I

Больше всего Лёнюшка обижался, когда его принимали за женщину. Еще совсем недавно к нему обращались с «гражданкой», «тетенькой» и даже «дамочкой», когда он приезжал в Одесский монастырь. Теперь же все чаще окликали бабкой, бабушкой и бабусей.

— Какая я тебе еще бабуся! — кричал он повизгивающим женским голосом.— Я — монах! — И ударял себя в грудь с размаха.

— Простите,— сконфуженно отвечала красивая изящная дама, каких он не только в этих краях, но и в самой первопрестольной не видывал,— и не какая-нибудь там прифранченная, размалеванная щеголиха. На таких он стал посматривать безразлично и снисходительно с тех пор, как признался на исповеди старцу Иерониму в своем гневном осуждении подобных, по его выражению, кокоток.

«Из всего, посланного нам в этом мире, мы должны извлекать для себя духовное назидание,— говорил ему отец Иероним.— Если мы посмотрим, сколько труда и прилежания вкладывают иные люди для украшения своей тленной и увядающей плоти, нам, возможно, станет стыдно и укоризненно сознавать, что для украшения нашей бессмертной души мы делаем несравненно меньше и что нам, возможно, следует поучиться у некоторых язычников их усердию и радению о своем сокровище».

Дама же, напротив, была одета весьма скромно: широкий черный плащ почти до щиколоток, тяжелый шарф, незамысловатая шапочка. Однако было в ее облике нечто, позволившее Лёнюшке заметить — дама была необыкновенная.

«Ровно графиня какая прикатила»,— подумал он, разглядывая ее вполглаза.

Она же, несколько оправившись от удивления, поняла — то, что она сочла за длинное платье, оказалось подрясником, хотя мягкое и какое-то степенное лицо монаха все равно оставалось женским.

Впрочем, она, отправляясь в дорогу, заранее была готова ко всяким странностям и даже превратностям судьбы, ко всяким ее «куршлюзам» и «эксцессам»: встречам с чудищами, многоголовыми гидрами, сиамскими близнецами,— тут она уже начинала загибать пальцы,— циклопами, химерами и прочей сказочной нечистью.

— Еду туда, как в Аид,— повторяла она, шумно расхаживая по комнате, разметав по плечам светлые непослушные волосы, которые то и дело падали так, что закрывали половину лица. И тогда она привычным художественным жестом откидывала их назад.

В кресле, лениво наблюдая за ней, сидел, закинув ногу на ногу, Один Приятель.

Ей нравилась та «жизненная история», как она выражалась, которая связала ее с этим человеком. Однажды, отправляясь по каким-то делам купли-продажи и уже медленно трогая податливый «жигуль» с места, он вдруг наклонился к ней, сидевшей рядом, и так властно и долго ее поцеловал, что машина успела врезаться в фонарный столб, до которого поначалу было приличное расстояние, но и тогда все же не выпустил ее из своих объятий, не выскочил со стенанием и бранью к поврежденному капоту, не запрыгал возле него, в отчаянье ломая руки, что конечно же вызвало бы у нее лишь легкую ироническую усмешку.

— Простите,— еще раз повторила она своим шикарным низким голосом,— я не знала, что вы монах. Скажите, а это церковь?

Более нелепого вопроса она не могла бы задать, ибо стояла уже в самом церковном дворе.

— Церковь,— кивнул монах.— Только служба уже кончилась, старец на обеде,— он кивнул на домик, прилепившийся к церковной оградке.— Так что приходите вечером.

— Спускаюсь, словно Орфей — к сфинксам, церберам и цирцеям! — Она вдруг плюхнулась в кресло и сложила на груди руки крестом.— И ты увидишь, я уведу его оттуда!

Ей вдруг стало весело — то ли вино ударило ей в голову, то ли собственная бравада заставила зазвучать в мире какие-то гулкие, победные трубы, вечно зовущие ее — такую прекрасную и отважную — на мужские битвы и подвиги.

— А может быть,— она вдруг вскочила и таинственно замерла посреди комнаты, эффектно взглянув на сидевшего в кресле,— может быть, мне самой там остаться? Навеки? Знаешь, у меня есть одно платье — длинное, глухое, черное, с большим капюшоном,— облачусь в него, как во вретище, буду спать на голых досках и питаться черными сухарями, чтобы простились мне мои согрешения, а?

— Как ты хороша сегодня! — Он взял ее за руку и притянул к себе.

— Нет, я вполне серьезно! — Она вырвала у него руку.— Знаешь, я часто думаю о том, как бы укрыться от этого суетного мира в каком-нибудь тихом благословенном селенье и провести остаток дней в забвенье и бесславии, совершенно инкогнито, как просто персона N. с точкой.

— О,— заметил он с усмешкой,— из тебя получится самая очаровательная монахиня всех времен и народов. И к тому же — самая покорная и тихая. Но только я боюсь, что монахи не вынесут подобного испытанья!

— А вы что — здесь служите? — спросила дама.— Вы, наверное, священник?

Лёнюшка чуть заметно приосанился и ответил чинно:

— Все мы здесь служим...— И добавил степенно: — Господу Богу.

— А может быть, вы знаете такого юношу — он где-то здесь живет,— высокий, худой, с чудными чертами лица — Саша?

Монах всплеснул руками:

— Александр! Как же его не знать?

— Да-да,— обрадовалась дама,— Александр, Александр! Я и сама его называю полным именем, вы не знаете — где он?

— А на дровах.

— На дровах? — брови дамы удивленно полезли вверх.

— Ну да, на дровах. Он у нас истопником подвизается, сложил себе из поленьев келью в подвале, занавесил вход тряпкой и — красота — сиди молись, никто тебе не мешает!

— А где, где эти дрова, этот подвал с его кельей?

Монах смерил ее недовольным и строгим взглядом:

— А вам почто? Человек скрылся от мира, забрался в подвал — значит, у него причины есть никого не видеть, а тут что — всем и говори, где он прячется? Может, он из вашего полу никого видеть не хочет? Тут у нас монашеская обитель! —добавил он важно.

Дама вдруг засмеялась и крепко пожала ему руку, которую он, впрочем, отдернул с неподдельным испугом.

— Это мой сын!

— Александр,— говорила она, расхаживая энергично по комнате так же, как перед Одним Приятелем, и потрясая в воздухе выразительными руками,— Александр, ты не должен делать этого жеста! Я все понимаю — ты яришься от будничности, от пошлости и мелочности жизни, от соблюдения неких формальностей, к которым она обязывает. Тебе хочется чего-то необыкновенного, возвышенного, красивого, чего-то безумного. Но поверь, я бы сама не хотела, чтобы ты вырос этаким исполнительным, партикулярным мальчиком «чегоизволите» с комсомольской улыбкой и духом практического оптимизма. Ты уязвлен, что тебя не приняли в институт,— это моя, конечно, вина, это я была заморочена своими проблемами и вовремя не нажала на нужные кнопки. Но я тебе обещаю — в следующем году я займусь этим и тебя примут. Ну поживи еще вольной жизнью, поколобродь, давай устроим в доме праздник, зажжем самые лучшие витые свечи, купим шампанского, позовем остроумных блестящих людей, поедем на пикник, отправимся куда-нибудь на юг и Коктебель, на Пицунду, будешь гулять но морскому берегу, бросать по воде камни — так, чтобы они несколько раз подпрыгнули но волне и лишь потом утонули, будешь рисовать, слушать музыку, читать книги... Но что за дичь — отправляться куда-то в тмутаракань, обретаться там среди запахов провинциального общепита и дыма фабричных труб, среди казенных бараков и урлаков и поисках смысла жизни! Прости меня, но в этом есть какое-то детское самолюбие: меня отвергли, и я еду погибать! Это юношеский инфантилизм, которого я в тебе не подозревала: залезть в выгребную яму оттого, что там якобы никто не мешает думать о жизни и о смерти. Довольно сомнительный эксперимент!

Она включила проигрыватель и поставила какой-то пронзительный скрипичный концерт.

— А-у-у! — тоненько завыл, словно пытаясь догнать стремительно летевшую мелодию, новенький серебристый песик, вставая на задние лапки.

— Это мой сын! — повторила она, не без удовольствия замечая удивление женоподобного монаха.— Пожалуйста, отведите меня к нему!

— А вот она, дверь,— он показал в сторону церковной стены.— Войдете и сразу направо. Только там темно и скользко — держитесь за стенку, когда будете спускаться: там лестница. В дальнем углу и увидите. А я уж не могу вас проводить,— добавил он церемонно.— Я больной, у меня нога парализована, и вообще я инвалид детства.

— Что вы, что вы! — улыбнулась она очаровательно и рывком распахнула окованную железом дверь.

Войдя, она оказалась на узенькой площадке. Запахло сыростью и древесиной, и она, по свойству своего бурного темперамента, пренебрегнув предостережениями своего удивительного Вергилия, стала быстро спускаться в мрачное подземелье, вдохновляемая все теми же приготовленными ею заранее образами.

Она достала недопитый Одним Приятелем недурной армянский коньяк, нарезала лимон, зажгла витые свечи и, ставя на стол темно-зеленые рюмки, продолжала:

— Александр, твой отец любил повторять: в этой жизни можно быть гениальным художником, гениальным поэтом, гениальным музыкантом, но не это важно. Важнее быть гениальным человеком! — Она подняла вверх дна пальца и повторила: — Гениальным человеком! А что такое гениальный человек? Гениальный человек не влезает ни в какие рамки, стереотипы, ни в какие предписания, указания, постановления, каноны и догмы. Он посланник иного мира, он приходит с дивной вестью о нем и поет своим появлением о красоте и свободе. Ему предъявляют серую улицу с враждебными безрадостными серыми лицами, а он говорит: «Э, нет! Дудки! Да будет праздник, и фейерверк, и феерия, и фантасмагория, и колдовство, и шаманство, и всякая всячина и чертовщина!..»

Ох, как она любила появляться в каком-нибудь бело-бордовом, изумрудно-черном, палево-синем наряде на пороге комнаты с серебряным подносом на вытянутых руках и объявлять, откидывая с лица своевольную прядь: «Изюбрь с чертовщиной! Фазаны со всякой всячиной!»— и вносить к изумленным, застывшим на «о!» гостям дымящееся, пахучее кушанье, усыпанное всевозможной зеленью и обложенное печеными яблоками, изюмом, брусникой, черносливом, корейским рисом, марокканскими мандаринами и розовым луком...

