Я ненавижу слово «педагог». Почему-то с детских лет я вижу за ним Беликова — человека в футляре, сухаря, формалиста. Мне кажется, педагог — это тот, кто не любит и не понимает детей; тот, для кого школа — только место работы, а класс — только комната, в которой сидят чужие и непонятные существа, именуемые учениками.

Конечно, я знаю: это мое представление неправильно. Но ничего не могу с собой поделать и обижаюсь, когда меня называют педагогом. А ведь называют не случайно. Почему-то очень многие полагают, что сказать «учительница» невежливо, «педагог» — как-то значительнее. А что такое «учитель» — подумаешь!

Я — учительница. И я этим горжусь. Именно это дает мне радость, ощущение полноты жизни, чувство сохраненной молодости. А бывшие мои однокурсники, встретившись после долгой разлуки, удивляются: «Где работаешь? Ах, в школе!» — и на лицах их выражается недоумение: что же, мол, ты лучшего ничего не достигла в жизни!

Я — учительница. И это самое большое, чего я достигла в жизни. Вероятно, каждый, кто любит свою профессию, считает ее самой увлекательной, самой благородной — самой лучшей на свете. Так рассуждает и металлург, и врач, и астроном, и токарь, и журналист... И каждый из этих людей, наверное, уверен, что его профессия — не только самая лучшая, но и самая трудная, самая ответственная. А я убеждена: нет на свете работы более важной и более мучительной, более радостной и более нужной людям, чем наша, учительская профессия. Рассказать о ней очень трудно: в ней нет, на первый взгляд, ничего романтического, ничего таинственного, ничего особенного...

«Учителем быть легко, — говорит обыватель. — Что ему: дал три-четыре урока за день — и домой. Да еще отпуск два месяца, каникулы... Так-то работать хорошо!»

Да, учителем быть хорошо! Это единственное, в чем обыватель прав. Но легко? Нет!

Учитель дал три, четыре, пять, а то и шесть уроков — и не пошел домой. Он принимает родителей (с разными, иногда очень нелегкими характерами), занимается с отстающими, ведет кружок, пишет планы и отчеты... Но вот он дома. На столе — гора тетрадей, нужно подготовиться к урокам... Пожалуй, самое тяжкое в нашей профессии то, что учитель работает без выходных. Даже когда он имеет свободный день, кроме воскресенья, все его время оказывается занятым. Некогда пойти в кино, в театр, заняться своей семьей; даже читая книгу, думаешь о том, что надо писать, проверять, готовиться... А на каникулах — конференции, собрания, культпоходы, экскурсии!

Но больше всего возмущают меня разговоры о том, что труд учителя — не творческий, что он отупляет: как, мол, можно всю жизнь из года в год повторять одно и то же!

Действительно, наверное, очень тоскливо повторять одно и то же по нескольку раз. Но мне никогда не приходилось этого делать, хотя, например, восьмые классы я вела в своей жизни шестнадцать раз, а десятые, наверное, больше!

Ведь классы-то разные! И так же, как в разговоре один на один ты ищешь свой, особый подход к каждому ученику, так и в новом классе ту же биографию Пушкина или Гоголя рассказываешь по-новому.

Я преподаю литературу — и мне, естественно, виднее творческое начало в работе словесника. Конечно, легко перечислить по пунктам черты характера Чацкого или Чичикова, Катерины из «Грозы» и Павла Власова, составить схему художественных особенностей — и втискивать в нее любого писателя, от Фонвизина до Фадеева. Но ведь и всякий творческий труд можно свести к ремесленничеству. А если преподавать литературу по-настоящему, то каждый день, каждый час ставит новые проблемы, задачи, заставляет мучиться и искать, ошибаться и находить новое...

Когда я начала работать, мне посчастливилось преподавать в одной школе с замечательным учителем литературы. Я ходила к нему на уроки и слушала их не дыша, с одной только мыслью: хоть бы раз, один только раз повторить его урок! И этот раз настал. Я слово в слово повторила урок изумительного учителя — а урок вышел скучный, бледный. В нем не было собственной мысли, поисков, ошибок — не было творчества. Я очень огорчилась тогда и только много позже поняла, что в нашем деле нельзя просто перенимать, надо обязательно творить самой.

Быть учителем трудно! Но самое трудное — это быть воспитателем.

