Как и договорились, Филиппов пришел к Марии Алексеевне в гостиницу вечером, часа за три до отъезда.

— Я так волновалась, — сказала она. — Несколько раз звонила администратору, проверяла часы.

— Разве ты можешь не волноваться? — спросил он.

Взял, без спроса раскрыл ее чемоданчик.

— Так и знал, все навалено, раскидано.

— Как умею, не обессудьте, — отрезала она.

Он беззлобно сказал:

— Ладно, Маша, не ершись.

Выложил из чемоданчика все ее вещи, записную книжку, белье, платья, пару туфель на каучуке, которые она так ни разу и не обула; туфли обернул в газету, сунул в угол чемодана. Сверху положил белье и платья.

— А записную книжку я кладу вот в этот карман, сюда, видишь?

Не отвечая, она смотрела в его усталые, окруженные морщинками глаза. Сказала скорее удивленно, чем недовольно:

— Навязался на мою голову...

— А ты на мою, — сказал он, вздыхая.

Немного погодя она спросила:

— Будем чай пить?

— Будем.

— Тогда вынь кипятильник, он где-то в чемодане.

— Не где-то, а внизу, сам укладывал.

— А стаканы здесь, на столе.

— Вижу.

— Любишь слово «чай пить»?

— Это два слова.

— Ну два слова. Правда, в них что-то успокаивающее, мягкое, уютное, словно кошачье мурлыканье?

— Я тебя люблю, — сказал он.

Окунул лицо в ее ладони, будто хотел остудить сжигавший его жар.

—Что нам с тобой делать, Маша?

— Придумай сам.

— Ничего не могу придумать, как ни бьюсь.

Она сказала грустно:

— Я тоже ничего не могу придумать.

Одинокая звезда неслась над поездом, словно подрядилась сопровождать его до самого конца. А поезд врезался в ночь, пытаясь убежать, скрыться от темноты, но темнота была сильнее, и она побеждала, несмотря ни на что.

За окном в сплошном густо-черном мраке вдруг мелькнуло, загорелось что-то яркое, огневое — костер в поле. Летучие искры на миг осветили лица людей, сидевших вокруг костра, огромные деревья, угадываемые в темноте, и снова мрак, до рассвета еще далеко, целая вечность...

Мария Алексеевна представила себе, как неприютно и холодно сейчас в поле, а в лесу, должно быть, еще страшнее: деревья нацелились в тебя своими ветвями, как пиками, за любым деревом прячется кто-то чужой, недобрый...

С каждым километром, с каждым поворотом дороги все ближе к дому. Когда-то — оказывается, это было совсем недавно — она любила возвращаться домой из командировок. Еще в поезде или в самолете представлялось, как вернется и сразу отправится в свою чистенькую белокафельную ванную — под душ, чтобы теплые струи били со всех сторон, а после лечь на хрустящие, по-хорошему жесткие простыни, в свою кровать...

Обычно Федор встречал ее. Еще в такси, по дороге домой, начинал рассказывать о том, что произошло дома без нее. Дома были общие дела, общие интересы, главный интерес — Настя, все, что связано с нею, с ее работой, ее замужеством, не очень, признаться, удачным.

Казалось бы, все давно уже устоялось, определилось, жизнь шла по накатанной, знакомой, как собственная ладонь, дороге, заранее все известно, как будет дальше...

Да не тут-то было!

Внезапно ей представился Филиппов, его усталые глаза, ямочка на подбородке, мягкие темные волосы, уже редеющие на висках...

Вскочила с полки, открыла дверь купе. Вышла в коридор.

Горели лампы дневного света. Внизу, под полом, чуть вздрагивающем, слабо постукивали колеса:

«Мы е-дем, мы е-дем, куда не зна-ем...»

Филиппов утверждал: если вслушаться, все на земле имеет свой голос. Надо только уметь слушать.

Он говорил убежденно, без тени улыбки, наверно, всерьез веря собственным словам.

— И стол говорит? — спросила Мария Алексеевна.

— Конечно.

— Что же он говорит?

— Сейчас послушаю.

Лицо Филиппова становилось настороженным, он как бы и в самом деле вслушивался в чей-то, никому, кроме него, не слышный голос.