На самой последней скошенной ступеньке нога ее вдруг подвернулась, и она, потеряв равновесье, рухнула на какого-то человека, спавшего у самого подножия лестницы. Он мгновенно вскочил и, тряся жиденькими слипшимися на концах волосами, которые полукружием окаймляли его довольно обширную лысину, посмотрел на нее взглядом безумца и шарахнулся к самой стене.

— Простите,— начала было она, до глубины потрясенная и испуганная, как вдруг он неестественно вытянул шею и, выпятив печально губы, выкрикнул что-то нечеловечески нечленораздельное и, к великому ужасу Ирины — так звали ее,— по-жеребячьи, со всеми конскими переливами и фиоритурами, заржал.

Не помня себя от тоски и отчаянья, утробно крича и не чуя под собою ног, она вылетела на воздух и, не в силах более ступить и шага, прислонилась спиной к стене, все еще чувствуя мелкие судороги в руках и коленках. Казалось, ее надсадное, срывающееся дыхание вот-вот перейдет во всхлипы и даже рыдания, но она, всегда презиравшая всякие там истерики, полуобморочные состояния, всю эту дрожь в голосе и слезы в очах, считавшая их признаками дурного тона, мелодраматической чепухой и даже свидетельством малодушия, скрепила себя.

Ей нравился свой собственный стремительный шаг, энергичный жест, крепкие нервы и меткое слово. «У меня моментальная реакция и точный глазомер,— часто повторяла она.— Единственное, что удерживает меня от того, чтобы сесть за руль,— это моя любовь ко всему вылетающему из-за угла».

Она не плакала уже много лет. Несмотря на потрясение, в котором она все еще пребывала, она даже попыталась вспомнить, постепенно выравнивая дыхание, когда же это было в последний раз,— и не могла.

Может быть, когда умирал ее муж? Да нет, вряд ли.

Тогда она держала себя в крепких холодных руках, и всякий раз, когда он подзывал ее к себе жестами и бессловесным мычанием — у него был инсульт (или апоплексия, что казалось ей более выразительным) — и пальцем указывал ей на кресло возле своей постели, повелевая быть рядом, она послушно садилась и повторяла ему: «Что ж, Александр, будем жестокими реалистами».

Может быть, она плакала, когда рожала Александра Второго, как она иногда называла сына? Нет — добрая нянечка в деревенской больнице возле их дачи сострадательно склонялась над ней и ласково причитала: «А ты поплачь, дитятко, нам, бабам, одно это облегчение и есть на всю нашу муку. Поплачь, поплачь, родненькая, все-то легче и станет, а то лежишь как железная, рот сомкнула, а в глазищах-то боль несказанная!»

— Ишь, ездют тут,— услышала Ирина недовольный голос.— Батюшка еле на ногах стоит, а они все ездют! Подозрительно и бесцеремонно разглядывая Ирину, мимо прошла, тяжело наступая на пятки, толстенная красномордая особа. Ее неправильный прикус и маленький курносый нос придавали всему ее облику что-то свирепое и бульдожье.

— Им батюшка все гостинчики, утешеньица, а с них — никакого навару! — проворчала она.

Ирина уже сделала шаг, чтобы уйти — укрыться до времени в какой-нибудь маленькой, забытой Богом гостинице с тиканьем вестибюльной пандюли и с бесхитростным литографическим Шишкиным на голой стене и, расположившись у окна с раскрытым наугад томиком Пруста, смотреть с грустной, чуть заметной иронической улыбкой, как качаются под ветром высокие сосны на затерянном в мирах косогоре, а потом, уже спустившись в безлюдный, обойденный земными дорогами ресторанчик, почти не притронувшись к выбранному наугад блюду, как и ко всему насущному в этой жизни «хлебу», просидеть неузнанной незнакомкой, забредшей сюда невесть какими судьбами. Но неблаговидная особа в черном вдруг направилась к подвальной двери и рывком распахнула ее. Она шагнула на площадку, с которой Ирина только что начинала свое бесславное нисхождение, и, продолжая оставаться там, о чем свидетельствовал торчащий из-за дверей кусочек ее черной юбки, крикнула что было мочи:

— Александр! Александр!

Ирина остановилась.

Кусочек юбки на мгновенье исчез, и Ирина услышала голос, звучащий на полтона ниже:

— Куда Сашка-то подевался?

— Нет его, уехал он,— глухо послышалось из подвала,— отец Таврион его за известкой послал. К службе, сказал, вернусь.

— А там кирпич привезли! Кто, спрашивается, выгружать будет? «Отец Таврион, отец Таврион!» У кого он тут в подчинении, я тебя спрашиваю?

Подвальный голос что-то промямлил, краешек юбки метнулся туда-сюда, начал увеличиваться и наконец вырос до объема черной монолитной фигуры.

— Александр,— говорила она, разливая коньяк по рюмкам и кутаясь в кудрявом сигаретном дыму.— Я всегда твердила, что безрассудность и сумасбродство — высшая мудрость души, ее истинный артистизм, ее аромат. Это, если хочешь, та пыльца на крыльях бабочки, без которой она не может взлететь. Я сама, сама не желаю играть но заданной партитуре мира — в этом ты никак не можешь меня упрекнуть! Ты помнишь, как твой отец устроил мне перевод романа грузинского классика? Это была истинная чушь собачья, поверь мне, но я вложила в него столько фантазии, сюжетных поворотов. живости ума, словесной игры, что в моем переводе он просто преобразился до неузнаваемости. Но когда этот, прости меня, старый долдон посмел в моем доме высказывать мне какие-то плоские претензии, мучить меня придирками к тому, что я населила его скудное произведение своими собственными колоритными и дерзновенными героями, которые, как и я, как и ты, не желают мириться с мизерностью и бесцветностью жизни и бросают вызов этому миру,— так вот, когда он стал цепляться к тому, что я переиначила все его нудные рассуждения и рассыпала его диалоги, потопив их в речах моих совершенно блистательных персонажей, — я просто схватила этот экземпляр, в котором он копошился, и разорвала в клочья, осыпая им мир, как праздничным конфетти. Потому что я не считаю возможным участвовать в этих опасливых и коротеньких перебежках от еды ко сну, от сна к магазину, изо дня в день, от января к маю. И я никогда не позволю себе играть навязанную мне миром роль. Но и ты, и ты — изволь выстоять этот шквал, который хочет смести тебя с поверхности, сравнять, усреднить. Ты изволь противопоставить ему свое я, а не прятаться в какую-то темную яму только оттого, что там безветренно и тихо!

— На послушанье пойдешь? — обратилась к Ирине неприветливая особа.

Ирина ответила ей улыбкой недоуменья:

— Простите, я не вполне поняла смысл заданного вами вопроса.

— Я говорю — картошку пойдешь чистить?

— Зачем?

— Зачем, зачем,— передразнила ее баба.— Шубу из нее шить — вот зачем!

Меж тем дверь прицерковного домика отворилась и оттуда стали выходить чернецы: очевидно, обед уже кончился. Ирина достала небольшое зеркальце и мельком взглянула в него, выпуская из-под шапочки милую юную прядь. Монахи встали в кружок и, по-видимому, стали прощаться. Из другого домика, поменьше, показался ее давешний знакомец и заковылял, жестикулируя на ходу, пока не присоединился к собратьям.

— Александр,— говорила она, вертя в руках зеленоватую рюмку,— я вполне верю, что этот старец, который так тебя очаровал, что ты только о нем и говоришь, натура по-своему исключительная, возможно даже — истинно религиозная и богатая, и драматическая. Видишь — я не оскорбляю твоего чувства своим неуважением к этому человеку и не действую твоими методами, в то время как ты позволяешь себе клеймить за совершенно невинные и простительные человеческие слабости все мое окружение, да и меня вместе с ним. Когда ты становишься в позу общественного обличителя и вооружаешься этим менторским тоном и набором расхожих нравоучений, прости меня, ты начинаешь походить на какого-нибудь студентика-разночинца, выскочку, на зарвавшегося клерка. В этот момент тебя хочется просто одернуть, сказать: а, собственно, молодой человек, что вы, вы сами сделали для культуры, что вы лично такое создали или придумали, чтобы делать подобные заявления? Предупреждаю тебя — при всем моем заведомом почтении к этому святому отцу, которого ты так чтишь, при том, что я сама первая отвергаю все условности и общепринятости и ценю твой порыв как таковой, учти — уезжая из Москвы, отрываясь от своей среды, от того образа жизни, который мы с твоим отцом создавали тебе годами, ты встаешь на довольно унылый путь, который окажется для тебя ловушкой,— на бесславный путь несостоявшегося художника, на путь неудачника!..

Монахи стали целоваться, кланяться друг другу и расходиться. Совсем седой, сгорбленный, но благообразный старичок, опирающийся на палку и поддерживаемый под руку молодым русобородым иноком, а также Иринин убогий женоподобный монах остались у крылечка, другие же — их было двое — направились в ее сторону, к церковным воротам. Не без любопытства Ирина кинула беглый, но цепкий взгляд на приближающихся черноризцев.

— Да, Александр, да, на путь неудачника! — повторила она, деликатно касаясь губами рюмки.— Нет, я не спорю, удача может быть и тупой, и плоской, и самодовольной, в конце концов — шальной и слепой. Я имею в виду неудачника как психологический и социальный тип человека. Неудачника, который сначала сам подставляет шею под ярмо жизни, ибо — согласись — всякое сопротивление дискомфортно, сам соглашается тянуть ее лямку, ибо это проще, чем полемизировать и отстаивать свою точку зрения, свое право на голос, свою свободу. А потом, притупив в себе остроту первых реакций, загасив импульсы и всякую волю к власти, к победе, к полету, отбив у самого себя вкус к риску, он начинает уныло и мрачно мстить миру за все отданное тому по дешевке, а то и вовсе задаром, за весь свой пыл, все свое вдохновенье. Он начинает планомерно всех и вся ненавидеть, завидовать, ревновать, ожесточаться. Его можно узнать по желтоватому цвету кожи, по мутному болезненному взгляду, по вороту несвежей рубашки. Он начинает подтачивать корни жизни, у него дурной глаз, какие-то беспокойные руки. Это ходячее «нет» музыке, гремящей в мире, предчувствию обетованного края, всякой попытке взлететь на вершину единым махом. А почему? Откуда у него все это? С чего это все началось? С того, что он вовремя не ударил по столу кулаком, не шваркнул дверью, не выбил окна, когда стекла ему мешали...

