На автобусной остановке в самом центре Нурека, по соседству с огромной витриной магазина электротоваров, яростно спорили два подростка. Они не обращали внимания на полуденное солнце — в тени термометр показывал сорок два градуса. Коренастый конопатый русачок не мог устоять на одном месте, вертелся вокруг своего приятеля, горячась:

— Летом, после школы, самое время подработать, вшестером и купим для лодки мотор.

Матово-темный, с узковатым разрезом глаз, тоненький, высокий таджик несогласно мотал головой:

— Все равно не хватит! Да и братья обещали мне собрать из старых деталей новый. И куда на шестерых одна лодка!..

Вслушиваясь в ребячью перепалку, мой спутник Сергей Степанович Тараев улыбался:

— Вот что значит появилось море!

Его круглые голубые глаза поблескивали от удовольствия. Но тут коренастый паренек, взглянув на Тараева, подтолкнул локтем приятеля. И хотя, наверно, ему казалось, что он понизил голос, я услышала:

— Смотри, это же тот самый полный кавалер трех орденов Славы, что у нас в школе был, а?

Я заметила, как сквозь красноватый загар северянина у Сергея Степановича — особо явственно на шее и лбу — проступила краска смущения. Еще в первую встречу я обратила внимание на то, что человек он скромный до застенчивости.

Я не впервые в Нуреке. Правда, раньше бывала в зимнюю пору. Верно, когда я в последний раз приезжала шесть лет назад, юным спорщикам было лет по семи. Город вытянулся меж горной грядой и Вахшем, сильно подрос, как и эти ребята.

Мы сели в автобус.

Кондуктор называл все новые остановки. Я смотрела на дома города и думала о том, что ко многим из них руку приложил один из лучших плотников Нурека — Тараев. А он, чуть высунувшись из окна автобуса, смотрел на горы.

— Глядите, совсем еще зеленые, а раньше-то они в эту пору желтели. До того как Вахш завели в море, все жухло от зноя.

Не без помощи нурекских старожилов свела я знакомство с Тараевым. И потому свела, что мне, участнице войны, каждый раз хочется убедиться в том, как именно наш брат показывает и сегодня класс работы. Вот и Тараев ставил опалубку на строительстве потерны — коридора в теле плотины, потом перешел на капитальный ремонт нурекских школ и детских садов.

А за окном автобуса все мелькали дома, где теперь живут строители ГЭС и которые Тараев со своей бригадой ладил и обновлял.

Мы вышли из автобуса и стали подниматься вверх по холму, направляясь, как заранее условились, в мастерскую, где уже более восьми лет работает Сергей Степанович.

Он говорил мне о том, как приятно проходить мимо домов, которые под твоими руками получили вторую жизнь, и как тянет иной раз хоть вечерком вместе с женой прогуляться по той улочке, где стоят они, уже обжитые.

Я, вспомнив разговор двух подростков, поинтересовалась:

— А вы часто выступаете с воспоминаниями?

— Не очень, времени в обрез. Да и какой из меня рассказчик? — Он пожал плечами, выразив недоверие к собственной персоне. — Но вот с такими ребятами, особенно когда они чуть постарше и к мастерству тянутся, интересно. Четыре года назад, когда я еще не отказался от своего бригадирства, взял в обучение сразу двадцать пять человек. Да еще считались они трудновоспитуемыми. По разным причинам отбились в школе от учебы. Потом я разобрался: у кого дома отец сильно выпивал, считайте, при живом родителе — сироты, у кого трудное детство или в школе паренька проморгали. И все-таки из двадцати пяти двадцать четыре, пройдя у нас выучку, получили хорошие разряды и до призыва в армию так и оставались на стройке.

Мы уже подходили к заборчику, за которым находился плотницкий цех.

— Раньше тут кишлак стоял. Но уж до меня его потеснила стройка, — заметил Тараев. — Правда, первый год и мне довелось с семьей пожить в кибитке, хоть и непривычно, а все же приспособились. А потом из тесноты — на простор! Пережил, должно быть, и то чувство, какое испытали коренные жители, оказавшись в настоящем доме не на побывке, а поселяясь в нем на долгую новую жизнь! Я получил асуанский сборный домик — такие и на берегу Нила теперь стоят, — кое-что в нем перепланировал, переиначил. Вы же к нам заглянете, увидите, как живется нам теперь.

