Характерные черты народа и класса редко находят свое совершенное воплощение в одном человеке. Как бы рассыпанные неравномерно в массе различных людей, они лишь в сочетании создают обобщенный народный характер. Но бывают такие счастливые сочетания и в одном человеке. Такова Вера Щекина. Когда беседуешь с нею и перебираешь, страница за страницей, ее двадцатилетнюю жизнь, и вникаешь в суть ее поступков, и вдумываешься в ее внутренний мир, простой и богатый, — так ясно становится: вот это русский человек, дочь рабочего класса, еще точнее — дочь рабочего Ленинграда и ленинградка дней героической обороны города.

Год рождения 1924-й. Ленинград. Рабочий район, уже преображенный советским строем и меняющийся с каждым годом на глазах растущей девочки. Отец — слесарь Кировского завода. Мать — сторожиха одного из садов, созданных на благо жителям района, на радость детворе. Таковы истоки этой биографии... Кончив семилетку, Вера поступила на завод «Эталон» ученицей электромеханика и записалась в вечернюю школу... Ей стукнуло семнадцать лет. Расцвет девичества, прекраснейшая пора ожиданий, надежд, стремлений...

И вот тут неумолимо и грозно в этот светлый мир ворвалась война.

Вера никогда не задумывалась, любит ли она родину, любит ли она свой город, готова ли она ради них отдать свою жизнь. Любовь к социалистическому отечеству и ленинградский гордый патриотизм были в ее крови, жили в подсознании. Война призвала к действию эти чувства, впитанные с материнским молоком. И Вера сразу поступила так, как поступили в те первые два-три дня войны тысячи, сотни тысяч комсомолок: она подала в военкомат заявление с просьбой послать ее на фронт.

Она не представляла себе, что такое фронт и война. Настолько не представляла себе, что уже много позднее, когда Ленинград стал фронтом и она — его бойцом, она еще не понимала, что это и есть война... Но в те первые дни она хотела действовать, а не ждать, пока ее защитят другие. Она была настойчива и неотступна в любом деле, за которое бралась. А сейчас дело было огромное — добиться права воевать. Ей не давали этого права. Ее расцветающая молодость, переполнявшая ее ощущением своей силы и своих возможностей, вдруг встала на ее пути к фронту как непреодолимое препятствие — семнадцать лет. Рано. Нельзя. Она сердилась, спорила и плакала. И добилась путевки на курсы Красного Креста. Курсы были ускоренные, но ускорить свое совершеннолетие Вера не могла. Училась старательно, мечтала: «Кончу, отправят». Кончила — не отправили. Одна за другой ее подруги по курсам уезжали на фронт. Вера возмущалась, требовала, плакала, хитрила — не отправляют! Семнадцать лет.

Командир районной санитарной дружины был умен. Он сказал: докажи работой, что ты взрослый человек, тогда пошлем. Вера успокоилась и стала работать. Госпиталь. Дежурство. Беседы с ранеными. Страдная пора — сигналы воздушной тревоги, когда надо в несколько минут перенести раненых в убежище. Тяжесть носилок, боль в непривычных руках, в спине... Но разве это фронт? Дежурства на командном пункте Красного Креста... Один за другим воздушные налеты вражеских бомбардировщиков. Падают с дребезжащим свистом бомбы. Содрогается земля. Рушатся здания. Иногда Веру зовут на помощь — перевязать раненого, поднести носилки. Но на серьезные задания ее не посылают — неопытна, молода. Разве это фронт?

И вот настал ее боевой час. Она уже ждала смены с дежурства, когда ей приказали сесть в санитарную машину и ехать к крупному очагу поражения. Это был громадный жилой дом, вмещавший в себе сотни мирных домашних очагов, сотни семей, женщин, детишек, — вот что такое был этот «очаг поражения», на котором бойцу Щекиной предстояло работать. В темноте, в еще не рассеявшихся облаках дыма и пыли, Вера столкнулась лицом к лицу со страшной человеческой бедой. Стоны раненых. Обвалы, под которыми могут оказаться живые люди. Бомбоубежище, засыпанное обвалом... Тут уже никто не смотрел, молода ли и опытна ли Вера. Она перевязала и свезла в больницу семнадцать раненых. Она вместе с бойцами ПВО, вместе с жильцами дома и какими-то сбежавшимися на помощь женщинами и подростками откапывала вход в убежище, оттаскивала бревна и кирпичи, орудовала ломом и лопатой... Вода из лопнувших труб заливала убежище. Вентиляцию засыпало, люди внутри задыхались. Скорее! Скорее!.. В четыре часа утра Вера увидела спасенных людей — шатаясь, хватая воздух ртом, выходили они из подвала. Некоторые уже не могли идти сами. Детишки ютились на всех возвышениях в полузатопленном темном подвале... Их надо было выносить на руках... Вере некогда было думать в эту ночь, она работала. Но была минута: по шатающейся, полуразрушенной лестнице она ползла наверх с двумя дружинницами, чтобы спасти раненых в верхних этажах. Одна девушка оборвалась. Вторую придавило сорвавшейся балкой. Вера оказала помощь подругам и... должна была ползти наверх одна по тому же опасному пути. В эту минуту душевного напряжения, когда она заставила себя решиться и поползла, она почувствовала себя бойцом. И это был фронт.