Впереди, оторвавшись от спутника на шаг, шел, как отметила Ирина, весьма импозантный, высокий и поджарый монах лет сорока — сорока пяти с благородным и величественным лицом. Черная борода с легкой сединой, не столь длинная, как у остальных монахов, делала его похожим на испанского гранда, корсара или Калиостро, придавая его облику оттенок некоторой инфернальности. В его взгляде, в уверенном шаге, широком и неторопливом, в развивающейся экстравагантной мантии, падавшей прямыми складками, было что-то кардинальское, рыцарское и романтическое. Походя он глянул на Ирину, но безо всякого выражения, что странным образом уязвило ее, и она подумала, что, очевидно, после всех приключений, беспокойной вагонной ночи в молчаливом обществе какого-то полудохлого попутчика в тренировочных, который с длинными вздохами, всхлипами и даже свистом глотал мутненький подслащенный чай, после недавних испугов и треволнений, она была не в той мере, как обычно, притягательна и хороша.

Следом за ним шел, широко и даже расхлябанно размахивая руками, совсем молодой монашек, некрасивый и простецкий, с черненькими быстрыми веселыми глазками и всклокоченной курчавящейся бородой. Проходя мимо, он стрельнул на нее любопытным взором и стремительно поклонился. Она ответила ему сдержанным кивком.

— То есть как это — не поедет? — Ирина пожала плечами и насмешливо глянула на Одного Приятеля.— Тогда я вынуждена буду прийти на прием к этому старцу и заявить ему, апеллируя к его здравому смыслу, что ситуация перерастает из сомнительной просто в критическую. Я, конечно, выкажу ему свое уважение и к его магическим дарованиям, и к его познаниям в области религии и буду вести себя крайне корректно. Я скажу, что я сама увлекаюсь и мистикой, и оккультизмом и что все это мне близко, но что, когда это заходит слишком далеко, как это произошло с моим сыном, тогда просто необходимо спуститься на землю и что-то делать. Я скажу ему, — она встала посреди комнаты, словно репетируя будущую сцену: «Если вы серьезный, опытный человек, вы должны рассудить, что мой сын вырос в Москве среди элиты, он одаренный художник и его место, конечно, среди людей его круга — за мольбертом, на вернисаже, в конце концов, на спектакле. Ваш образ совершенно поразил его воображение — возможно, вы напомнили ему отца, который был преклонных лет и умер, когда Александр только-только становился из ребенка подростком. И все это очень понятно, но я прошу вас не задерживать его больше, отпустить, а если он все-таки сам не пожелает вернуться — употребить все свое влияние на него и выйти с честью из создавшегося положения!» И потом,— она развела руками,— он живет там уже полгода, к экзаменам не явился, я даже думаю — может быть, его оттуда уже не отпускают? Может быть, он дал какие-нибудь обязательства; может быть, проник в какие-то их тайны, и ему теперь угрожают, шантажируют! Он конечно же там опустился, опростился, стал заправским вахлаком, забыл все, чему его учили дома! Нет, я просто обязана совершить этот жизненный подвиг! — Волосы упали ей на лицо.— Поеду, пересекая эти немыслимые полуденные и ночные пространства, где воют в лютой тоске ветра и бродят сумрачные унылые тени! Правда, Тони? — она обратилась к пристально наблюдавшему за ней песику.

Он с готовностью вскочил и завилял хвостом.

— А как мы с тобой поем? А-у-у! — вдруг запела она.

Он блаженно тявкнул несколько раз и, словно отыскав нужный тон, ответил радостно:

— А-у-у!

Она догадалась, что этот согбенный и благообразный старик в черном облаченье, очевидно, и есть то самый Сашин старец, к которому она обращала свои мысленные посланья и вдохновенные речи, и потому направилась ему навстречу, ибо и он, завидя ее, вдруг протянул к ней свои старческие, неожиданно красивые длиннопалые руки и сам успел сделать несколько шагов, прежде чем она подошла к нему.

— Здравствуйте! — поклонился он, приветливо глядя ей в глаза.— Как вы доехали? Все ли благополучно?

Она протянула ему изящную энергичную руку:

— Добрый день! Я добралась прекрасно. Все ветра благоприятствовали мне,— она вдруг пришла в странное возбуждение.— Я и вообще, признаться, люблю всю эту дорожную канитель, весь этот вокзальный шурум-бурум, это бесконечное мчание к неведомым странам, словно воочию убеждаешься, что все мы — лишь сирые странники на этой бедной земле.

Она мчалась в такси сквозь поля и леса и, закуривая первую утреннюю сигарету, все слышала пронзительные скрипки, томительные трубы, призывный звук валькирий, и ее охватывала какая-то головокружительная решимость, кураж, азарт удачи.

— Американские? — спросил таксист, потягивая воздух ноздрями.

— Английские. Не хотите ль? — она протянула ему бордовую глянцевую пачку с золотым оттиском.

— Не курю,— покачал он головой.— Бросил! Курить — здоровью вредить!

— О,— она весело повела очами.— В этой жизни так мало приятного, что отказываться от него — значит вредить здоровью несравненно больше!

— Как я рад вас видеть! — медленно проговорил старец, отвечая Ирине длинным рукопожатьем.— Мы вас так давно ждали! Надолго ли к нам, в нашу Пустыньку ?

— О,— улыбнулась она еще шире,— у вас тут такой воздух, такая тишина, никакой суеты!

— Отец Таврион! — вдруг прокричала вновь выросшая, как из-под земли, неприветливая особа. Она вразвалку подошла к русобородому монаху, поддерживающему старца, и, выставив вперед выгнутую ладонь, принялась ему выговаривать: — Там кирпич привезли, разгружать некому. Вот сами и разгружайте теперь!

— Матушка Екатерина,— остановил ее старец.—У нас гости, вы уж простите.

Та смерила Ирину взглядом и, что-то пробурчав себе под нос, мигом исчезла.

— Я бы с удовольствием пожила здесь, сколько душе угодно,— продолжала Ирина.— Я сама часто подумываю о том, как бы устраниться от этого мира и взглянуть на него с высоты, но, увы,— дела, житейские битвы...

— Поживите у нас, поживите,— он заглянул ей в глаза,— а дела — дела как-нибудь сами уладятся.

— Это говорит в вас ваше доброе сердце, которое каждому желает счастья и успокоения, но, к сожалению, мир думает об этом иначе.

— Вот и монах Леонид позаботится о вашем жилье, чтобы вам было удобно и спокойно, чтобы вы не чувствовали никакого стесненья.

Убогий монах встал у Ирининого плеча как верный стражник.

— А завтра, завтра — я очень прошу вас почтить своим присутствием нашу монашескую трапезу.

Ирина была в восторге от такого старомодного и витиеватого приглашения. Она взвесила, что о серьезном деле всегда предпочтительней говорить в непринужденной обстановке, и, опустив глаза, голосом, полным скромного достоинства, сказала:

— Поверьте, мне это будет чрезвычайно приятно.

II

Больше всего Лёнюшка боялся, что после смерти Пелагеи никто его не возьмет под свою опеку, никто не согласится нести его немощи и он останется околевать в своей полуразвалившейся красношахтинской хатке. Отец Иероним, каждый раз выслушивая его жалобы на всю грядущую земную жизнь, ласково качал головой и говорил:

— Что же ты, чадо, на полуслепую старушку, не властную и над собственной жизнью и смертью, возлагаешь все свои надежды! Уповай на Господа, и Он сам позаботится о тебе.

— А ты меня возьмешь к себе, когда Пелагея помрет? — спросил он на всякий случай Ирину и зажмурился в ожидании ответа.

— Ну, знаете,— пожала плечами Ирина,— обсуждать то, что случится после смерти живого человека, мне кажется антигуманно!

— Ой! Это кто ж такой? — Лёнюшка даже подпрыгнул, глядя, как она, распаковав сумку и вытащив оттуда шелковый халат с кистями и драконом на спине, встряхивает и расправляет его.

— Дракон! Символ силы и мужества! Это знак, который покровительствует мне. Я и сама — дракон.

— Больно уж на врага похож,— сказал он испуганно.

— На какого врага?

— Да на лукавого,— произнес он осторожно и тут же спросил: — А ты мне носочки купишь?

— Какие носочки? — она сделала удивленные глаза.

— Носочки. Шерстяные. А то у меня ступни мерзнут, а я бедный. Инвалид детства.

—Носочки куплю.

Лёнюшка захлопал в ладоши:

— Пелагея! Она мне носочки купит! А рукавицы?

— Это он тебя пытает,— сказала тоненьким детским голоском старушка с узенькими слезящимися глазками. — Испытывает тебя.

Ирина оглядела низкую темную избушку. В углу на всклокоченной кровати сидела, покачиваясь, хозяйка — почерневшая, высохшая бабка с ввалившимися щеками.

Пелагея нарезала хлеба, разложила снедь и принесла чайник, приглашая всех к столу:

— Тихоновна, покушать.

— Не хо́чу,— заскрипела бабка.

— Чайку-то попей, вот я и рыбку подогрела и картошечку поставила — скоро сварится.

— Не хо́чу,— повторила та, не переставая покачиваться.

— Марфа Тихоновна, простите меня великодушно,— обратилась к ней Ирина,— что я вынуждена была нарушить ваше уединение и злоупотребить вашим гостеприимством, но, оказывается, в вашем городке нет ни одной гостиницы, ни одного мотеля — только общежитие!

Бабка вперила в нее непонимающие сухие глазки.

Из комнаты было сразу четыре выхода: в комнатку за занавеской, где сидела на яйцах гусыня и куда определили Ирину, в сени, на кухоньку и туда, где, очевидно, квартировал убогий монах.