«Ноги мои рассыхаются, стоять больно, хоть бы кто пожалел!»

— Ты чудак, — сказала однажды Мария Алексеевна.

— Какой есть, — сказал он. — Ничего не поделаешь, Маша, привыкай!

Она хотела было спросить, зачем ей привыкать, ведь скоро расстанемся и не увидимся больше, но не спросила.

Такое случилось с нею впервые. Сколько приходилось ездить в командировки, но подобного еще никогда не было. И всегда раньше хотелось поскорее вернуться домой. А теперь со страхом думает: неужели придется уехать обратно, в Москву?

В этот маленький городок на тихой русской реке, называвшийся Изюмск, — что за смешное слово, будто в сказке для самых маленьких, — она приехала по письму.

Учительница школы рабочей молодежи написала в редакцию газеты о том, что директор систематически травит и выживает ее, не прощая критики в его адрес.

«Если не снимете этого зарвавшегося самодура, пеняйте на себя», — было написано в конце.

Мария Алексеевна перечитала письмо. Почему-то ей сразу стала неприятна эта учительница.

Как ни пыталась, никак не могла преодолеть неприязни к женщине, в сущности решительно незнакомой.

Удивительное дело! Предчувствие не обмануло ее. Учительница оказалась на редкость антипатичной, впрочем, внешне довольно хорошенькой, вернее, смазливой: широко раскрытые, как бы чем-то изумленные голубенькие глазки, кукольный румянец, мелкие, беличьи зубы в нежно-розовых деснах.

Одета она была в розовую прозрачную блузку, розовый отблеск падал на ее неярко алевшие щеки, и вся она казалась насквозь розовой: и светлые кудельки на висках, и маленький лоб, и круглая с крохотной впадинкой посредине шея.

— Как я счастлива, что вы приехали! — воскликнула она, сложив ладони. Мария Алексеевна обратила внимание на ее пальцы, короткие, с обгрызенными ногтями, покрытыми темно-вишневым лаком, — некрасивые пальцы. — Если бы вы знали, как я ждала вас! Именно вас!

— Почему именно меня? — удивилась Мария Алексеевна.

— Мне очень нравятся ваши статьи в газете.

— Они бывают не столь часто...

— А я их очень люблю, — сказала учительница.

Звали ее Валерия Валентиновна.

«Как изысканно — сил нет!» — подумала Мария Алексеевна и тут же мысленно обругала себя: до чего дошла, даже имя и отчество ей не по душе...

— А вообще зовите меня Валя, — сказала Валерия Валентиновна и добавила с наивной прямотой, которую и не пыталась скрыть: — Вам можно, вы же много старше меня...

— Разумеется, — согласилась Мария Алексеевна, — теперь расскажите все подробно, по порядку...

О, сколько злых, обидных слов обрушилось на голову директора школы. В каких только грехах он не обвинялся!

На Валиных розовых губках вскипали крохотные пузырьки, она торопилась высказать все, что могла, волнуясь и перебивая себя.

Наконец иссякла, сказала утомленно:

— Теперь вы уже понимаете...

А вечером Марии Алексеевне довелось познакомиться с директором школы.

— Филиппов, — сказал он, подавая ей руку, — Авенир Григорьевич.

Уже немолодой, лет под пятьдесят, худой, чуть согнутые плечи. Она поразилась, какие у него усталые глаза. Будто взвалил он на себя невесть какую тяжесть, но не хочет, чтобы его жалели, потому и не жалуется никому, а глаза все равно выдают.

Он спросил ее:

— Полагаю, вас позвало, как говорится, письмо в дорогу?

— Вы не ошиблись, — ответила она.

Он вынул из кармана двадцатикопеечную монету, ловко подбросил ее, поймал на лету.

«Как мальчишка, — неодобрительно подумала Мария Алексеевна. — Видно, много чего поднабрался от своих подопечных...» Она не могла определить сразу, понравился он ей или нет. Неприязни к нему, такой, какую она, даже еще не видя, ощутила к Вале, не было. Но и особого расположения тоже не наблюдалось. Ее отношение к нему можно было, пожалуй, охарактеризовать двумя словами: «доброжелательное ожидание».