Все чаще рвались в городе немецкие снаряды. И как только начинался обстрел, сандружинницы бежали туда, где снаряды падают. Все прячутся, а дружинница идет по своему кварталу, смотрит — где попадание, кому надо оказать первую помощь. Близкий разрыв... рядом падает человек. Вера подбегает, перевязывает, вызывает носилки... Снова разрыв. Осколок падает у ног. Воздушная волна ударила, как резиновая подушка. Гудит в ушах. Страшно. Одна. Если тебя убьет, никого нет рядом. Можно ли к этому привыкнуть?.. Снаряды рвались над городом, это был фронт, и Вера шла по этому городскому фронту невредимая, деятельная, семнадцатилетний отважный боец, милосердный помощник горожан-фронтовиков.

Настала зима. Блокадная, страшная, лютая зима 1941/42 года. Во тьме морозной ночи решалась судьба Ленинграда — выдержит или не выдержит? Непокорный дух ленинградцев должен был одолеть бессилие истощенного тела. Великое братство горожан должно было перебороть коварный гитлеровский план удушения голодом. Девушки-дружинницы снова патрулировали но городу, и у них было одно оружие — санки. Вера обходила свой квартал, волоча за собою санки, и вглядывалась в лица, в походку людей. Иногда поворачивала и шла следом за человеком — да, этот больше не может. Тогда она под руку провожала незнакомого человека домой или отвозила его в больницу. Иногда она натыкалась на упавшего. Замерз или в голодном обмороке? Она укладывала тело на носилки и везла в больницу. Помогала привести человека в чувство. Рассматривала документы спасенного: кто он? где живет? Шла по адресу — ведь там, наверное, есть семья, нужна помощь. Да, семья есть. И все лежат больные. Нет воды, не выкуплен хлеб, некому расколоть дрова и затопить печку. Вера колола дрова, шла к проруби за водой, везла воду на санках, втаскивала по лестнице тяжелое ведро, грела чай, бежала за хлебом, утешала и ободряла больных. Все больше становилось ослабевших, нуждающихся в помощи. У Веры был свой квартал. Много больших густо заселенных домов. Ее скоро узнали в этих домах. Идет по улице с обходом, а ее уже встречают: «Ой, мы вас давно ждем, к нам зайдите! к нам!» И Вера шагала по темным обледенелым лестницам с этажа на этаж, из квартиры в квартиру. Большая, злая беда глядела на нее, и надо было пересилить эту беду. Не давая себе подумать об усталости, о собственной слабости, Вера таскала дрова и воду, отвозила на санках больных, помогала, согревала, успокаивала. Было у нее и свое горе — ранен брат под Ленинградом, оторвало ступню... осталась в деревне под немцем и пропала племянница, чудесная малышка трех лет... Но не было места своему горю. Только в детях — истощенных, бледненьких, детях той зимы — мерещилось Вере и свое горе, своя родная боль... Она взяла на учет всех ребятишек квартала. К ним заходила в первую очередь. Для них добивалась мест в детском доме. Нет места сегодня, так что же, оставить осиротевшего ребенка в холоде, в голоде, в темноте? И Вера несла ребенка в казарму дружины. Там тепло. Там свет. И подруги несли детей. Бывало, каждая принесет по ребенку, а то и по два. Устали. Сами голодны. Но ребята грязны и голодны. Девушки снова впрягались в санки, привозили бочку воды, согревали ее, обмывали детей. Вера клала ребенка с собою в постель, прижимала к себе, стараясь согреть его теплом своего тела. Большая материнская жалость входила в душу семнадцатилетней девушки. Но ребенок плакал от голода. И Вера бежала в столовую, упрашивала выдать ей ее завтрашний суп, из своего кусочка хлеба, отложенного на ужин, — кусочка, который не весил и 80 граммов, отдавала половинку... В те жуткие дни не было, пожалуй, величественнее и прекраснее движения, чем это простое милосердное движение исхудалой руки, отдающей свой хлеб более слабому.