«А как ведь мило можно было бы и здесь все устроить,— подумала Ирина.— Какая-нибудь доля фантазии — и получится чудная избушка в стиле рюс — с шероховатыми бревенчатыми стенами, покрытыми темной морилкой; с простодушными занавесками в какой-нибудь веселый горошек или деликатную клеточку, отороченными оборками и кружевным лабрикенчиком; лампы с плетеными абажурами — их можно сделать из простых корзинок; лавки с незамысловатой резьбой; массивный стол, увенчанный самоваром и пестрой бабой на чайник; глиняные горшки: летом — с полевыми неброскими цветами, зимой — с экзотическими еловыми ветками в крохотных шишечках; на диване, покрытом добротной и недорогой тканью,— разноцветные подушечки: и маленькие, и побольше — круглые, продолговатые, квадратные; в пандан им — половички, небрежно распространившиеся на полу... Да,— еще раз вздохнула она,— но, к сожалению, тут дело не в бедности, а в даре воображения, во внутренней культуре, в потребности творить искусство. Ибо,— она даже решила когда-нибудь записать эту мысль,— что есть искусство, как не умение сделать из ничего — нечто».

— Ды-ть я ему говорила — нехристь ты, нехристь и есть. Без причастия так и помер,— запричитала еще одна насельница этого убогого жилища — курносая и плотная, кровь с молоком — женщина, больше всего апеллируя к Ирине.— Я-ть ему талдычила — пойди, Колька окаянный, приобщись Святых Тайн — все тебе там сохранней будет! А он все огрызается: не, говорит, мать, меня на мякине не проведешь, я современный. Я в эти байки не верю. Слышь,— она подергала Ирину за рукав,— говорит, наукой доказано — нет Бога. Человек в космос летал — никого там не видел.

— О, как примитивно! — сочувственно покачала головой Ирина: ей хотелось излить на эту несчастную крохотный фиал своей доброты.

— Крепись, крепись, Татьяна,— поддерживала ее Пелагея, накрывая на стол,— он у тебя теперь как защитник Отечества, воин, значит, на поле брани убиенный, небось уж в самом Царстве Небесном пред Престолом Спасителя предстоит.

— Какое! — махнула рукой Татьяна.— Да он, поганец такой, и до спиртного, и до женского пола охоч был — небось в самой что ни на есть геенне огненной Колька мой горит окаянный! Один Господь теперь у меня и остался! — Татьяна вдруг завыла по-бабьи — глухо и бесслезно — и уткнулась Ирине в плечо.

— Что ж,— Ирина мягко тронула ее за рукав,— в жизни надо испытать все!

— Ты чего это, а? — вскинулась вдруг Татьяна, шарахаясь как ошпаренная от Ирининой руки и крестясь что есть мочи.

Ирина испугалась:

— Вы, возможно, меня неправильно поняли,— приветливо сказала она.— Я хотела сказать — надо пройти через жизненные коллизии и оставаться выше их.

Но Татьяна продолжала глядеть на нее как безумная.

— Это она думает, что ты ее испортить хочешь,— спокойно ободрила ее Пелагея.— А ты, Татьяна, ее не бойся, это мать нашего Александра, что за Лёнюшку письма писал, помнишь? Ее и отец Иероним пригласил завтра на трапезу.

Татьяна успокоилась, но все равно отсела от Ирины подальше.

— Что такое? Что значит — испортить?

— Да заколдовать! — махнула рукой Пелагея.— Претерпела она от этих колдовок — теперь всех и боится.

«Вот она — загадочная русская душа»,— вздохнула Ирина.

О, нет — она никогда не унижала себя презрением к народу! Напротив, при всем своем неоднозначном отношении к серой толпе и вообще ко всякой безликости и бесталанности она всегда презирала в других любые признаки чванства и пренебрежения к сирым мира сего, считая эти чувства низменными, нуворишескими, плебейскими, в которых ей угадывалось инстинктивное желание причислить себя к лику избранных. Не нуждающейся ни в каких ухищрениях, ни в каких доказательствах и подтверждениях собственной исключительности, ей это представлялось унизительным для себя же самой.

В кругу своих проевропейски настроенных знакомцев она всегда отважно кидалась на защиту всех этих «нищих духом», этих отверженных, этих мизераблей, горячо вещая о милости к падшим.

Каждый раз, когда, оглядывая ее, изумленно спрашивали где-нибудь в Женеве или в Париже: «Как? Неужели вы русская ?» — она гордо и даже с вызовом отвечала: «Да! А это вас удивляет?»

«Я не собираюсь делать книксены всем этим желчным кабинетным людям,— часто повторяла она,— которые так любят всякие теории, что пытаются все познать умом и вымерить общим аршином! Что им известно о трагичности мира, о красоте страсти, о загадочности души?»

Сейчас же, столкнувшись со своими подзащитными и, мысленно поглядывая на своих оппонентов, она еще больше проникалась идеей снисхождения и милосердия, любые проявления которых она считала лучшим аргументом в отстаиванье ее «жизненных позиций».

— А денег-то у тебя как, много? Одета ты прямо как с картинки какой,— сказал, пытливо ее разглядывая, Лёнюшка.— И шарфик у тебя своеобразный — наверное, тепленький, богатый.

Ирина инстинктивно подобрала длинный шарф, несколько раз окольцевавший ее шею, и вдруг легким жестом сняла его через голову:

— Возьмите себе, если вам нравится. Это мой подарок. Этот шарф был куплен в Париже.

— В Париже? — изумился Лёнюшка.— А ты что — там была? — Он наклонился к ней заговорщически.— А книжечки у тебя есть?

— Есть,— кивнула она.

— Душеполезные? И за новых мучеников?

— Да ты ешь, ешь, не слушай его, это он тебя пытает. Юродствует! — махнула рукой Пелагея.

Монах вдруг рассердился:

— Ишь, моду взяла — перебивать на каждом слове и все разобъяснять, точно ты самая премудрая и есть! Мне тебя сама Матерь Божия поручила! Ну-ка, положи поклончик!

Старушка покорно встала и, прижав руку к груди, промямлила:

— Прости, Лёнюшка, окаянную!

Потом подошла к единственной, висевшей на стене бумажной иконке и, встав на колени, уперлась лбом в пол.

— И ведь знаешь, Александр, что меня убивает больше всего? — продолжала Ирина, вливая коньяк в только что сваренный кофе.— Знаешь, что сводит на нет всю мою жизнь и обессмысливает мое существование? То, что ты семнадцать лет прожил со мной, а так ничего и не понял об этой жизни,— какой угодно: жгучей, терпкой,— она стала загибать пальцы,— жестокой, податливой, с ее пением и ворожбой, с ее надрывом и легким дыханьем! Неужели ты не нашел в этом мире ничего более возвышенного! Ведь это же плоско, Александр! Как ты, ты — художник — мог на такое польститься? Крашеные яички, лубочные иконки, бумажные цветочки... Откуда в тебе это? Твой отец был в высшей степени незаурядным человеком, ведь ты не можешь с этим не согласиться? Попробуй, дивный сыр! — она пододвинула к нему творог, перемешанный с чесноком, маслом, тертым сыром, зеленью и орехами.— Он был поэт, хотя и писал только пьесы. Он тоже часто повторял, что не может жить в этой словесной помойке. Один раз он услышал, как кто-то сказал: «Просьба не трогать освещение руками!», имелось в виду — лампы, и чуть не заболел. И он тоже убегал! Но, прости, он убегал не в глубинку,— она засмеялась,— он убегал в Бразилию, в Италию, в Новую Зеландию...

— Какое варварство! — Ирина укоризненно взглянула на монаха.— Нет, вы не джентльмен!

Монах замахал руками:

— Чего? А Матерь Божия? Что я Матери Божией буду говорить на Страшном Суде? Мне Царица Небесная скажет: «Я тебе ее поручила, а она вон какая дерзкая да своевольная оказалась, а ты куда смотрел, чем занимался?»

Пелагея села за стол, кротко поглядывая на своего поручителя.

— Надо быть милосердным,— проговорила Ирина.— Надо быть прекрасным!

Ей вдруг показалось, что она послана к этим людям, чтоб принести им весть из иного, лучшего мира, открыть им глаза, просветить их души, обрадовать и ободрить, что не все так скудно и безнадежно на этой земле, что на свете бывают праздники, звучит музыка, живут необыкновенные, духовно образованные люди, умеющие разбираться в хитросплетениях бытия и ценить искусство, творить культуру и отражать нападки суровой действительности тончайшей иронией. И она, как бы некий ангел с золотистыми волосами и нежным лицом, теперь просто обязана уронить на их отверженную Богом грудь свое небесное перо, благословить их на красоту и добро, смягчить елеем своего милосердия их грубые и ожесточенные души, наконец, облагородить их земной путь!

О, она всегда была добра к этому миру! Она никогда не жадничала, не щадила себя — раздавала, дарила, тратила, транжирила, проматывала дни и ночи, вдохновения и наития, фантазии и сумасбродства.

«У меня легкая рука!» — кричала она, ловя такси и бросаясь под колеса машин так, что визжали тормоза.

«Я не фетишистка!» — поднимала она вверх, словно грозная боярыня Морозова, два длинных перста, как бы предупреждая каждого, кто бы посмел высказать ей свое сожаление или сочувствие по поводу того, что она распродает направо и налево то уникальное имущество, которое ее покойный муж тщательно подбирал и коллекционировал всю свою жизнь.

«Больше всего я ненавижу жлобство!» —кричала она, давая безудержные чаевые лабухам и официантам.

«Я сполна плачу жизни по всем счетам и несу на ее костер все, что может воспламеняться!»—громко шептала она самой себе, выпрастывая из воротника длинную шею и в последний раз бродя по комнатам уже проданной все тем же презренным нуворишам и буржуа от культуры дивной дачи, увитой плющом и похожей на старинный замок.

«Вишневый сад! Прощай, мой вишневый сад!» — распахивала она окна и балконные двери, а то вдруг сбегала по широким плоским ступенькам за колючим хворостом и разжигала свой прощальный жаркий огонь в замысловатом камине.

— А твой-то вчера был у нас, до самой ночи и просидел! — сказала Пелагея уважительно.— Все за Лёнюшку письма писал — поздравления с Рождеством Христовым, Еще два месяца до Рождества, а у Лёнюшки все готово! И песню Татьянину записал — больно она ему понравилась. Хорошая песня, душевная. Вот и тетрадку здесь оставил — может, передашь ему, а то там, я поглядела, у него каноны записаны, может, нужна ему.