Так она вначале относилась к тем, кого впервые встречала.

Как и многие добрые от природы люди, она готова была наделить каждого самыми хорошими свойствами. Тем горше было после разочаровываться. Нещадно ругать себя за слепоту, за неразборчивость, но, как бы там ни было, снова обольщаться и снова обманываться...

С годами, однако, она стала не то чтобы суше, недоверчивей, но осмотрительней, чуть сдержанней. Подчас сама себя останавливала:

«Спокойнее, не увлекайся, без поспешных выводов!»

И теперь, глядя в его усталые глаза (мысленно приказывала себе: не жалеть, быть как можно объективней), она сознавала, что мысли ее текут как бы по двум каналам. Прежде всего она стремилась выяснить, добиться правды, справедливости. А подспудно думалось: почему у него такие усталые глаза? Или много чего довелось пережить, перестрадать?

И еще она поймала себя на том, что хотела бы, чтобы все обвинения розовой Вали оказались дутыми.

Почему хотела? Может быть, потому, что все-таки, несмотря на профессиональный запрет, стало жалко его?

И вот сбылись ее невысказанные желания. Розовая Валя оказалась самой обыкновенной склочницей, клеветницей. И все ее измышления лопнули подобно мыльному пузырю, едва лишь Мария Алексеевна начала расследовать: встречаться с учителями и учащимися и беседовать с ними.

Все кругом дружно хвалили Филиппова, его справедливый характер, врожденный такт, мягкость и отзывчивость.

— Выходит, Валерия Валентиновна несколько сгустила краски? — осторожно спросила Мария Алексеевна.

— Какое там сгустила, — возмутился учитель математики, сухощавый ворчун и по всему, наверное, зануда, каких поискать, — она просто-напросто интриганка...

— И стерва, — добавила учительница немецкого языка, белокурая, волоокая, похожая на валькирию. — Хотела при вашей помощи сбросить Авенира Григорьевича и на его место поставить мужа своей сестры...

Ларчик, в общем, открылся просто.

Марии Алексеевне даже обидно стало — до чего все несложно, примитивно.

Стоило ли ехать из Москвы сюда, чтобы разобраться в этакой простой, обычной истории, какие случаются, к сожалению, не так уж редко...

Нет, стоило! Ведь розовая негодяйка понесла наказание: учителя подали заявление в роно, чтобы ее перевели из их школы куда угодно. Только чтобы ее не было с ними. Чтобы не видеть ее никогда!

А потом случилось все это. Нежданно-негаданно.

Еще вечером она говорила с ним:

— Я рада за вас, Авенир Григорьевич...

— А я знал, — сказал он. — Я знал, что вы во всем разберетесь.

Она улыбнулась:

— Почему это вы знали?

— Не знаю. Знал, и все.

— А вы меня несколько удивили.

— Чем же? — спросил он.

— Вы как-то бесстрастно относились ко всей этой истории. Надо заметить, что ваши коллеги относились куда более горячо.

— Значит, я такой уж от природы.

— Какой же?

— Не очень печалюсь, когда меня бьют, ну, и не очень радуюсь... — Он замялся, ища подходящее слово.

— Когда не бьют? — подсказала она.

Он расхохотался:

— Вот именно...

Наклонил голову. Она увидела его узкий затылок, тонкую, какую-то незащищенную шею. Почему-то эта шея, вылезавшая из чересчур просторного воротника рубашки, особенно больно поразила ее.

Она с трудом сдержалась, чтобы не коснуться его головы, шеи, рук. А он поднял лицо, глянул на нее, и все понял. По его глазам она увидела — понял все, как есть...

Порой он спрашивал ее:

— Зачем все это?

— Думаешь, я знаю?..

— Лучше б я никогда с тобою не встретился, — как-то признался он.

А она не обиделась, напротив того, согласилась:

— И я так считаю.

Она любила передразнивать его манеру говорить, произносить некоторые слова, размахивать руками, открывать рот, когда ему было особенно интересно что-то слушать...

— Я тебя почему-то всегда называю по фамилии, вот так вот — Филиппов.

— Даже когда мысленно со мной разговариваешь? — спросил он.

