Она ходила за нами следом, не вынимая рук из карманов. Сядет на заборчик и смотрит, как мы роем в песке пещеры или играем в колечко. А если мы начинаем в догонялки, она тоже бегает —ни за кем, просто так среди нас, только ее никто не салит, потому что она бегает, а руки опять в карманах.

Так мы с ней и не играли никогда, но все равно брали с собой — на Поле летом, на гаражи зимой; мы прыгаем сверху в снег, а она ждет, когда мы до конца вымокнем.

Игоря Мартуняна звали Пончиком — он был совсем тощий, просто кто-то придумал так и назвал, мы привыкли и иногда не могли даже фамилию вспомнить. Верка с пятого этажа была Мухой. Ленка Карташова — Крыса, она всегда плакала, когда ее так звали, потому что у нее был страшно длинный нос, как у настоящей крысы, и Ленка про это знала, но думала — вдруг со стороны незаметно, а мы попали в самую точку. У меня было самое неприличное прозвище, на которое мы только были способны, его при девицах не говорили, только между собой.

Алевтина была Алевтиной.

Мы ей кричали: «Алевтина, пересядь отсюда, здесь ворота будут!»

Мама с балкона: «Алевтина, не пора ли домой?»

Меня Алевтина за что-то любила, потому что только со мной из всех наших разговаривала, может, потому, что я никогда не пел ей сочиненное Веркой: «Алевтина, съешь картину!» — или еще что-нибудь; Верка придумала всем, и все что-то ели.

Я сам первым никогда не подходил к Алевтине и не задавал вопросов, а Алевтина ходила за мной или садилась поближе — там, где я.

В ней было много чудного — эти руки в карманах, например. Все как-то привыкли и не обращали внимания, а меня это мучило постоянно, как мучили все непонятные вещи: калейдоскоп с тысячами узоров внутри — откуда? Или Любка-дурочка из соседнего дома — сидит на своем стуле, поставленном где понравится, смотрит на всех и мычит потихоньку.

Мы все очень любили собираться у Верки — дома говорили, что идем делать уроки, потому что Верка была круглой отличницей, но дело, конечно, было не в уроках, просто Веркиных родителей днем не было дома, и у нее можно было делать все что угодно. И еще в Веркиной квартире было много интересных вещей, например пианино. Я просил, чтобы мама купила мне пианино, она отвечала, что у нас нет таких денег; тогда я нарисовал клавиши на кухонном столе и играл, когда оставался один. А у Верки на пианино никто не играл — ни она, ни родители.

Мы собирались, я и Пончик садились за пианино, он ставил ноги на одну педаль, я на другую, и, нажимая подряд на белые и черные клавиши, мы давили на педали, как шоферы. Верка никогда не злилась на этот шум, потому что сама творила бог знает что вместе с нами. Она обшила старую мамашину комбинацию желтой оконной ватой, это было вечернее платье — как настоящее, с мехом и декольте.

Верка выходила из ванной в своем платье и на шпильках, увешанная драгоценностями, наливала нам в высокие стаканы компот, и мы пили, а иногда я даже курил на кухне самодельные папиросы — просто пустые трубочки из газеты, подожженные с одного конца: газета тлела и шел настоящий дым.

К приходу родителей Верка разоблачалась, все садились за стол и открывали тетрадки.

Я собрался к Верке, но тут позвонили в дверь. Там стояла Алевтина, и опять руки в карманах. Мне представилось, что она и позвонила-то не руками, а еще чем-нибудь, но это я подумал от злости, потому что теперь к Верке не попадешь: прогнать Алевтину я не мог, а к Верке она не ходила.

Алевтина часто сидела у меня — наши двери были напротив. Когда моя мама была дома, она усаживала Алевтину на кухне и разговаривала с ней. Все взрослые почему-то очень любили Алевтину.

Если мамы не было, Алевтина садилась на табурет у окна, поджимала ноги и так долго сидела. Поначалу она мне мешала, даже если молчала, но потом я привык к сидящей у окна Алевтине, как к нашей кошке Лариске, которая вечно спала в кресле. Я, конечно, мог бы выгнать Алевтину разок — она бы никому не пожаловалась, но и не пришла бы больше никогда. Но тогда бы ей совсем некуда было ходить.