Ирина раскрыла большую общую тетрадь. На обложке было написано: «Канонник послушника Александра». Она перевернула несколько страниц и прочитала:

...Кто творит таковая, яко же аз? Яко же бо свиния лежит в калу, тако и аз греху служу...

«Да,— с состраданием подумала она.— И это их уровень! Их эстетика!»

Она стала листать дальше, дивясь причудливом рукописному шрифту, и, наконец, ткнула наугад:

...Да како возможеши воззрети на меня или приступити ко мне, яко псу смердящему?..

«Что же это за откровения! — подумала она с тоской.— Кто это все сочинил? Как это все грубо, оскорбительно, просто ужасно!»

На какой-то странице прихотливый шрифт оборвался, и дальше пошел Сашин обычный, летящий в сторону почерк:

Житейское море

Играет волнами,

В страданье и горе

Оно перед нами.

Сегодня ты весел

И жизнью доволен,

Веселья круг тесен,

А завтра ты болен...

«Боже! — еще больше ужаснулась она.— Как бездарно! Пошло! И это он, он, ее мальчик! Надо было быть сыном такого отца, ее сыном, наконец; надо было воспитываться в среде писателей и артистов, быть лично знакомым с лучшими поэтами, иметь такую библиотеку, посещать такие концерты, чтобы в восемнадцать лет предпочесть всему этому этакую безвкусицу и галиматью! А ведь она предупреждала!..»

— Александр,— говорила она, слегка захмелев от допитой бутылки,— пойми, это же другие люди! Ты обольщаешься: тебе интересно, потому что ты никогда не сталкивался с ними раньше, а я тебе говорю: это — бездна! Ну кто, кто, ответь мне, идет в церковь? Тот, кто не способен отыскать себе место в мире, преуспеть, быть любимым. Отверженные, темные, опустившиеся от хронических неудач, никчемные и бесталанные. Они идут туда и образуют общество физических и нравственных калек, внутри которого действуют все те же психологические и социальные механизмы: желание власти, зависть, корысть. А при этом, при этом — заметь — они, словно монополизировав Бога, смеют еще что-то выкрикивать Его именем, клеймить инакомыслящих и грозить им преисподней! Ну разве я могу отдать тебя им на заклание?

Саша вдруг сжал кулаки и ударил с размаху по столу так, что расколол надвое блюдце из-под Ирининого домашнего сыра. Серебристый пуделек взвизгнул и соскочил с ее колен.

— Да если ты меня не отпустишь — я ведь все разобью огромной кувалдой! Я ведь разнесу этот дом!

...Да! И вот им, вот этим богооставленным существам захотелось ей вдруг отдать все, чем она так искусно владела,— озарить их лучами своего обаяния, обворожить магией своего изящного слова, вдохновить высоким смыслом своих жизненных концепций и кредо, наконец, распахнуть перед ними дивные ларцы баснословных воспоминаний, одарить, возвысить и осчастливить, чтобы и они, хоть однажды, могли увидеть таинственное свеченье жизненной лимфы!

Она готова: пусть и на них повеет соленым и влажным ветром того запредельного плаванья к феерическим землям по бесконечным океаническим просторам, куда она отправилась несколько лет назад и откуда вернулась ослепительно загорелая, в новешеньких белых брюках и черном свитере, с милым золотым медальоном, загадочно мерцая глазами и вдохновенно вещая избранным, как счастливо миновала она коварный остров Пряностей, вобравший в себя зловещие запахи всех аллергенов мира и, пока все туристы и даже моряки страдали от целога спектра идиосинкразий, весело расхаживала по пустынной палубе, подставляя лицо знойным лучам, так что была замечена самим капитаном, который пригласил ее на ужин и уверял, что такую необыкновенную мopeплавательницу он бы обязательно включил в свою команду.

— Да ты это — ночью-то — не бойся! — заскрипела Нехочу.— Гусыня-то моя ночью на двор выходит, слазив с корзины и шлеп, шлеп через всю хатку.

— У меня в Англии,— Ирина обратила к ней ласковый взор, стараясь как можно громче и внятнее выговаривать слова,— есть один друг. Он очень популярным певец и актер, но это не так важно... У него под Лондоном замок и целое хозяйство: кони — он страстный наездник,— индюки, гуси... Так чтобы гуси не убегали, oн велел окружить этот дом не забором, а рвом — он неглубок, но безводен, и гуси не могут через него перебраться...

— Не хо́чу,— махнула рукою бабка, думая, что Ирина предлагает ей поесть.

Она вдруг вспомнила Ричарда, и это показалось ей печальным и романтичным: здесь, в этом краю забвенья, в этой нефинтикультяпной душной избе, в обществе двух полуслепых-полуглухих старух, румяной полубезумной бабы и женоподобного увечного монаха сидела она —вся из этих хрупких, утонченных, отточенных линий, — кроткая, лучезарная, со словами утешения на устах, в то время как он, должно быть, седлал какого-нибудь отборного вороного коня — сам в щегольских жокейских трико и в кепи с длинным козырьком,— вертопрах, игрок, фаворит, капризник и баловень, сын фортуны... Вот как развела их судьба!

«Тот, кто играет с жизнью на большие ставки,— часто повторяла она,— сам попадает под законы игры: рулетка раскручивается, и рок подставляет свой чет и нечет!»

— Ты чего это, Пелагея? — возмутился вдруг Лёнюшка.— Она мне рыбку в чай уронила! — с обидой в голосе пожаловался он Ирине.

Она испугалась, как бы он опять не заставил старушку отбивать поклоны, и предложила:

— Давайте я вымою чашку, налью новый, а вы мне расскажите вашу удивительную жизненную историю про Богоматерь.

Монах вдруг преобразил капризную мину в какую-то постную улыбку и стал звучно отхлебывать испорченный чай.

— Старец Прохор,— мрачно сказал он,— когда ему приносили суп, закапывал его прямо с кастрюлькой в землю на три дня и только после этого вкушал. Так он боролся с бесом чревоугодия.

— Помилуйте,— улыбнулась Ирина,— для этого есть иные, менее экстравагантные пути. Вот я, например, отношусь к еде чисто символически — так только: поклюю и довольно...

Ах, она была уверена — стоит ей только овдоветь, и Ричард приедет за ней, прилетит, прискачет и увезет в свой туманный Альбион с неизменными словами: «Наконец ты свободна, о прекраснейшая из женщин! На коленях умоляю тебя осчастливить несчастнейшего из смертных!» Но муж умер, а он все не ехал...

Была у него одна песня с несложной музыкально фразой: та-та-та, та-та, та-та-та. Почему-то у нее и в их лучшую пору начинало щемить сердце от этого нехитрого плетения, словно в предчувствии грядущих мытарств и трагедий, и она просила: «Дорогой, не пой это больше, мне страшно». А потом просила: «Нет, спой, спой это мучительное — та-та-та, та-та, та-та-та!» И тогда он тоже чего-то пугался и, завязывая ее волосы вокруг своей шеи, говорил с улыбкой: «Посмотри, Ирина, а ведь я твой пленник».

...Она посылала ему телеграммы, где было написано латинскими буквами «ВНИМАЮ ГОЛОСУ ТВОЕГО СЕРДЦА СКВОЗЬ ТОЛЩУ ДНЕЙ И ОБСТОЯТЕЛЬСТВ. ЖДУ НАШЕЙ НАЗНАЧЕННОЙ БОГОМ ВСТРЕЧИ НА ЭТОЙ ЗАТЕРЯННОЙ В МИРАХ, ТРА ГИЧНОЙ ЗЕМЛЕ». Звонила долгими глухими ночами, и он брал трубку: «О, Ирина! Очень рад, а у нас туман».

— Лёнюшка, тебя Ирина-то просила рассказать про Царицу Небесную, ту историю, помнишь? — тоненько проговорила Пелагея.

— Ты и расскажи,— благословил он, откидываясь на спинку стула.— И вы, Марья Тихоновна, послушайте.

— Не хо́чу,— протянула бабка.— Ну разве что хлебца самый чуток.

Ирина хотела было уже отложить свое чтиво в сторону, но заметила, что тетрадь была начата и с обратной стороны, и, перевернув ее, прочитала несколько строк:

Опять забыл рассказать отцу Иерониму эту треклятую историю с джинсами. Надо перед каждой исповедью записывать грехи!..

«А, — подумала Ирина,— видимо, он имеет в виду тот случай, когда они с дружком разрезали пополам новенькие джинсы, вложили половинки в фирменные пакеты и фарцанули ими у гостиницы. О, она тогда подключила высшие чины МВД, чтобы дело замяли...»

— А вот надо начать с того, как Лёнюшка ко мне попал. Когда при Хрущеве-то разогнали Глинскую Пустынь да Киевскую Лавру, много было тогда бездомных монахов...

Отложив в сторону Сашину тетрадь, Ирина вдруг подумала, отчасти вдохновляемая идеей некоего соперничества с сыном, что все это может быть очень интересным этнографическим материалом, которого еще не касалось ни перо писателя, ни рука исследователя, и что ее занесло в некий мифологический заповедник. Она вспомнила, как ее муж при каждом экстравагантном рассказе всегда вынимал блокнот и что-то, как он выражался, «чирикал» в нем. Ирина знала, что такие блокноты называются «творческой кладовой писателя», и она решила, чтобы не терять времени даром, использовать свое пребывание здесь еще и в целях служения отечественной словесности. Она представляла, как это можно будет потом, записав несколько — ну, скажем, десяток — народных историй, изящно их подправив и отредактировав, выпустить, может быть, даже небольшой книжкой. Она достала тоненький фломастер и еженедельник, который использовала в качестве телефонного справочника, и вывела аккуратно: «Из рассказов монашествующей сказительницы». Она не знала стенографии и потому записывала пунктирно, так сказать, тезисно, дабы при возвращении в Москву восстановить услышанное в колорите всех деталей.

— Жила я в общежитии при порошковой фабрике — вон руки мои до сих пор помнят. Жила я со своей сестрой девицей Варварой. Она совсем больная была да безногая, а такая тихая, ясная. Комната у нас бы что твоя, Тихоновна, кухонька — чуть, может, поболее. А я так-то — работала, а уж как руки кровью начинали сочиться из-под чешуек-то заскорузлых — и не брезговала на паперть сходить...