Представьте себе положение матери, у которой в один прекрасный день отняли ее детей. Она растила их, кормила, воспитывала, не спала ночами, плакала, когда дети болели, и смеялась, глядя на их игры, — и вдруг наступила минута, когда ей сказали: «С сегодняшнего дня это не твои дети. Это теперь сыновья Марии Ивановны, а ты возьми-ка себе Галю, Мишу да Валерика и воспитывай их, расти, не спи ночами, смейся и плачь над ними». Что сказала бы мать? Не знаю, какими словами она выразила бы свои чувства, но уж, наверное, вся душа ее, все ее мысли были бы с теми, ушедшими детьми, сердце ее кричало бы: «Нет! Не хочу новых детей! Отдайте мне моих, тех, которых я вырастила с такой мукой и с такой любовью!»

Учитель, даже самый лучший, даже самый любящий, — не мать. (Я говорю о школьном учителе, потому что в детских домах и интернатах есть воспитатели, которые действительно становятся родителями своим ребятам.) Но самое, по-моему, тягостное в работе учителя то, что в какой-то день ребята уходят к другому воспитателю или совсем из школы. И с этим надо мириться, надо открывать свое сердце, еще полное тоски о тех, ушедших, новым детям — еще не знакомым, чужим, еще не любимым. А потом пройдут годы — и эти уйдут, и снова новые дети, и снова душа рвется вслед тем, кто ушел, и новые снова кажутся чужими, ненужными...

Первое сентября. Ты входишь в новый, незнакомый класс, полная самых противоречивых чувств. За лето забылись все трудности, и кажется, что в школе все пойдет легко, как по маслу. И эти сорок нарядных ребят, сидящих в первый день так тихо, кажутся такими «легкими», такими понятными и доброжелательными! А класс затих потому, что он присматривается. Он смотрит на тебя в восемьдесят острых глаз — и видит все: как ты повернулась, как встала, аккуратно ли причесана. Он ждет: вот сейчас ты напишешь что-нибудь на доске — и выяснится, какой у тебя почерк. Ты прочтешь стихи — посмотрим, умеешь ли ты это делать. И главное — вот пройдет урок, два, а потом класс решит, как с тобой надо обращаться: стоит ли на твоих уроках сидеть тихо или можно шептаться, стучать крышками парт, делать домашние задания и читать посторонние книги. Может, ты такая, что и грубость стерпишь, а может, допустишь спор из-за отметок? Может быть, ты станешь другом, а может, невзлюбит тебя этот самый класс, и будешь ты не работать, а мучиться сама и мучить ребят... Очень это страшный день — первое сентября!

И вот он позади. Прошли первые недели, ты уже знаешь ребят в лицо и отличаешь их в коридоре от других учеников, ты знаешь их фамилии и даже помнишь, кто как учится, но как же мало ты еще знаешь о них!

Вот бежит по коридору маленький, худенький мальчик с огромными ушами, в очках. Ты знаешь, что его зовут Сережей, что он грамотно пишет и не учит правил, ты даже видела его маму... Ну и что же?

Пройдет полгода, и год пройдет — и только тогда ты сможешь рассказать о Сереже главное: что он прочел массу книг и пишет стихи, что он умеет лепить и выпиливать и что в жизни у него всегда есть тайны. Но и это не все. Вот когда ты добьешься, чтобы Сережа приходил к тебе поверять эти тайны, вот когда ты будешь твердо знать, что в тебе он видит друга, которому можно рассказать о всех своих чувствах и сомнениях, замыслах и трудностях, можно поведать свою первую любовь, вот тогда Сережа кончит школу, а ты снова пойдешь в класс, и снова восемьдесят жадных, незнакомых глаз будут смотреть на тебя с интересом и опасением.

А ведь Сережа не один! Рядом с ним на парте девочка — тишайшая, бледненькая, замкнутая. Оказывается, она занимается акробатикой — и это главное в ее жизни. И ты должна, обязательно должна пойти на соревнования, в которых она участвует, потому что иначе разве откроется перед тобой душа этой девочки?

А сзади, сбоку, впереди Сережи сидят ребята, и каждый из них — особый, неповторимый, своеобразный человек, со своим характером, со своими привычками, даже взглядами, с чем-то своим, сокровенным...

И у этих ребят складываются отношения, иногда враждебные, иногда дружеские, а хуже всего — когда равнодушные. А ты должна сделать так, чтобы сорок человек стали близки друг другу, чтобы прошли годы и они помнили и любили друг друга, виделись бы не только на вечерах встречи в школе, но и в каждодневной своей жизни, чтобы слова «я учился с ним в одном классе» были полны для них особого смысла, чтобы души их были открыты чести, добру и правде...

