нужно было срочно в кого-нибудь влюбиться. Если постараться, то это можно сделать. Припоминаю, что в школе, в старших классах, я заставляла себя обращать внимание на каких-то мальчиков только потому, что надо. Кому надо? Зачем надо?

К тому времени, когда мне понадобилось влюбиться, меня и мою сослуживицу, Олю, уже «сослали» одиноко сидеть в большом пустом особняке. А особняк этот по очереди охраняли четыре охранника. И это, конечно, были мужчины. И опять я обратила свой драгоценный взгляд на единственного нормального мужчину в моем тогдашнем окружении – на женатого охранника Сережу. Оле казалось, что он из другого города, почему-то непременно из Краснодара, потому что кожа у него то ли так гладко и ровно загорелая, то ли сама по себе такая темная. Сослуживцы, Ирина Петровна и Ирина Григорьевна, которые заезжали к нам иногда, называли его сонным охранником, потому что Сережа часто спал в будке.

В общем и целом никто, кто вместе работал тем летом, не заморачивался на него так, как я, ни у кого не занимал он столько мыслей, ни у кого не вызывал постепенно каких-то особенных чувств. И сам он, очевидно, был большой пофигист.

Два раза в неделю к нам приходила уборщица. Она была большая любительница готовить еду. Со временем она осмотрелась в особняке, поняла, что начальство сюда действительно не заглядывает, и как-то так придумалось устраивать посиделки с приготовленными ею лакомствами, со всеми коллегами, кто входил в наш тесный круг: я, Оля, Саша, Ирина Петровна и Ирина Григорьевна. Однажды она сделала много беляшей с мясом, и мы все сидели за столом и объедались этими беляшами.

Охранников мы, естественно, никогда не приглашали. Но именно в тот день Сереже понадобилось что-то в комнате, где мы собрались. Даже не помню, что это было, но никто из нас не был рад его видеть, кроме меня, видеть так близко. Он пожелал нам приятного аппетита и, кажется, даже извинился. А в конце дня Оля сказала мне, что ему, наверное, тоже хотелось беляшей, что он же мужчина, который много ест, и много еще в этом же роде, что может говорить только она, женщина, которая любила своего гадкого мужа даже после его ухода из семьи и надеялась, что он вернется. И я предложила Оле угостить Сережу беляшами, которые мы не съели. Мы положили их в пакет, постучались к нему в будку, и я лично всучила ему беляши. Он их, конечно, взял. Не знаю, правда, что он с ними сделал, и мне почему-то сейчас кажется все это смешным. Я, например, если бы была на его месте тогда, не захотела бы ничего и всеми руками и ногами отказывалась.

Больше потом никогда в жизни не возникало у меня такого неподдельного желания накормить мужчину, пускай и не мною приготовленным. А если и возникало, то какое-то не настоящее, со смыслом «надо»… Кому надо? Зачем надо?

…Вчера были все, даже мой любимый охранник Сережа. Когда он прошел под моими окнами, у меня так екнуло сердце, что я забыла про все, в том числе и про Сашу. А ведь как я переживала совсем недавно по поводу него.

Какое все-таки счастье быть не влюбленной! Все влюбленные люди – больные люди. А мне, видимо, не доступна настоящая любовь. Мне доступна только влюбленность. Меня избавили от влюбленности в Сашу. Какое же это счастье!

Теперь я засматриваюсь на Сережу и задумываюсь о нем. Но этого делать нельзя, потому что он женат, а еще потому, что это все равно не любовь. Если бы была любовь, нас потянуло бы друг к другу и мы оба хорошо понимали друг друга. А с ним я этого не чувствую. Но у него такая очаровательная улыбка и так хочется его обнять! Но ничего нельзя, я себе приказываю!

…Сережа дежурил в пятницу и вчера тоже. Такое счастье выпадает редко. Вчера я видела его только утром мельком. Когда уходила, было очень жаль, потому что я знала, что в будке сидит Сережа, а ничего сделать не могу.

Два вечера подряд – вчера и позавчера я обнималась с его свитером. Когда все уходили, и я оставалась одна, я брала из раздевалки его вещи, поднималась на второй этаж, запиралась там в темной комнате и нюхала его свитер: он пахнет им!

Я одинока, он – нет. Я ищу любовь, он – не ищет. Почему он уже занят? Почему я опоздала? Его лицо и голос не выходят у меня из головы. До чего же он симпатичный!

Я не знаю, о чем думать, что писать. Наверное, не люблю я людей, мир, потому и меня никто не может полюбить. Что за странная потребность – не любить, а быть любимой. И вообще – если плачешь, переживаешь и от чего-то плохо – зачем это нужно?

…Сегодня я взяла фотоаппарат и попросила Сережу меня и Олю сфотографировать в доме. Какой он смешной! После двух снимков, когда мы с Олей заголосили в оба голоса «Давай тебя сфотографируем!», он загладил свой подбородок, улыбаясь весьма смущенно, заговорил, что он не бритый, и очень быстро ушел. Мы даже опомниться не успели.