А сил становилось все меньше. Все круче казались лестницы, все тяжелее санки, все непослушнее руки и ноги. Дружинницы стали сдавать: то одна, то другая сляжет, бывало, и кажется — уже не встать больше, не таскать больше дрова и воду посторонним людям, самой нужна помощь... И тогда поднимала голос совесть бойца, совесть комсомолки: «Слегла? А тебя ждут десятки людей. Им некому помочь, если ты не придешь...» И тихо говорили между собой подруги: «Ничего, девушки... ничего... потерпим еще... надо!» Вставали и шли — из дома в дом, из квартиры в квартиру, по темным обледенелым лестницам, на ощупь пробираясь во мраке...

Было 10 часов вечера, когда за Верой пришли из одного дома. Пришли с ключами. «Девушка, пойдем. В этой квартире никто не откликается. А там ребенок есть. Пойдем». Не могла идти Вера, устала, намерзлась. «Пойдем, девушка. Все отказываются, боятся, а там ребенок». Темно, а в фонаре нет керосина, и спички кончились. Собрала у подруг несколько спичек, пошла. Пошла одна. Черная, черная лестница... Тишина... И так страшен был этот путь на четвертый этаж незнакомого дома... Как в атаку шла Вера, как на огонь пулеметный, отрешившись от себя, напрягая все силы, чтобы не повернуть обратно, чтобы не остановиться... Одну спичку пришлось потратить, чтобы найти и открыть ключом дверь, вторую — чтобы оглядеться в длинном коридоре пустой, запущенной квартиры. Тишина. Нащупывая путь, побрела по коридору. На что-то наткнулась, чуть не упала. Чиркнула спичкой — под ногами труп, зашитый в холстину. Вскрикнула, попятилась... и вдруг услышала слабый детский писк. Надо было в темноте переступить через труп и идти наугад, на писк. Осталось три спички. Хотелось опрометью кинуться прочь из этой жуткой квартиры... И тогда в Вере заговорила совесть бойца и мужественная выносливая душа русской женщины, сильная, самоотверженная душа, воспетая Некрасовым и Тургеневым. Вера стиснула зубы и зашагала вперед, перешагнув через труп. Она нашла ребенка в кухне на столе, завернутого в грязное одеяло, придавленного каким-то хламом. Последняя спичка догорела, когда она освободила из-под хлама и закутала поплотнее ребенка. На обратном пути не рассчитала, снова споткнулась о труп. Опомнилась уже в казарме, когда положила ребенка на свою койку, села рядом и на вопросы подруг прошептала: «Не спрашивайте».

В Доме малютки, куда она чуть свет понесла спасенного ребенка, Веру знали хорошо. Няни встречали ее: «А твой-то вчерашний повеселел!», «Погляди, девочка-то твоя уже поправляется!» К ней тянулись тоненькие детские ручки. Какие-то мальчики и девочки прижимались к ее коленям — она не всех узнавала, но это были ее дети, она спасла и отогрела их, они ее помнили. Однажды, когда она сдавала девочку без всяких документов, ей сказали: «Это уже третья Вера Щекина у нас!» Записывая ребенка, ему давали фамилию той, которая его спасла, а девочкам — и ее имя. Скоро у Веры оказалось уже семь «своих» детей, а всего она спасла тридцать девять маленьких ленинградцев. С удивлением и нежностью смотрела Вера на «своих» детей. Иногда думалось: кончится война, взять бы их к себе, заменить им мать, воспитать... Вера привязывалась к детишкам, но детишек увозили, увозили, увозили... Целые детские дома грузились в автобусы и тянулись через Ладогу на Большую землю, в тыл, к безопасности, к сытной еде, к теплу.

Вера провожала детские эшелоны через Ладогу. Гитлеровцы следили за движением эшелонов, с дикарской яростью бомбили и обстреливали их при выгрузке и погрузке. Дети пугались, плакали, а иные молча смотрели в небо ненавидящими взрослыми глазами. Педагоги, няни, дружинницы, железнодорожники лихорадочно грузили вещи, вносили детей в вагоны, дежурный давал сигнал отправки, поезд срывался с места, набирая скорость... Вера оставалась одна на путях, глядя вслед уезжающим детям. Счастливого пути, светлой жизни вам, маленькие исстрадавшиеся ленинградцы!

Двадцать раз проделала Вера этот опасный и милосердный путь.

Когда сейчас, спустя полтора года после страшных испытаний первой блокадной зимы, спрашиваешь себя: как выдержал Ленинград? — в ответ вспоминаются вот такие люди, как Вера Щекина, и тысячи ей подобных женщин и мужчин неслыханной выносливости, громадной душевной силы и несгибаемого упорства. Это они отстояли Ленинград и вернули ему жизнь.