Алевтина вошла и села на свое место. Моя злость еще не прошла, и то, что Алевтина теперь будет сидеть и молчать, а у Мухи мы бы уже давно стояли на головах, вывело меня из себя.

— Алевтина, пойдем к Верке, — предложил я.

Алевтина качнула головой: нет.

— Тогда давай в лото играть. Что, так и будем сидеть, что ли?

Она опять головой: нет.

Тогда я решил никогда больше первым с ней не заговаривать, потому что так вообще невозможно с человеком, когда ему интересные вещи предлагаешь, а он даже не отвечает.

— Ты иди, а я у вас посижу, — вдруг сказала Алевтина, когда я забыл про нее, — начал сводить с открытки Волка.

— Да сиди, мне-то что, — обрадовался я. — Сиди.

Ушел и захлопнул дверь, потому что Алевтина до маминого прихода все равно с табурета не встанет.

Однажды я сам пошел к Алевтине. Мама сказала, что у нее сегодня день рождения и чтобы я поздравил и подарил что-нибудь.

У меня было своих четыре рубля семь копеек — это от завтраков и от бабушки. Но я не знал, что покупать. Верке я купил бы в нашем галантерейном перстень — не золотой, но все равно красивый — Верка каждый день бегала смотреть, разобрали или нет. Пончику я подарил бы котенка от Лариски — он очень хотел котенка, тем более что у Лариски их всегда было много, а ему родители разрешили бы, если я его принес.

Что подарить Алевтине, я совсем не знал. Да и расходовать свои деньги как-то не хотелось, потому что я копил на настоящую клюшку.

Я так ничего и не придумал, покопался в своем барахле и нашел всю почти разодранную «Муму». Я сто раз читал ее перед школой, потом еще в школе проходил, и она мне теперь была не нужна.

Алевтина сидела в своей комнате, а на столе лежали краски. Я бы никогда не подумал, что Алевтина может рисовать; я вообще не задумывался над тем, что может Алевтина: как можно все время руки в карманах держать и еще что-то делать? А тут я узнал, что Алевтина рисует так, как никто из наших никогда не нарисует — на стене много ее рисунков висело. Я хотел похвалить, но было совсем удивительно — хвалить Алевтину, и я промолчал. Положил «Муму» на стол и сказал: «Поздравляю». Остальное, чему мама научила, я так и не сказал, потому что в этот момент Алевтина поняла, что это я пришел поздравить ее с днем рождения, и испугалась, и я сам чего-то испугался.

Тут вошла Алевтинина мать, принесла нам тортик и две чашки чая. Я побыстрее съел свой кусок и ушел, потому что Алевтина молчала и я говорить не мог.

Никто из наших не поверил, что Алевтина хорошо рисует. Для них Алевтина была ничто, как будто ее и не было.

— Алевтина-дурочка, — сказала Верка так, как мы говорили «Любка-дурочка». — Нашел с кем связываться.

— Ты, Лешка, может, с ней и дружить будешь? — подвякнула Крыса, она никогда ничего своего не говорила.

Я хотел заступиться за Алевтину, но понял, что тогда перестану быть своим, потому что начало уже положено. А переспорить Верку было невозможно — она говорила правильно и спокойно, даже самую настоящую чушь. Чувствую, что чушь, а доказать не могу — тогда я кричал и обзывал Верку Мухой, а та улыбалась.

На этот раз я не стал кричать, а ушел.

Один раз я видел, как Алевтина плакала — это когда она прочитала «Муму» и принесла ее назад. Я сначала обиделся, потому что мама говорила, что отказываться от подарков некрасиво, даже если они тебе не нравятся.

Алевтина положила книжку на подоконник и сказала:

— Лучше пусть она у тебя лежит. Если я захочу, я приду и почитаю.

— Да пусть лежит! — Я не стал обижаться вслух.

И тут Алевтина заплакала — не голосом, а одними слезами. Я отвернулся и не стал ее расспрашивать, потому что было бы еще хуже — люди должны сначала выплакаться, а потом и сами все расскажут, без расспросов. Но Алевтина плакала так долго, что не заметить стало совсем неудобно:

— Алевтина, ты что?