Сначала мне было хорошо от того, что я с ним поговорила, что увидела его. А потом я сама наказалась за свою радость: мне кажется, что он думает обо мне плохо. А Оля провела со мной небольшую поучительную беседу на тему «А зачем мне это надо». Она сказала, что я умная девушка, и ей не хотелось бы, чтобы я тратила свои душевные силы на женатого человека. И она надеется, что я не собираюсь его отбивать. Она права: зачем мне это надо?!

И еще. Когда он убежал, мы с Олей вышли на лесенку. Я стала фотографировать ее на лесенке, потом она меня там же. Я ей сказала, что жалко, что он ушел и чтобы она никому не рассказывала о моих симпатиях. И после этого кто-то грохнул входной дверью внизу. Просто дверь эта так устроена, что не может не хлопнуть. Так вот. Боюсь, как бы это был не он и как бы он не слышал мои слова, сказанные Оле. А даже если он и слышал? Ну и что?

…Небольшой вывод: мне плевать, что он женат. Я хочу, чтобы он обратил на меня внимание, ну или попросту – изменил жене! Неужели я спятила?! Если бы у тебя был муж, отдала бы ты его какой-то непонятной девице?

…Наверное, я слишком увлеклась. Не заметила, как действительно влюбилась в него. Господи! В кого влюбилась?! Симпатию либо чувства глубже и сильнее можно испытывать к кому-то, кто пленил тебя чертами характера, покорил поступками, к кому-то, у кого знаешь хотя бы одну сторону. А я в кого влюбилась? В образ, который сама придумала? Ведь я совсем не знала его. К чему влюбляться в образ? Это ужасно, ужасно глупо!

Кончается моя придуманная, искусственная влюбленность грустно. Но так, как она должна была кончиться, для меня. Я пошла поздравлять охранника Сережу с Новым годом и всучить ему какую-то безделушку. Я это сделала. Внешне все получилось отлично. На уровне же чувств, ощущений, впечатлений, мыслей – ужасно! Он закрылся от меня, как делали другие мужчины до него, которые боялись. Может быть, я невольно дала ему понять, что хочу от него что-то? Я настолько сильно почувствовала, как он оттолкнул меня, как будто он действительно, наяву, меня оттолкнул. Всем своим существом он «закричал»: «Уходи! Я тебя не-хо-чу!» И, самое обидное: «Я боюсь тебя! Боюсь любых отношений с тобой! Оставь меня в покое!»

Нет, люди наверняка умеют общаться без слов, только не знают, как. Могли бы общаться на дальние расстояния без телефонов, одними чувствами, порывами какими-то душевными, энергией, аурой, биополем… Ведь чем-то крикнул мне женатый охранник Сережа без слов и без звука, так что я его поняла.

Он буркнул «Спасибо!». И дверь будки захлопнулась очень быстро. Я развернулась и пошла обратно.

А потом я ходила по пустым этажам нашего особняка и плакала. Слезы лились, и я не могла их остановить. Я вполне понимала, что это – наказание за преступление. И очень хорошо, что наказание пришло именно сейчас, сразу же после преступления, и хорошо что в виде слез, а не чего-то другого.

Я понимала, что наказание приходит только за то преступление, которое нельзя было совершать, иначе это было бы не преступление. Не с чистыми намерениями было мое поздравление, потому и расплачивалась я за него. Мне было тяжело и больно оттого, что он всем своим существом меня оттолкнул, не впустил…

Я как-то пришла в себя. Это надо было сделать, чтобы посмотреть сослуживцам в лицо и доехать до дома. Изо всех сил я старалась скрыть охватившее меня плохое состояние души.

Как-то мы с Олей очутились на Охотном ряду, поздравили друг друга с праздниками, попрощались. Заходили мы в храмы по пути или нет – не помню совершенно. Поскольку мы оказались на Охотном ряду, то по всей видимости, заходили. Но о чем я просила высшие силы в храмах, о чем думала тогда?..

Зато помню, как мы с Олей вышли из здания с пакетами мусора, помимо наших вещей. Я шествовала гордо и ни разу ни одним взглядом не повела в сторону будки. У меня было почетное задание – выбросить в помойку нашу опустевшую бутылку шампанского. И мне кажется, что Сережа внимательно смотрел на меня из своей будки: пока мы шли, как открывали и закрывали ворота, как выбрасывали мусор и шли до угла.

Так и осталось это горькое чувство до самого дома – чувство, что мне неприятно! А дома я села за стол и решила, что мне придется с этим жить: с этим воспоминанием и этим чувством неприятности. Ведь сделанного не отменишь. И как-то стыдно мне было этого чувства неприятности, потому что о том, что я поздравила с Новым годом охранника Сережу, знало много народу – и Оля, и мама, и даже моя сестра, и, наверное, предполагали Ирина Петровна и Ирина Григорьевна. И никто из них не считал, что я сделала что-то из ряда вон выходящее. Наоборот, считали, что это вполне в порядке вещей.