Все, что делала Вера Щекина в последующие месяцы, так тесно сплетается с историей ленинградской обороны, что ее биография кажется почти символической. Настала весна — Вера чистила город от мусора и снега, проводила санитарный осмотр квартир, раздавала населению таблетки против тифа и дизентерии. Потом, взяв на учет всех больных и неоправившихся после зимы, устраивала больных — в больницы и слабых — на усиленное питание. Транспорта не было, больных носили на носилках вчетвером. Носилки больно натирали исхудалые плечи, пришлось сшить наплечные подушечки, ведь в иные дни переносили таким образом по тридцать человек! Летом Вера с подругами поехала на огороды — вырастить свои овощи было тогда важнейшей боевой задачей. Сняв урожай, Вера вернулась. Началась подготовка к зиме. Отеплялись помещения, сносились на топливо деревянные дома. Вера обходила свой квартал, устраивала одиноких старичков в Дом престарелых, сама помогала им собрать вещи, закрыть квартиру, доехать в трамвае. Для самых беспомощных добивалась машины и везла целую партию, а в Доме престарелых ее радостно встречали ее прежние подопечные: «Наша Вера приехала! Доченька!»

Сандружинниц прикрепили к врачам поликлиники. Врач осмотрит больного, назначит лечение и, если некому ухаживать, посылает дружинницу, особенно к членам семей фронтовиков. У Веры было несколько постоянных семей, которым она помогала всю зиму: носила дрова, убирала комнату, ходила за обедом в столовую, писала письма на фронт. «Ты напиши, — говорила мать фронтовика, — напиши, что за мною хороший уход. Он ведь знает, что я одна живу, волнуется. Напиши подробно». Сколько искренних взволнованных писем с благодарностью приходило с фронта! А случалось — придет лично боец или командир, обязательно забежит в Красный Крест поблагодарить. «Я вот не женат, — сказал один, а мама говорит: как будто хорошая невестка в доме!»

Девушкам хотелось нести людям не только помощь, но и веселье. Ведь устали люди, хотят радости. Завели библиотечку — сами читали и своим подшефным носили книги. Затеяли постановку, хор, концертные номера подготовили. Вера играла кулака Никифора в пьеске «Рыбачка с побережья» и пела в хоре. Выступали в жилых домах и в госпиталях. Очень всем нравилось.

Вере исполнилось девятнадцать лет. Комсомол дал ей рекомендацию в партию. Теперь никто уже не считал ее неподходящей для фронта, но она и была на фронте. Фронт напоминал о себе каждый день. Пошла копать картошку — вдруг знакомый свист, который ни с чем не спутаешь. Бросилась на землю, земля содрогнулась от взрыва бомбы. Камни, земля больно ударили по спине. Потом огляделась — воронка в нескольких шагах, хорошо, что осколки прошли стороной.

Обстрел. Снова патрулирование по городу, перевязки, доставка раненых в больницу. Однажды был поражен снарядом большой дом. Вера с подругами перевязала раненых, погрузила в карету «скорой помощи», осталась закрыть ворота. Оглянулась — видит: хорошо одетый мужчина фотографирует развалины дома. Вера рассердилась, ведь должен знать, что это запрещено! Окликнула фотографа. Он огрызнулся, посмеялся: «Тебе какое дело?» Вид у фотографа самый обычный, ничего подозрительного, но Вера позвала подругу, повела фотографа в Красный Крест. Там проверили паспорт — все в порядке. А Вера вцепилась в паспорт, не отдает. Над нею смеяться стали: «Да что ты привязалась к нему?» А Вера стоит на своем: «Фотоаппарат у него иностранный, давайте сведем в милицию, там разберутся». Три девушки повели. А назавтра пришел начальник милиции в дружину, вынес Вере благодарность: паспорт оказался фальшивым, а «фотограф» — диверсантом.

Об этом случае Вера рассказала случайно, вскользь: «Что же тут такого? Если бы кто другой, а нас столько учили бдительности...»

Сейчас Вера Щекина на заводе, на самом «узком» участке вновь разворачиваемого производства. Это тоже фронт, и на этом трудовом фронте Вера уже показала себя передовым бойцом. Но вечером она по-прежнему в своей дружине — политрук и самый «старый» по стажу и опыту боец. Когда свистят над домами снаряды, она по-прежнему идет туда, где они рвутся. Ее нежные, сильные руки по-прежнему помогают, поддерживают, облегчают боль. И ее закаленная в двухлетних боях юная и отважная душа русской женщины и ленинградки по-прежнему полна великодушия, мужества и готовности бороться до последнего дня войны, до победы.