— Вот это, видишь — дама-то с ним: с одной стороны пиковая, с другой стороны бубновая, молодая, а ты выходишь у нас червовой, так ты в ногах у него,— говорила Ирине, «выбросив» на Ричарда и колдуя над раскладом мама Вика.— Дорог ему много выпадает, но к тебе — вот видишь: десятка-то твоя с краю — какая-то уж больно сомнительная. А в голове у него, видишь, денежный интерес какой-то крупный, казенный дом, хлопоты, но все не твои-то хлопоты, а этой — молоденькой, что около него пристроилась. А вот тут, погляди,— мать снова перетасовала карты и вновь раскинула их,— тут он с ней, с этой-то, бубновой, прямо все вместе содержит: и дом, и дороги, и хлопоты, и денежный интерес. Как бы там дело до свадьбы не дошло! А ты — опять у него в ногах оказалась, потоптал он тебя!

— Там-то, на паперти, и Лёнюшка ко мне подошел. Смотрю — глаза у него ввалились, сам горбится, припадает на одну ногу, тощий такой — сил нет глядеть. «Матушка,— говорит,— не найдется ли у тебя пристанища голодному монахе-горемыке? Я — инвалид детства, у меня идиотизм, шифрания. Погибаю,— говорит,— зима-то больно лютая, может, пригреешь меня, всеми презираемого да гонимого?»...

— Женщины, берегите фигуру, как говорят французы, а лицо всегда можно сделать! — говорила, впуская Ирину в дом и поправляя перед зеркалом в прихожей поясок вокруг своих плоских бедер, Аида — косоглазая загадочная медиумкетка, обслуживающая московский бомонд. Теперь — максимум напряжения, внимания и почтительности — это очень влиятельный, очень высокий дух.

Она усадила Ирину за круглый столик, накрытый большим листом бумаги с написанными на нем крупными буквами.

— Руки мы держим вот так,— она расположила Иринины пальцы по краю перевернутого блюдца.— О, высокий и влиятельный дух! — начала она шипящим и торжественным голосом.— Мы хотим задать тебе несколько вопросов и рассчитываем получить ответ.

Блюдце неожиданно поехало туда-сюда, и медиумистка глубокомысленно прочитала: «Валяйте».

— Теперь спрашивай! — она кивнула Ирине.

— Дух,— спросила Ирина, чуть-чуть заикаясь,— где он сейчас?

Блюдце неистово заметалось по столу, и Аида изрекла:

— «Килиманджаро». Это может быть не буквальный ответ, а символический,— пояснила она.— Это может означать, что он сейчас на пике своей славы.

— А с кем он? — спросила Ирина, мучительно следя за пассами, которые стало проделывать блюдце.

— «С утренней луной»,— уважительно прочитала спиритка.— Это понятно.

— Как? Что? — заволновалась Ирина.

— Ну это значит, что у него с этой пассией все кончается,— снисходительно объяснила та.— Луна с наступленьем дня гаснет.

— А он меня любит? — спросила Ирина, переходя на шепот.

Блюдце поехало лениво и как бы нехотя, и сама Ирина, собирая отмеченные им буквы, не без трепета прочитала: «Бог тебя любит».

— Оригинально! — зааплодировала Аида.

— Стал Лёнюшка у нас жить, такие задушевные разговоры ведет, бывало, с сестрой-то моей, Варварой. Грамоте обещался ее выучить. А Варвара лишь так кротко ему улыбается — мол, что ты, Лёнюшка, какая ж мне грамота, уж дай Бог до смерти в простоте дожить да беззлобии. Ну, оставляла я их, а сама то на фабрику, то на паперть. А Лёнюшка да сестрица моя Варвара-блаженная совсем расхворались — до нужника дойти не могут. А я как приду с работы — сразу за стирку: простыни стираю да в комнате их так и развешиваю. Во дворе ж не могу вывесить Лёнюшкины подштаники. А как соседи донесут — на какого такого мужика стираешь, кого прячешь?..

— Да-да, я всегда знала, что Бог меня любит! — шептала Ирина вслух, быстро идя по темной кривой улице.

Ветер дул ей в лицо, развевая наподобие шлейфа ее длинный шарф и распахнутые полы невесомой шубы. Вдруг ей мучительно захотелось есть, и она, повинуясь не столько зову желудка, сколько высшей логике судьбы, низведшей ее на эту глухую и темную ступень бытия и при этом мистически заверявшей в божественной любви, зашла в полуподвальную забегаловку. Печальным и полувоздушным шагом подошла она к душной раздаточной, скорбным и всепрощающим голосом попросила горячих щей и стакан компота и, примостившись за колченогим столиком, стала покорно хлебать из кисловатой чаши своего дымящегося страдания.

— Да ты короче, короче, Пелагея, ишь — все о себе да о себе, — недовольно забормотал Лёнюшка.

— Сейчас, сейчас, все по порядку. Наконец, чувствую, не могу больше, не выдержу жизни такой. Матерь Божия, говорю,— не взыщи — как зима кончится, так я Лёнюшку и выгоню, скажу ему: иди, свет-Лёнюшка, на все четыре стороны, мир не без добрых людей, свет на мне не сошелся клином — может, кто и приютит тебя, злострадального. Только вижу я в ту ночь — сама Царица Небесная является ко мне и несет два светлых венца. Это, говорит, Лёнюшке твоему, ненаглядному моему терпеливцу, а этот — твой будет, если от него не откажешься. Потерпи его, это я его к тебе привела, смотри за ним, да ухаживай хорошенько, да во всем его слушайся, ибо как ты за тело его несуразное ответственна, так и он за душу твою ответ даст на Страшном Судилище. Я же вас, чада мои незлобивые, не оставлю своею помощью.

— Пелагея! — задергал носом Лёнюшка.— Что это так гарью пахнет, аж глаза щиплет!

Ирина захлопнула блокнот, где она записала беспристрастным, артистически небрежным почерком: «Работница химического предприятия, проживающая в общежитии с увечной сестрой, скрывает беглого монаха-олигофрена, находящегося под мистическим покровительством Мадонны. Когда работница замышляет отказать ему от дома, на нее находит наитие в виде небесной царицы, которая дает ей повеление оставить его у себя. В награду сулит свою золотую корону».

Действительно, в избе уже давно попахивало горелым, и Ирина ерзала на месте, с трудом дослушивая историю до конца.

— Картошечка подгорела! — заморгала Пелагея виновато.— Прости, Лёнюшка! — Она готова была сама положить поклончик.

— Не беда! — бодро сказала Ирина.

Она быстро достала из сумки небольшой пульверизатор и, сняв колпачок, стала щедро прыскать в воздух.

— Что это ты? — испугался Лёнюшка.

— Это — из старых запасов. Запах альпийских лугов! — радостно прокричала она, направляя душистые струи дезодоранта во все стороны.— Альпийские луга, альпийские луга в пору цветения, в пору дождей перед самым закатом!

III

Лёнюшка очень опасался за свое монашеское имя и потому на людях вел себя чрезвычайно сурово и необщительно.

В прошлом году ему перевалило за пятьдесят, а на его мягком нежном лице так и не выросло ни малого волоса, ни короткой щетинки. Раньше, когда он поступал в тот или иной монастырь, на него по этой причине поглядывали с недоверием и опаской. Тем не менее он свято хранил в сердце изречение святых отцов: «Когда дьявол сам ничего не может поделать с монахом, он посылает к нему женщину». Именно поэтому он, хотя это и случалось с ним редко, неожиданно замыкался, и только таинственный, настороженный блеск в его глазах свидетельствовал о том, что это не просто «перепад настроения», а соблюдение монашеской тактики.

Вот и теперь — он намеренно отстал от Ирины и вошел в церковь уже тогда, когда она тыкала фитильком свечи в огонек лампады.

...Наконец, свеча зажглась, и она, увидев свое отраженье в стекле, покрывавшем икону, поправила шапочку, сдвигая ее чуть набекрень. Один раз, когда они были с мужем в Риме и зашли, прогуливаясь, в огромный храм, она вот так же ставила свечу перед большим pacпятьем. Там было все как-то возвышеннее и строже: играл прекрасный орган, респектабельная публика сидела узенькими партами, сквозь цветные витражи пробивалось солнце, и все располагало к созерцанию.

— Вот, «Заступница усердная», Матерь Божия,— вдруг подергала Ирину за рукав Пелагея, показывая на большую икону,— она сегодня именинница, Казанская-то, ей и поставь. Она поможет.

О чем она тогда просила? О чем думала? Весь мир принадлежал ей, и она чувствовала клавиатуру жизни, как хороший пианист. «Я могла бы управлять этим миром, лишь нажимая на нужные кнопки, — любила повторять она.— Но мне это неинтересно. Я люблю экспромт, крутой вираж, неожиданность». О, тогда она была совсем молода, беспечна, прекрасна — прохожие на улицах оборачивались. О чем, собственно, она могла тогда просить? Что ей было нужно? Ах, ничего-то, ничего-то ей не было нужно: она ставила ту свечу только так, чтобы ярко горела, бескорыстно — совсем иначе, чем эти нуждающиеся, замороченные люди. И потому, конечно, ее свеча была угоднее Богу и горела выше и светлее других.

Она огляделась: церковь была узкая и длинная, с высоты, прямо из-под купола смотрел на нее большой грозный образ Спасителя. Одна рука его была поднята вверх с величественным двуперстием. В другой — он держал раскрытую книгу, в которой было написано: «Заповедь новую даю вам — да любите друг друга». Народа было много — настолько, что нельзя было пройти между богомольцами, не задев кого-то рукавом или полами широкого плаща: все какие-то бабы, бабки, дядьки, старики — коричнево-серо-черные. Всякий раз, когда старушечий хор затягивал «Господи помилуй!» или «Подай Господи!», они крестились и кланялись.

Особенно потряс ее один еще не старый, но седой растрепанный человек, довольно интеллигентного вида, похожий более на опустившегося художника, чем на страстотерпца: он кланялся и крестился с таким неистовым рвением и в таком темпе, что она, следя за ним взглядом, вдруг почувствовала усталость, словно c мим своим наблюдением участвовала в его поклонах и тратила на них энергию. Он с такой силой ударял себя тремя перстами в лоб, в грудь, а потом — то в правое, то в левое плечо, что материя на его ватнике истончилась, изменила цвет, а на левом плече и вовсе прорвалась. Ирина решила, что это, должно быть, особый род самобичевания, и посмотрела на него даже с некоторый уважением, ибо любила все, превышающее норму.