— Зачем, зачем он ее? Он что, уйти не мог вместе с ней?! Так же нельзя: если любишь — и топить! — Алевтина просто захлебывалась в слезах.

Тут я понял, что это Герасим не должен был топить Муму — угождать капризам старой барыни. Мне самому было жалко собачонку, когда я в первый раз читал, но я так не ревел. А потом мы еще в школе наизусть почти учили «Муму» и читали по ролям: мне досталось за автора, а Пончик скулил и гавкал потихоньку, будто играл Муму — все смеялись, а Людмила Константиновна обозвала нас дураками.

Алевтина же вообще всякую живность любила — у них в доме всегда жили кошки: одна пропадет, другую заводят. Один раз она нашла мертвого воробья и грела его — думала, оживет.

И я стал успокаивать Алевтину, что это все писатель выдумал; а он мог написать, например, что Герасим выгнал барыню, а сам стал с Муму жить в хоромах. Сказал и рассмеялся, а Алевтина сказала:

— Герасим — предатель.

И все же она успокоилась, потому что я еще наврал, что напишу писателю письмо и он переделает конец.

Алевтина всему верила, что ни сочини, поэтому подшутить над ней ничего не стоило.

Зимой играем в хоккей, мороз страшный, а Алевтина висит на барьерчике, смотрит за нами до самого конца. Пончик взял и сказал ей, что у булочной дают апельсины — так просто, кто захочет, тот и берет. Алевтина слезла с барьерчика и пошла к булочной, пообещала принести сколько сможет. Ну откуда она увидела у нас апельсины, да еще чтоб бесплатно? Просто ей, наверное, очень хотелось, чтобы и правда в такой мороз прямо на улице всем раздавали апельсины. Мне кажется, она бы их и принесла, если бы я ее не остановил.

Может, Верка была права, когда так Алевтину обозвала? В ней много чудного было. Вот еще: одна она из всего двора могла разговаривать с Любкой-дурочкой. И Любка признавала одну Алевтину.

Любка была то ли старая тетка, то ли девица, но, сколько я ее помнил, она все ходила с одинаковым лицом и в гольфах, не росла и не уменьшалась. Плохого она никому ничего не делала, но мы ее боялись и никогда около ее стула не играли. А Алевтина часто сидела на своей скамеечке рядом с ней, и они были как две одинаковые дурочки, только одна большая, а другая маленькая. Они обычно вместе молчали, но иногда говорили, и мне было страшно интересно, о чем они могут говорить. Один раз я подкрался к ним сзади и немножко послушал.

— Сегодня хоронили, гроб выносили, — сказала Любка; я посмотрел на ее стеклянное лицо и вздрогнул.

— Страшно, когда хоронят, — ответила Алевтина, и ее лицо было похоже на Любкино.

— Я хотела посмотреть, меня мама не пустила, — сказала Любка, и меня потрясло, что у нее тоже есть мама.

— Мою бабушку хоронили когда, я тоже была. Бабушка все время больная была и плакала, а там лежала как здоровая, — тихо сказала Алевтина.

Я вспомнил, что ее бабушку хоронили сто лет назад, когда мы только приехали в этот дом. Алевтина, наверное, тогда только родилась, а оказывается, она все помнит.

— Покойники все спокойные. — И Любка заморгала глазами быстро-быстро, она так часто делала.

Мне вдруг стало страшно, я уполз назад в кусты, встал и побежал к подъезду, потому что уже темнело.

Весной, когда тепло было дурачиться на улице, мы к Верке уже не ходили. Девчонки сшибали ноги своими прыгалками, мы играли в футбол, а иногда с утра все вместе шли на Поле.

Наш дом стоял на самой окраине, и дальше начинались железнодорожные пути, шоссейки, канавы и другая всячина. И когда все это кончалось, начиналось Поле.

В Поле были долгий извилистый ручей, несколько глубоких оврагов, черемуховые посадки, заросли старой малины, длинный лес, а в нем — железная дорога. Пончик говорил, что эта дорога ведет прямо на юг, и мы любили сидеть на пригорке и махать рукой проходящим поездам, потому что из нас на юге побывала только Верка, а нам всем тоже очень хотелось, и даже просто помахать рукой южному поезду было приятно.