— А ты откуда знаешь, что я мысленно разговариваю с тобой?

— Потому, что я все время говорю с тобой, где бы я ни был, что бы ни делал...

Оба старались изо всех сил быть абсолютно откровенными друг с другом, как бы боясь утаить хотя бы что-то незначительное, случившееся с ними в прошлой жизни, когда еще не знали друг друга.

У него было двое детей. Они учились в девятом классе, сын и дочь, он называл их «орехи».

— Почему орехи?

— Если бы ты видела, какие оба смешные, кругломорденькие, смуглые, ну, совсем лесные орехи...

— Дружные?

— Не очень. Иногда даже дерутся, причем Ляля сильнее Лешки.

— Просто он ей поддается, как и подобает настоящему рыцарю.

— Нет, он никогда не стал бы поддаваться, все дело в том, что Ляля сильнее его.

— А у меня дочь, Настя. Уже большая. В позапрошлом году вышла замуж.

— Совсем взрослая, — сказал он.

Она произнесла не сразу, чуть помедлив:

— Я же старше тебя...

— Ерунда, на два года...

— Не такая уж ерунда.

— Ерунда! А если бы ты была старше на десять лет? Разве что-нибудь изменилось бы?

— Не думаю.

Ни разу оба не вспомнили, даже словом не обмолвились о ее муже и его жене. Как и не было их вовсе на свете.

Но перед самым ее отъездом, когда сидели вдвоем в неуютном гостиничном номере, он спросил:

— Ты расскажешь или смолчишь?

— Не знаю. А ты?

— Скорее всего, не удержусь, скажу.

— А дальше что?

— Если бы я знал...

Он взял ее руку, провел ею по своим глазам, и она кожей ощутила их сухой, воспаленный жар.

— Тебе жалко ее? — спросила.

— Кого? Лену?

Он впервые назвал имя жены.

— Ужасно. Она ведь ни в чем не виновата.

— Я бы тоже хотела, чтобы Федор был виноват передо мною хотя бы в чем-нибудь, даже в самом ерундовом...

Потом она спросила:

— Что же с нами со всеми будет?

— Если бы я знал, — повторил он. — Плохо быть таким вот бесхребетным, не правда ли?

— Душевно дряблым, — подхватила она.

— Правильно. Нерешительным.

— Слабохарактерным.

— Да-да, слабохарактерным и...

— Постой, — сказала она. Вынула из сумочки свою фотографию, любительскую, как-то сфотографировали ее на даче, у друзей, написала на обратной стороне: «Бесхребетному, душевно дряблому, нерешительному, слабохарактерному любимому моему человеку на всю жизнь».

...Поезд приходил в Москву утром. Моросил мелкий, уже совершенно осенний дождь, деревья за окном вагона раздирались ветром. Сосед Марии Алексеевны по купе, жизнерадостный, болтливый, необыкновенно довольный собою усач, громко произнес:

— В дождь приезжать — отличная примета.

— К чему она? — спросила маленькая старушка, сидевшая напротив Марии Алексеевны.

— К чему? — Усач весело засмеялся, хотя решительно ничего смешного не было ни в самой старушке, ни в коротком ее вопросе. — К хорошему, к счастью, например. К исполнению всех ваших желаний.

Он повел карим, слегка заплывшим глазом, приподнял бровь, из-под усов блеснули ровные, неожиданной белизны зубы, и вдруг увиделся Марии Алексеевне в этот миг таким, каким был, должно быть, лет, этак, двадцать, а то и двадцать пять тому назад, — лихим, яркоглазым, по-своему привлекательным...

«Отличная примета, — подумала Мария Алексеевна. — Чего уж лучше? Что же дальше? Как все будет?»

Мысли были обрывистые, беспорядочные.

А поезд все приближался. Вот уже поплыл омытый дождями перрон, замелькали встречающие, впереди всех Федор.

Увидел ее лицо в окне, махнул ладонью, что-то крикнул, побежал за вагоном. В руках его она заметила букетик чахлых городских астр.

Он вскочил на подножку, вбежал в ее купе, и она почти вырвала из его рук этот чахлый букетик, преувеличенно громко восхищаясь астрами, чтобы не встречаться взглядом с Федором.