«А теперь...» — слова, почти магические, слышу я тут на каждом шагу. Они вроде ключа к тому, что успели сделать за тринадцать лет и бывшие жители близлежащих кишлаков, и такие вот, как Тараев, доброхоты, съехавшиеся с разных концов страны. Но и те, и другие — уже коренные нурекчане, как они сами именуют себя.

День был нерабочий, и в мастерской никого.

Тут оказалось просторно. Аккуратно возле машин лежали приготовленные для обработки доски, бревна, брусья. В другом конце цеха были сложены новые оконные рамы, двери... С двух сторон широкого прохода стояли большие станки: фуговальный, фрезерный, долбежные и маятниковая пила.

Тараев в своем светло-коричневом выходном костюме и белой рубахе не без гордости переходил от одного станка к другому. Сперва он «представил» их вместе. Чуть волнуясь, то притрагивался к пилам и сверлам, то приглаживал и без того аккуратно зачесанные назад свои волнистые, тронутые сединой волосы. Для меня, гостя, устраивал он как бы маленький смотр-парад... И я предвкушала: Тараев будет включать один станок за другим и наверняка немножко поработает, чтобы показать характер каждого, вот он уже завернул рукава пиджака.

Тот, кто много лет ладил дело вручную, испытывает особую страсть к механизмам, считая их в некотором роде более совершенными, чем они есть на самом деле. Будто и забывают о собственном мастерстве и спорых руках.

А мастерство и терпение накапливал Сергей Степанович сызмальства. Сам он из горьковского края. С юных лет ставил Тараев избы, добротные, долговечные. Волжские плотники исстари славились по всей Руси.

...Вращался вал с закрепленными на нем ножами, а рука Сергея Степановича уже направляла под них сосновый ствол. По тому, как Тараев стал в «позицию», как ритмично двигались руки, по отсутствию какого-либо напряжения в повороте плеч, по всем приемам видно было: работает мастер. Идет ли гладкая или фигурная обработка — все едино, он ловко управлялся с деревом.

Передо мной качалась рама маятниковой пилы и вертелся диск, укрепленный на рабочем валу. Теперь в руках у Тараева была не сосна, а очень твердое дерево — среднеазиатский карагач, берест. Только сейчас я поняла, зачем Сергей Степанович, перед тем как запустить пилу, развел ее зубья.

— В горьковском краю, на родине моей, берест и не растет. Тут я с ним повстречался. А бересту сносу нет! Между прочим, мальчишки, которых я обучал, — сказал Тараев, выключив пилу, — неравнодушны были к дереву. Они чуяли его по запаху, различали по цвету древесины, структуре. Никогда не путали красноватую древесину сосны и желтую — березы. Их увлекали даже прожилки дерева, его разделка. Сначала ребята сами строили всякие сараюшки, полы стругали, а потом вот овладели и более точной работой на станках.

Мы пересекли мастерскую. Тараев снял пиджак, повесил его на гвоздь, закатал рукава рубашки, подыскал подходящий брусок, усмехнулся, спросив:

— Вы не против, если я начну выполнять завтрашнее задание и застряну здесь? Да пошутил я... Смотрите, как сверло аккуратно выбирает прямоугольный паз. А вот сквозные гнезда. Сейчас мы сделаем глухие. Резцы отличные...

И только тут, когда он не без сожаления выключил станок, я призналась, что в некотором роде сама «болельщик»: плотницкая работа представляется мне особо красивой. И рассказала Тараеву, что во время войны служила на флоте и теперь не отстала от флотских судостроительных дел, и мне не раз приходилось приглядываться к мастерству корабельных плотников.

Я увидела: лицо Тараева напряглось, он с неожиданно тревожной ноткой в голосе принялся расспрашивать, где приходилось бывать мне во время войны и возвращалась ли я после нее туда, где пролегали мои военные пути-дороги. Узнав, что я недавно была в ГДР, он спросил:

— Может, вы ненароком и на остров Рюген заглянули? Значит, увидели всю округу! От Штральзунда, и верно, до него рукой подать, через пролив там мост перекинут, так? А остров высоко над проливом стоит, верно? Я ж там не что-нибудь, а свой четырехлетний маршрут завершил. Конец войны каждому памятен!

Потом быстро и аккуратно собрал стружку, достал платок, вытер руки, опустил рукава рубашки и надел пиджак. Выходя из мастерской, притронулся к глазам.