Алевтина была на Поле совершенно бесполезным человеком — с ней в догонялки не поиграешь, не поныряешь, она даже за черемухой залезть не могла. Мы брали ее сторожить одежду, когда купаемся; или про коров говорить, если вдали покажутся; или мячик принести, если он укатился далеко: она побежит за ним, а обратно ногой катит.

Один раз я собрался на Поле, но идти было не с кем — Верка опять уехала с родителями на юг, Пончик со своими на даче копался, а с Крысой я бы ни за что на свете вдвоем не пошел, потому что все говорили, что она меня любит. И мы пошли вдвоем с Алевтиной.

Мне в Алевтине нравилось, что она никогда не ныла — маленькая такая, уж нашла бы причину. А на Поле пешком идти надо было целый час, а то и больше. Обычно мы несколько раз присаживались, бегали пить к деревенским колонкам, на полпути раздевались и брызгались из ручья. А тут с Алевтиной дошли так хорошо, ни разу не остановились, только она один раз притормозила, когда через мост переходили: села на корточки и посмотрела вниз.

Я окунулся, но одному скучно плавать — и вылез. Алевтина сидела на бугорке около моей рубашки и разглядывала что-то на своем подоле. Я плюхнулся рядом на живот и увидел здоровенного кузнеца. Он сидел на ее подоле, как на травинке, ни о чем не беспокоился. Я взял его двумя пальцами и рассмотрел. У кузнеца были такие большие глаза, что в них можно было смотреться, как в зеркало или как в солнечные очки — я видел свою голову, только маленькую, а сзади небо — такое же, как на самом деле. Я повертел кузнеца в пальцах и оторвал у него одну ногу. Мы так часто делали, и я заранее знал, что без ноги кузнецы не скачут, а валятся на бок, как пьяные. Но этот был уж слишком здоровым, и я засомневался: а вдруг сможет? Алевтина не видела, как я отрывал, а увидела уже одноногого.

— Он же умрет теперь, — сказала Алевтина о кузнеце так, словно это был человек. — Его теперь кто-нибудь раздавит или птица съест.

Если бы она сказала, что у кузнеца, наверное, есть семья и что его ждут голодные дети, я бы начал хохотать, потому что точно знал, что кузнецы семьями не живут. Но Алевтина сказала другое, и я понял, что так и будет — его раздавят или склюют, и все из-за меня. Я положил кузнечика в карман, чтобы дать ему жить в цветочном горшке.

...Вернулись мы к вечеру. Я схватил кусок колбасы, погрыз и вышел на нашу скамейку. У Пончика балкон был закрыт, значит, еще не приехали.

— А-лев-ти-на! — крикнул я на весь двор. — Вы-хо-ди!

Пришла Алевтина, а за ней следом Ленка. Крыса села и уставилась на меня, будто я слепой.

Потом подъехал «Запорожец», из него вылезли Игорьковы родители; они у него такие толстющие, что если едут куда всей семьей, еле вмещаются. Пончик вылез последним и только хотел дернуть к нам, как мать схватила его за руку и заставила выгружать из багажника яблоки. Мы поняли, что Пончика сегодня нам уже не дождаться, подошли к машине и тоже стали выгружать яблоки, а мать с отцом таскали их в подвал. Мы все выгрузили вмиг, и мамаша Мартунян дала нам за это по яблоку.

Мы если на скамейку и стали щупать, как Пончик загорел; он и правда весь горел огнем — целый день на солнце возился.

— Они у тебя эксплататоры, — сказала Ленка про старших Мартунянов.

— Эксплуататоры, — поправила ее Алевтина. Ленка дернула плечом и даже не посмотрела на нее.

Я нашел на земле маленький камушек и предложил:

— Давайте играть в колечко.

— Давайте! — закричали Крыса и Пончик, потому что мы уже давно не играли в колечко, и протянули мне вместе сложенные ладони.

Алевтина тоже протянула, и я незаметно оставил камушек в ее ладонях.