И поэтому я понимала, что никому, кроме бумаги, невозможно рассказать о моем чувстве неприятности. Они меня не поймут.

По дороге Оля рассказала мне, что они с Ириной Григорьевной видели меня в окно. И Ирина Григорьевна сказала по этому поводу: «По-моему, между Катей и этим охранником происходит что-то хорошее».

Как странно, что в глазах других людей все события и люди видятся иначе, чем у тебя. Пускай хотя бы у них будет впечатление, что между мной и охранником происходит что-то хорошее. Оно и было, если бы чувство неприятности не заслонило это «хорошее». Но оно не убило его. Я и сейчас, спустя много месяцев, почему-то вспоминаю только хорошее. И считаю во всем виноватой себя. Не надо было идти с недобрыми помыслами к женатому человеку…

А сейчас, спустя даже не месяцы, а годы, я думаю, отчего все это: обращаю внимание не на тех мужчин, думаю не о том, не то делаю?.. Все как будто не то вокруг меня, не мое, не настоящее… Не то, что должно бы быть… Мой извечный вопрос: решаю ли я сама или все решается свыше, я до сих пор не могу ответить на него. Пусть все будет, как будет или как должно быть? А как должно быть? Я понимаю это, что надо опустить руки и плыть по течению – и тогда будет, как будет… Но правильно ли это? Я не могу доверять течению, я не знаю, куда оно приведет меня.

Когда я иду с «нечистыми» намерениями к женатому мужчине поздравлять его с Новым годом, - но ведь это не от зла! Я не хочу ничего плохого, я только предполагаю и надеюсь, что… между нами может что-нибудь получиться просто потому, что он мне нравится, что, возможно, это моя судьба, счастье… Если подумать о том, что твоя судьба была рядом с тобой, а ты ничего не делала, ведь можно сойти с ума!.. Но так ли это на самом деле?..

Моя мама как-то сказала, что судьбу или любовь не надо искать, она сама придет… Звучит обнадеживающе, хочется верить.

А если не придет?.. Никто не постучится в дверь, никого я не зацеплю авоськой за пуговицу в метро, ни с кем случайно не столкнусь… И потом, когда лет в 45 я буду винить кого-то в не сложившейся личной жизни, мама может первая сказать мне, что я всю жизнь прождала принца, что я бездействовала и ничего не предпринимала… Вопрос вернулся к своему исходному виду: делать самой или не делать, а ждать и надеяться?.. Я никогда не смогу ответить на него.

В какие-то периоды у меня есть силы, я в активных поисках, я ищу средствами, мне доступными, стараюсь понять, определить: оно или не оно, я нахожу или не нахожу знаки, понятные только мне… Я как будто во тьме, на ощупь пробираюсь куда-то, надеясь найти свет. И когда я понимаю, что ошибалась, в очередной раз ошиблась, у меня появляется мысль: а не слишком ли дорого плачу я за каждую ошибку? Ведь это моя жизнь, и она проходит в этих поисках и сомнениях, тогда как должна я идти по одному-единственному правильному пути, о котором ничего не знаю и который никак не найду… Неужели в этом и есть смысл жизни? Неужели поиски пути, настоящего твоего пути – это то, на что следует тратить драгоценные дни своей жизни? А может, это и есть единственно правильный путь – терзаться в поисках идеала, которого на самом деле нет?

И тем не менее… Что бы там неприятное ни произошло у меня с женатым охранником Сережей, его образ почему-то прочно обосновался у меня в голове. Может быть, потому, что у меня никогда не было первой любви, школьной, безумной, все поглощающей, и не сформировался у меня светлый образ принца на белом коне. Может быть, настолько я опоздала в своем развитии, что образ идеального мужчины, мужчины мечты сформировался у меня на 24-м году жизни. А может быть и потому, что я не совсем сознательно, но все же поняла навсегда, что ничего реального у меня с этим мужчиной быть не может, не должно, не суждено… А это в общем-то значит, что в своем воображении я могу делать с ним все, что угодно, наделять какими угодно качествами, проживать с ним десятки разных жизней.. Ведь я ничего не должна ему в реальной жизни, и он мне – тоже.

Конечно, в моей жизни произошли и другие отношения, появились и другие мужчины. Кто-то, быть может, был мне безумно дорог, кто-то, быть может, дорог и сейчас. Я страдала, жила и события и чувства в особняке постепенно стирались из памяти. И не смотря на это, даже в периоды присутствия дорогого мне мужчины, бывали минуты, когда я понимала, что не хочу думать о нем. Обиделась, поссорились, - это пройдет… Но когда наступает ночь и моя голова касается подушки… В эти минуты перед сном можно думать о чем хочешь, представлять себе самые безумные, самые не реальные вещи… И теперь, всякий раз, когда в такие моменты голова моя касается подушки, я представляю образ, мной придуманный, не существующий как будто нигде… и все же основанный на настоящем человеке.