— Города, что прошел, и даже поселки, деревни, берега рек и озер — все тут... — Глухо добавил: — В подробностях помню.

Мы медленно шли по улочке. Я думала о том, что, если вычертить маршруты сержанта Тараева, а потом на ту же карту нанести странствия мастера-плотника Сергея Степановича, город Нурек в Таджикистане обретет среди многих своих значений и еще одно, особое. Тут произошло овладение новой высотой, и овладевали ею не только сам Тараев, кавалер трех орденов Славы, но и его выученики. А к ним кроме тех рабочих, что прошли в его бригаде настоящую школу, кроме двадцати четырех мальчишек, которых он вывел на путь истинный, то есть трудовой, вот тут в Нуреке, надо причислить и его собственных детей, вовсе не случайно работающих на строительстве ГЭС, то есть в самой сердцевине Нурека.

А Сергей Степанович рассказывал теперь, как и на фронте приходилось брать ему в руки плотницкий инструмент.

— Я ж моим парнишкам тут в бригаде правду говорил: хороший плотник во всякую пору людям надобен. Вот в армию я попал за год перед войной, прошел артиллерийскую подготовку и командовал потом орудием в минометной батарее. А все равно плотничать приходилось нередко.

Я знала, как тосковали на фронте солдаты по своей профессии, мирному делу. Помню, как на Малой земле под Новороссийском ночами, когда затихала непрерывная бомбежка, солдаты из крестьян при свете луны серпами жали пшеницу на крохотном пятачке, изрешеченном осколками бомб.

Тараев рассказывал... Сперва пришлось отступать от Пскова до Ленинграда. Перебирал названия мест: Дно, Чудово, Луга...

— Потом прижали к Ленинграду, и вот тут, на болотистых местах, клали мы венцы из ели, обсыпали свое укрытие землей, расчищали средь зарослей площадку для батареи. Я уж тут смотрел в оба, чтобы каждое было сантиметров двадцать пять в диаметре. Шесть бревен — и есть венец. Рубили в лапу. Сделаешь паз, и в него входит другое бревно, соединяется...

Тут неожиданно Сергей Степанович улыбнулся, объяснил:

— Тогда я впервые отношение заимел к ГЭС: стояла моя батарея напротив Восьмой ГЭС. «Невская Дубровка» — место известное, слышали? Ну, а потом, перебедовал блокаду, пошли сами в наступление. Не знаю, как вам, — сказал он, — а мне тяжелее тяжелого было входить в города и села, которые раньше самому же приходилось оставлять. Чего только не порушили гитлеровцы: и жизнь, и дома! Особенно памятна мне измордованная ими вконец Луга. Под Лугой орудие на плоту переправлял. Связали мы досками двое ворот от сгоревших домов. Тот раз на своем плоту мы вроде в голове наступления оказались. За это и дали мне орден Славы III степени, в приказе отмечалось: «За освобождение Луги...»

Уже притерпевшись к таджикскому солнцу, я продолжала бродить с Сергеем Степановичем по Лангару — одному из поселков Нурека. По сухой, пышащей жаром земле. Верно, по контрасту ему особенно явственно припоминались военные зимы и весеннее таяние, а то холодные осенние дожди северной стороны. И так, следуя мысленно за сержантом Тараевым, я уже попала на Карельский перешеек и могла представить себе бои за Выборг, изматывающие сражения у «линии Маннергейма».

У Тараева память точная. Он не словоохотлив, но детали, которые припоминает, все делают зримым. На той «линии Маннергейма» сверху метрового слоя земли, который был насыпан на дзотах, лежал слой резины сантиметров в восемьдесят толщиной. И она амортизировала бомбовые удары. Наши летчики бросали бочки с бензином, фугаски, чтобы сжечь этот коварный слой. А Тараев и его друзья расстреливали дзоты термитными снарядами. Но по самой батарее и по орудию сержанта Тараева враг вел прицельный огонь. С наблюдательного пункта определили: особо ярились вражеские танковые орудия. Как оказалось потом, среди других укреплений «линии Маннергейма» были и танки, намертво врытые в оборону... И хотя удалось поджечь слой резины, пришлось еще долго вести трудный огневой бой. Танк был разбит, его орудия умолкли, но в последний момент этого поединка разнесло орудие Тараева.