«Странно все-таки,— подумалось ей,— почему они все чего-то просят, просят, кланяются, бьют челом, клянчат — подай да подай? Как это корыстно, эгоистично, унизительно, наконец! Все-таки есть в этом что-то низменное, холопье». О, она никогда бы не могла оскорбить Бога своими просьбами, она никогда бы не унизила его своим утилитарным отношением!

«В самом деле,— усмехнулась она,— Он же не завхоз! С Ним-то, по крайней мере, можно было бы не торговаться: вот я тебе сейчас поклонюсь, а ты мне сделаешь то-то и то-то! Надо же и самим доказать Богу нечто, пополнить его полифонию собственным голосом, приложить какие-то усилия ума, души и воображения, вступить с Ним в полемику, наконец!»

— «Женщины, что нужно для того, чтобы удержать мужчину?» — спросил у француженок парижский журнал.— «Надо получше кормить это животное»,— ответила некая читательница, не лишенная умственной пикантности, — Аида по-кошачьи заглянула Ирине в глаза.— Это же элементарные существа! Куда им до нашей витальности! Если этот мужик так уж тебе понадобился — надо пронзить в астрале его «тонкое» тело — и все, он твой! Навеки! Тает, как свеча! Предан, как японский пинчер!

— Приворожить, что ли? — заволновалась Ирина.

— Мне больше нравится — духовно обезоружить. Есть масса способов — например, поставить в церкви за него свечку «за упокой». Очень помогает. Хотя он, кажется, у тебя какой-то басурманин? Тоже, наверное, подействует,— Аида махнула рукой.— А можно еще для верности вылепить его фигурку из воска, которая будет символизировать его астральное «я», и пронзить раскаленной иглой с заговоренным острием. Это как-то художественнее. Можно, наконец, накормить его отборным ужином, приготовленным на особый манер, хотя, ты говоришь — он далеко...

Ирина раскрыла тетрадь Александра и принялась ее рассеянно перелистывать. Вообще она считала себя человеком весьма щепетильным и гнушалась в людях любого проявления нечистоплотности. Но сейчас она решила отбросить в сторону все эти, как она выразилась, «церемонии» и ознакомиться с Сашиными записями, руководствуясь отнюдь не низменным и своекорыстным любопытством, но соображениями самого высокого порядка.

Ей и раньше доводилось совершать подобного рода ревизии, заглядывая в Сашины блокноты, испещренные трехзначными цифрами, восклицательными знаками и подчеркнутыми жирной линией заголовками: «Долги», «Расходы», «Доходы». В последней графе колготился и тусовался разнокалиберный инфинитив, то так, то этак расставляя печатные буквы: «Продать часы!», «Продать магнитофон!», «Продать диски!». Как она понимала из всех этих столбцов, сложений и вычитаний, Сашин дебит никак не сходился с его кредитом. Но эта его подпольная, отдельная от нее бухгалтерия хоть и вызывала в ней чувство брезгливости, но и странным образом тешила ее тщеславие, стоило ей лишь отыскать для этого свое «мо»: это какая-то математически выраженная тоска флибустьера.

Эта же тетрадь имела совсем иной голос — там шли какие-то бесконечные жалобы на кого-то, на что-то: на саму жизнь, на самое себя,— жирное подчеркнутое нытье, крошечный бисерный скулеж. Ирина читала бегло, перескакивая через две строки:

Не могу! Не могу здесь больше! Завтра же пойду к старцу и попрошу его унять старостиху. Скажу — со света меня сживает, поедом ест, совсем загоняла! Я уж и помолиться не могу из-за нее: только я в церковь, а уж она — тут как тут — иди, двор подметай, иди, там трубы привезли, иди, там сарай надо красить. Не могу больше! Я не к ней приехал и не обязан служить ей мальчиком на побегушках! Или пусть отец Иероним скажет, чтоб она ко мне не лезла, или попрошу у него благословение на отъезд и уеду!

Ирина удовлетворенно улыбнулась.

Старец сказал мне сегодня — тот, кто берется служить Господу, встречает на своем пути самого дьявола. А я ответил,— я готов сражаться с дьяволом, бороться с бесами, поститься до полусмерти, молиться по пятнадцать часов в день, но терпеть измывательства какой-то грубой базарной бабы я не намерен! Он мне возразил — надо терпеть те искушения, которые посылает Господь, а не надмевать себя мыслью, что, если б они были бы какие-то иные, мы бы преодолели их с большим смирением.

«Бесспорно!—подумала Ирина.— Я ведь предупреждала, предупреждала! Если ты уж так хочешь очутиться на самом дне общества, для того чтобы упражняться в незлобии и безропотности, — поезжай-ка лучше к своей милой бабушке в фешенебельный совминовский дом да поживи у нее недельку — она так тебя втопчет в самую грязь, обкормит такой словесной бурдой и так пообломает позвонки и ребра, что уже одно это заменит тебе все вериги, бичевания, мученические венцы и вменится в праведность!»

— С твоей красотой еще бы мою жизнеспособность — гуляла бы сейчас по лондонским туманам и забот не знала,— благодушно вздыхала мама Вика, запихивая колоду в коробку.— Такого человека проморгать! Надо было ковать железо, пока горячо; надо было на что-то решаться, когда этот твой иноземец звонил тебе чуть не каждый день, не жалея валюты, да когда наряды тебе возил чемоданами! Что ж теперь-то томно вздыхать!.. Да и твое поведение у ложа умирающего Александра имело абсолютно иезуитский характер — казалось, что ты только и ждешь его смерти...

Ловя на себе насмешливые удовлетворенные взгляды матери, Ирина знала, что та чрезвычайно довольна этим ее просчетом и даже готова прижать свою неудачливую дочь к своему многоопытному материнскому сердцу, прощая ей все ее прошлые успехи, приемы, поездки, наряды, украшения, фейерверки, замки, поклонников и даже прославленного богатого мужа.

— Ничего,— утешала она Ирину, опять вынимая карты и раскладывая пасьянс,— может, все перетасуется, расклад поменяется... Но только — как ты позволяешь себе так поступать с людьми? Взять хотя бы этого академика, который тебе все цветочки носит,— он правда и вялый какой-то и несвежий, но нельзя же как ты: «Ну, напейтесь, наконец, покуражьтесь, набейте кому-нибудь морду, но не будьте таким занудой!» Или этот скульптор — человек заслуженный, серьезный, а ты ему: «Не говорите ерунды! Жизнь, простите, не скульптурный ансамбль «Дружба», а душа — не каменная девушка с веслом!» Просто стыдно за тебя! Ты все-таки не забывайся, помни, кто ты и сколько тебе лет! Надо как-то помягче, погибче. Я ж учила тебя еще с детства: любого человека можно поставить себе на службу, надо только найти к нему ключик.

Почти на каждой странице чернело написанное большими буквами: «Сказать о. Иерониму!», «Спросить у о. Иеронима!». Ирина пыталась выловить себя в этом стекающем в конце каждой строки вниз потоке слов, но ухватила лишь небольшую, заинтересовавшую ее запись:

Я несколько раз слышал, как отец говорил: «Почему так трудно написать радость? И почему так богата оттенками скорбь, отчаянье, тоска? Почему так монотонен рай и полифоничен ад? Может быть, человеческое творчество исходит не от Творца мира, а вопреки Ему — из самых недр преисподней?» Это я к тому, что мне и в голову не приходит писать о чудесных, радостных минутах, но только в скорби я обращаюсь к этой тетради, так что сделал ее юдолью плача.

Я спросил о. Иеронима. Он сказал — так трудно говорить о радости, потому что она есть отблеск Божественного света, который выше всякого определения, неописуем. Он сказал — что может при одном взгляде на него возгласить человек, кроме «Аллилуйя!». Но в этом созерцании и есть художество. «Как? — спросил я.— А картины ада у Данте?» Он сказал — есть творчество душевное, страстное, питающееся пищей земной трагедии, а есть творчество высшее, духовное, новозаветное, творчество «умного делания», которое возводит человека при помощи благодати Божией по лестнице Богопознания.

Ирине показались эти рассуждения слишком риторическими, но они вдруг напомнили ей, что, действительно, этот вопрос чрезвычайно занимал старого Александра.

— Мой муж,— говорила она Одному Приятелю,— высказывал одну глубокомысленную идею о том, что Бог, сотворивший мир, создал человека в качестве зрителя, собеседника и даже соперника в деле творения. Бог вызывает его из небытия и ждет от него ответной реакции. И поэтому каждая личность — будь то художник, поэт, драматург — актом своего творчества как бы бросает вызов Всевышнему, свою неожиданную дерзкую реплику.

— Ну, вдовушка, пошла-поехала,— вдруг взорвался Один Приятель.— Да у тебя типичный «комплекс вдовы»: «Мой муж говорил то», «мой муж говорил это». Хватит, надоело! Вся, как набор цитат. Если уж ты живешь со мной, то изволь...

— Вот как? Скажи нечто этому миру, чтобы мне хотелось и тебя цитировать!

— Что ты мне тычешь — «цитировать», «цитировать»! Да плевать я хотел на твое цитирование! Живешь в каком-то придуманном мире, который давно уже кончился. Нет у тебя больше знаменитого мужа! Нет у тебя Англий и Франций! Нет у тебя дачи — «очаровательного старинного замка»! Ничего у тебя нет! Ты просто взбалмошная сорокалетняя вдовица, и все, запомни это!

В церкви вдруг погас свет, и Ирина подумала, что служба уже кончилась и ей придется отдавать так и не дочитанную до конца тетрадь. Однако из алтаря показался монах с черненькими быстрыми глазками и курчавой всклокоченной бородой, тот, которого она уже видела сегодня в церковном дворе. Он вышел на середину храма и, раскрыв небольшую книжечку, стал старательным и даже несколько форсированным голосом читать что-то длинное и маловразумительное. Это позволило Ирине вновь углубиться в чтение.