Но он ничего не понимал, глядел на нее сияющими своими глазами, откровенно радовался:

— Понравились цветочки? Вот хорошо! А я сомневался, какие-то они дохленькие...

— Что ты, они прелестны, — возражала Мария Алексеевна.

Собственный голос казался ей ненатурально оживленным, фальшивым, и, ей думалось, Федор замечает непривычную неестественность ее голоса.

Но он любовался ею, счастливый уже оттого, что она приехала и они снова вместе, и еще оттого, что его цветы пришлись ей по вкусу.

В такси он рассказывал ей различные новости, приключившиеся за время ее отъезда; впрочем, новостей не было почти никаких, разве что тетя Агаша напрочь разругалась с невесткой и уехала к дочери в Ростов. Собака у Кареевых поправилась после чумки, а Никоновы сделали ремонт...

— Как Настя? — спросила Мария Алексеевна. — Ты мне о Насте совсем не говоришь.

— Все то же, — ответил Федор. — Вечером грозилась прийти.

— Надо бы успеть приготовить обед.

— Я уже приготовил, — сказал Федор. — Неужели ты думаешь, что я позабыл о самом главном?

— А что самое главное?

— Например, бифштекс с жареной картошкой. Кажется, не ошибаюсь, ты любишь бифштекс с жареной картошкой? И Настя тоже любит?

— Кажется, не ошибаешься.

— Ну, а как ты съездила, успешно?

— В общем, вполне, — ответила Мария Алексеевна и еще раз с удивлением отметила, как буднично и непритязательно звучит ее голос.

— А я по тебе, представь, соскучился, — сказал Федор.

Лицо у него было загорелым, и глаза на смуглом лице казались особенно ясными, незамутненного голубого цвета.

«Я наверняка выгляжу старше, — подумала Мария Алексеевна, — мы, бабы, стареем раньше наших сверстников...»

Вспомнился Филиппов. Снова увиделись его глаза, неряшливо подстриженные темные волосы, тонкая, слабая шея. И как он стоял под окном вагона, а она сверху вниз глядела на него, и он хмурился и все смотрел куда-то в сторону, и она знала, он смотрит так потому, что боится за себя, вдруг не выдержит, сделает что-то такое, что всех ужаснет: вспрыгнет к ней в вагон, уедет вместе, или сдернет ее обратно, или расплачется, не стесняясь никого кругом...

Федор что-то говорил, обрывки слов словно бы издалека, прорываясь сквозь какую-то плотную завесу, долетали до нее — о премии, которую ему не дали, о неуплаченной квитанции за телефон, о погоде, меняющейся что ни день...

Внезапно он оборвал себя:

— Маруся, да ты что?

— Ничего, — ответила она. Подумала: «Филиппов звал меня Машей, а я Филиппова — по фамилии. Почему? Мне так больше нравилось...»

— Нет, правда, что с тобой?

Она хотела было улыбнуться, махнуть рукой — да ничего, со мной все в порядке, тебе показалось, все хорошо, — и вдруг, почти помимо воли, из глаз ее хлынули слезы.

Сперва она испугалась. Потом постаралась превратить все в шутку:

— Как тебе нравится? Что за ерунда со мной?

Даже улыбнуться попыталась.

— С ума я сошла, не иначе!

Но он молча вглядывался, хмурясь, покусывая губы, и внезапно до нее дошло — он все понял.

Удивительно! Филиппов тогда, в памятную их встречу, понял также все, как есть, а теперь и Федор понял. Почему? Какая же она насквозь проницаемая...

Но в то же время сразу стало легче. Не надо ничего объяснять, не к чему притворяться...

Вот и стало все ясным, а ведь ей в глубине души хотелось этой ясности, чтобы ни капли лжи, ни единой фальшивинки, потому что у нее и у него, Филиппова, это — настоящее, без подделок, без притворства...

И, думая так, она рыдала все горше, все одержимей, закрыв лицо ладонями. Удивленный водитель то и дело оборачивался назад, пожимая плечами и укоризненно поглядывая на Федора.

А Федор, по-прежнему молча, не шелохнувшись, смотрел на нее, и лицо его словно бы каменело с каждой минутой...