— Своих-то ребят я уже не мог вернуть к жизни, — после паузы произнес сокрушенно Сергей Степанович. — Убило наводчика Афанасьева, душа-человек был, заряжающий, мы так все сроднились. Но наступление продолжалось, с ходу получил я новое орудие, пришло и пополнение. Вот за ту трудную операцию наградили меня орденом Славы II степени. А в апреле сорок пятого уже за бои на Висле получил я свой третий солдатский орден Славы I степени! Когда надеваю их теперь, своих ребят поминаю, каждого в отдельности, — для меня они все живые...

В том, как вспоминает человек, всегда скажется его собственный характер. Он заговорил о своих товарищах, не вернувшихся с войны, и неожиданно вдруг закончил рассказ о той поре полувопросом-полупризнанием:

— И как-то само собой выходит: в лучшем ученике своем примечаешь сходство с кем-то из друзей, не вернувшихся... Так случалось у меня в бригаде, с мальчишками. Самые сноровистые то ухваткой, то догадливостью будто смахивали на давних моих друзей. И еще, именно таким вот паренькам нужно все пережитое мной. Они выспрашивали о многом, да с азартом и пристрастием. И тут в Нуреке из-за них мне казалось, вроде и не так много воды утекло с той, давней поры...

...К вечеру Тараев зашел за мной в гостиницу. Меня пригласила к ужину его жена, почти вся семья должна была собраться вместе; не так уж часто это теперь случается у них: трое старших работают, а трое младших учатся. В тот вечер за ужином я услышала немало интересных историй. И рассказывали все больше старшие сыновья, Владислав и Александр, и дочка Мария. У каждого своя повадка, не схожая друг с другом манера говорить. Однако все трое толковали не о себе, о товарищах, с которыми их свела в Нуреке работа, и уже в этом сказывался отцовский характер, тараевский. Как говорят в России: «От доброго кореня добрая и поросль». И было ясно: Нурек-то их «приворожил», тут из-под их рук поднялась плотина, пришла настоящая выучка, а у старшего, Владислава, растет девочка, она и родилась в Нуреке.

— Считайте, третьим поколением породнились с Нуреком накрепко, — усмехаясь, закончил свой рассказ Владислав и движением руки, схожим с отцовским, пригладил свои курчавые волосы.

Разливала чай на удивление совсем статная и моложавая Елизавета Ивановна, еще недавно работавшая маляром на строительстве домов в Нуреке. Я невольно подумала о ее судьбе. Только месяц она успела прожить до войны с мужем, а потом пять лет его ждала и какой только работы не переделала в колхозе за те годы. А после войны сколько случилось ей странствовать! Потому, думалось мне, она так дорожит Нуреком. В шестьдесят третьем решилась Елизавета Ивановна поехать за Сергеем Степановичем в Красноярский край, в дальний безвестный леспромхоз, и это с шестью-то детьми на руках! Правда, старший, пятнадцатилетний Слава, тоже работал, как и отец, на лесоповале. И вот семь лет назад снова в путь, опять все сначала. А дети работали и учились одновременно. Теперь Владислав — шофер автокрана, прорабом на плотине — Александр, Мария — медсестра в больнице города, но ведь надо было пройти путь к этому «теперь»!

Заговорила Елизавета Ивановна о своей работе, голос негромкий, речь неторопливая. Сидела она рядом с самым младшим сыном-подростком, который только что и свое слово вставил — он-то мечтает поработать геологом тут, в горах Таджикистана. Да ему на месте не сидится даже здесь, за столом, он все время вертится на стуле и своими энергичными жестами, мимикой напоминает мне тех ребят, которых я и Тараев встретили на остановке автобуса.

А Елизавета Ивановна, оглаживая рукой край скатерти, закончила свой рассказ:

— Теперь мы коренные в Нуреке и отсюда уж — никуда! Мы тут и на работе с товарищами — душа в душу. Вы ж сами заметили, у нас тут полный интернационал: на строительстве и в городе русские, таджики, белорусы, украинцы, узбеки. И один другого подпирает. Мария возится в больнице с новорожденными, наверное, скоро нурекские ребята будут знать ее в лицо, как собственную мать, не смотрите, что молоденькая. А в другой раз приедете, — закончила Елизавета Ивановна, дружески улыбнувшись, — и деревья в городе подрастут еще, и побольше их станет, и дома, может, приосанятся... А мы-то отсюда никуда, как-никак, а для моей внучки Нурек уже родина!.. Да и мы тут со многим сроднились. Плавали по Волге, а теперь вот выпала доля — поплывем по Вахшскому морю.