Вот если ты добьешься всего этого — ты хороший воспитатель. Но как же трудно этого добиться!

Ведь ты проводишь с детьми очень немного времени. У тебя уроки в других классах, у тебя тетради, у тебя, наконец, семья! И у детей — дом, родители, кружки... Ты не можешь задерживать их после уроков, ты не успеваешь поговорить с каждым из них по-человечески хоть раз в месяц, а надо — каждый день!

Начинается будничная школьная жизнь — с двойками, с замечаниями в дневнике, со слезами и драками, с взаимными обидами... Каждое утро ты входишь в школу с туго набитым портфелем, идешь в свой класс и, глядя на сорок детских лиц, к которым ты уже привыкла, которые уже полюбила, чувствуешь себя в неоплатном долгу. Ты остаешься после уроков. Ты смотришь, как Женя делает домашнее задание, и помогаешь Юре выпускать стенгазету, сидишь на сборе звена или на заседании классного бюро, репетируешь с драмкружком, читаешь книгу, готовишь стенд...

И постепенно твой класс приобретает уютный вид, цветы на окнах поливаются, горшки оборачиваются цветной бумагой, дневники в одинаковых синих обложках аккуратно лежат на партах, еженедельно выходит стенная газета, все пионеры носят галстуки, а комсомольцы — значки...

Со стороны может показаться, что класс у тебя в полном порядке: учатся ребята хорошо, дисциплинированны, общественная работа кипит... А на самом деле ты еще ничего не добилась. Ведь все, что делалось классом до сих пор, задумалось тобой, исполнялось при тебе, твоими заботами, твоими думами...

Начинается новый этап работы. Медленно, постепенно класс начинает работать сам. Сначала ребята предлагают десятки интересных, увлекательных дел — и ничего не выполняют. Потом выясняется, что за газетой ты уже можешь не следить: она выходит без твоего участия и нисколько не становится хуже, даже наоборот, потому что ребята растут. Затем без тебя обходится уборка класса, сбор звена, репетиции. А в какой-то день ты не без грусти видишь, что и за город ребята могут поехать без тебя: и соберутся все, и никаких чрезвычайных происшествий не будет. И вот тогда, когда класс твой станет совсем самостоятельным, когда ты окажешься как будто даже в стороне от всех дел, тогда наступит короткий отдых. Но только короткий, потому что... тут твои ученики и кончат школу.

А ведь учителю надо работать не только с ребятами! Как часто ленивый мальчишка, садясь на место и разглядывая свежую двойку в дневнике, шепчет про учителя: «Вот зловредный! Ему бы только двойки ставить!» И не знает этот мальчишка, что его зловредный учитель будет краснеть за двойку на педсовете, а может, и на районной педагогической конференции, что каждая сниженная отметка по дисциплине, каждый неуспевающий обходятся ему дорого.

Давно, лет десять-двенадцать назад я разговаривала с одним учителем.

— Вы любите свою работу? — спросил он меня.

— Конечно, люблю, как же иначе?

— Я тоже люблю, но это неправильно. Работать в школе надо без любви — я в этом убедился.— Он сказал это твердо, уверенно.

Я не могла понять, откуда такое странное убеждение.

— Видите ли, — объяснил учитель, — вы еще не выпустили класса. А когда выпустите и через год-два убедитесь, что вы уже не нужны и не интересны своим бывшим воспитанникам... тогда поймете.

Я ответила ему не думая, а потом, много раз вспоминая об этом разговоре, поняла, что ответила правильно.

Я и не рассчитываю, что они будут меня помнить. Меня как человека они, наверное, забудут, но то, что я им дала, унесут с собой, уже и не помня, что это от меня. Они и сейчас в сочинениях, в разговорах, в поступках отдают мне мое, уже считая его своим. Это и есть радость нашего труда. Для этого я и работаю.

Меня не постигла горечь разочарования. Прошли годы, а мои ученики остались моими друзьями. Но если даже они забудут меня, если сотрутся, сгладятся воспоминания, из их жизни, как и из моей, никогда не уйдет то, что мы пережили вместе. Останется Эрмитаж, и берег озера, на котором мы жгли костер, и лыжня, по которой шли ночью, и воскресник, и волнение школьного спектакля, и классное собрание, на котором впервые была сказана горькая правда в лицо товарищу... Останутся чувства, пережитые вместе. Останутся мысли, привычка думать, привычка нести ответственность за свои поступки. Останется убеждение: я воспитывала их, а они — меня. Вот поэтому я думаю, что лучше моей профессии нет на свете.