Мне очень обидно, что я такой заурядный, неинтересный человек. Таврион говорит со мной только тогда, когда я сам его о чем-то спрашиваю, а о себе никогда ничего не рассказывает. Я сказал ему, что мечтал бы писать иконы, и он позволил мне тереть краски и левкаситъ доски. Я думал, что это он так, для начала, а потом позволит и мне что-нибудь написать, хотя бы одежду, а он, кажется, об этом и не помышляет.

А Дионисий вообще меня презирает. То он с большим интересом слушал мои рассказы из прошлой жизни и даже смеялся, когда я изображал кое-кого в лицах. Я, например, развалился в кресле, закинул ногу на ногу и произнес значительно: «Религиозная идея устала! Остается только идея национальная, племенная. Только она — в силу своей элементарности — способна объединит русский народ. Но в России, где все инстинкты так сильны и грубы, это может привести только к фашизму». Или наоборот — вскочил стремительно, прижал руку к сердцу и сказал интонациями светского человека: «Это был замечательный, просто святой человек, он умел пожить — ни в чем себе не отказывал, ел-пил в свое удовольствие, имел пять жен, обожал гостей и умер прекрасно — после сытного ужина и бутылки шампанского. Или: Я хорошо понимаю Иуду — он оказался совершенно перед трагическим выбором: смерть одного человека или гибель нации. И он принес своего Учителя в жертву народу. А что ему еще оставалось делать? И потом — он смыл свое бесчестие собственной кровью. Его самоубийство вполне оправдывает его поступок и искупает вину». Дионисий качал головой, даже ухмылялся, а потом, когда я сказал: «Как было оставаться среди этих слуг сатаны?» — он вдруг спросил строго:

— Зачем ты сюда приехал?

— Как зачем? — удивился я.— Служить Богу.

— И чем же ты, интересно, ему служишь?

Я оторопел, растерялся, а потом и отвечаю:

— Тем, что колю дрова, отапливаю храм, помогаю людям.

— И при этом считаешь, что, принося некоторую пользу, служишь Богу?

— Ну да,— я совсем потерялся (ненавижу в себе это свойство —конфузиться в самый ответственный момент).—Я считаю, что это доброе дело.

—А про себя, наверное, помышляешь: экий я подвижник — сбежал из теплого дома, от сытого стола, от греховных развлечений и мирских обольщений сюда, в этот полутемный подвал, променял интеллектуалов на лютую старостиху и, вместо занятий художеством, пилю дрова и тру краски!

— А разве это не так? — спросил я, чувствуя, как начинаю его ненавидеть.

— Так,— кивнул он.— И ты, наверное, считаешь уже, что у тебя теперь есть какие-то преимущества, какие-то особые заслуги перед Богом и гарантии, позволяющие тебе гордиться своим поступком, считать себя выше этих людей, погрязших в страстях и заблуждениях, и даже осуждать их, так?

— Да вы не знаете, в каких грехах они все живут! Для них блуд и пьянство — это даже не зло! Как же я могу не осуждать их? А это их тщеславие! А это самодовольство!

— А о себе ты что думаешь? Вот ты отстранился от них, погибающих в разврате, и теперь спасаешься своим высоким подвигом, так ведь?

— Так! — крикнул я ему назло.

— А Бог где же? Бога ты куда дел? — спросил он вдруг — совершенно спокойно и не раздражаясь, словно подчеркивая свое превосходство.— Бога, который помышляет о человеке и для которого каждая человеческая душа дороже целого мира? А вот как Господь приведет их к покаянию, очистит и освятит, а ты все будешь лаяться со старостихой да думать, какой ты великий подвижник? А? что получится?

Я пришел в отчаянье и стоял перед ним как сопляк.

А он сказал:

— А получается то, что все эти твои труды и страдания пропадут даром, да еще обратятся тебе же во зло, ибо окажутся все той же гордыней и лицемерием.

Ирина была в восторге. «Нет, видимо, и здесь встречаются умные люди»,— с удовольствием подумала он и прочла дальше:

Пойду завтра исповедоваться в осуждении священнослужителя.

Внезапно вспыхнул яркий свет, алтарные врата распахнулись, и Ирина увидела, как на амвоне появились юноши в голубых хитонах с длинными горящими свечими. Сойдя со ступени, они встали симметрично лицом друг к другу по обе стороны от входа на амвон, по-видимому изображая неких стражников. Тот, который оказался к Ирине в полупрофиль, был Саша. Он ревностно вытягивал подбородок и при этом сильно сутулился. У него выросло некое подобие бородки, и это делало весь его мальчишеский облик несуразным и жалким.

Из отверстых алтарных врат торжественно и церемонно показалась процессия монахов в голубых облачениях. Прошествовав в центр храма, они, развернувшись, встали лицом к алтарю то ли полукружием, то ли треугольником, со старцем во главе. По правую руку от него Ирина увидела Калиостро — еще более загадочного и осанистого в своем голубом наряде и спускающимся по нему с черной высокой шляпы недлинным шлейфом. Напротив него очутился тот — русобородый со строгим внятным лицом, который сопровождал старца во время его послеобеденной прогулки. Рядом с ним, вытянувшись по струнке, стоял черноглазенький с всклокоченной бородой. Из алтаря важно и неприступно выглядывая Лёнюшка.

— Кто такой Таврион? — спросила Ирина, отыскав глазами Пелагею и пробравшись к ней сквозь застывшие черно-бурые фигуры.

— А вот он! — старуха кивнула на русобородого.— Иконописец,— добавила она уважительно.

— А Дионисий?

— А вот этот — грозный такой,— она показала на Калиостро.— Ученый! Богослов. А уж строгий! Тут одна к нему подошла на исповеди, говорит, мол, во всем, батюшка, грешна, во всех грехах, какие только ни есть! А он ей: «Что — машину угоняла, банк грабила, в покушении на члена правительства участвовала?»

— Тише вы!—зашикали на них.— Нашли время разговаривать!

— А фамилия у него — такая звучная, такая благородная, наиблагороднейшая прямо,— все-таки прошептала Пелагея.

Старец вдруг отделился от остальных монахов и, сопровождаемый юношами со свечами, медленно и чинно взошел на амвон. Предприняв несколько ритуальных переходов вправо и влево, он спустился вниз и, шествуя через всю церковь, совершал, как заключила Ирина, какое-то чрезвычайно изящное магическое действо, обмахивая богомольцев дымящимся и дивно позвякивающим в такт каждому движению его руки кадилом. При его приближении все, как по мановению, почтительно наклоняли головы, и эта сцена показалась Ирине возвышенной и грациозной. Как только процессия поравнялась с Ириной, обдавая ее дивно пахнущим дымом, она тоже чуть-чуть поклонилась, словно выказывая, что и она согласна участвовать в этом прелестном обряде, и в то же время пользуясь случаем не встречаться до поры глазами с Александром. Но она не рассчитала, выпрямившись слишком рано, и поневоле посмотрела на него в упор.

— Да если ты меня не отпустишь,— орал Саша,— я все равно убегу! Старец сказал, чтобы без твоего разрешения я не приезжал, ну что ж — я тогда просто убегу к тем хипарям, с которыми мы случайно и попали в его Пустыньку. Накурюсь марихуаны, наколюсь одури, напьюсь в лоскуты! Буду ночевать по вокзалам и пустырям, а здесь не останусь! «Тонкие образованные люди! Дивные концерты! Фантастические пикники!» А все только и знают, что тайно ненавидят друг друга, завидуют, сплетничают и тщеславятся кто во что горазд. Прожженные лицемеры! Что ты думаешь — я не вижу, как они, делая сочувственные лица и набивая брюхо твоими угощениями, радуются и потешаются твоему падению, твоему бесчестию, с интересом наблюдая, что ты еще там выкинешь — какой фортель?

Ирина сухо хохотнула:

— Ты бредишь, Александр, ты просто бредишь! Какому падению? Какому бесчестию? Что ты имеешь в виду?

— Да ведь раньше ты была среди них как белая ворона — храбрая, откровенная, свободная. Ты всегда защищала слабого, ты могла сказать в лицо стукачу, которому все вежливо улыбались, что он стукач, и чиновному хаму, перед которым все расшаркивались и тайно и явно, что он — свинья! Мама, ты была прекрасна, репутация твоя была безупречна, ко всему прочему — ты оставалась первой красавицей, и богачкой, и щеголихой, но они чувствовали, что ты и это можешь отбросить во имя каких-то высших соображений! А теперь? Теперь ты стала, как они, и потому они все так празднуют, так ликуют, ибо сладко, мама, грешнику — падение праведного. А этого твоего подонка,— он вдруг взглянул на нее исподлобья,— который отсюда не вылезает,— я просто спущу с лестницы!

Она завернулась в шаль, потом выбросила вперед руку с указательным пальцем и крикнула звонко и сдержанно:

— Вон, вон из этого дома!

— Так какая фамилия? — спросила Ирина, как только старец вернулся на прежнее место.— Я знаю многих отпрысков аристократических фамилий — и в Лондоне, и в Париже, возможно, среди них отыщутся родственники вашего Дионисия.

— Да вот не припомню,— добросовестно наморщила лоб Пелагея,— помню только, что она благородная.

— Волконский? Оболенский? Трубецкой? — спрашивала Ирина, чрезвычайно заинтригованная.

— Не! Еще благозвучнее.

— Нарышкин? Юсупов? Гагарин? — перечисляла Ирина не без удовольствия.

— Куды! — махнула рукой старуха.— Бери выше!

— Неужели Романов? — прошептала Ирина, все более изумляясь.

Пелагея посмотрела на нее с досадою.

В алтарном проеме вдруг выросла фигура Тавриона. Он поднял торжественно над головой большую золотую книгу и, выступив вперед, возгласил:

— Всякое дыхание да хвалит Господа!

— Да хвалит Господа! — подхватил старушечий хор.

Это Ирине понравилось, она наконец-то поняла какой-то смысл, и он показался ей очень емким и поэтичным. Однако она подумала, что если останется наблюдать за этим эффектным зрелищем, то никак не успеет дочитать клеенчатую тетрадь, каждая буква которой и волновала и уязвляла ее.

Хоть я и люблю отца Тавриона, а все равно на него обижаюсь, что он не дает мне иконы писать!

______________

Какое искушение! Обозвал старостиху жабой! Говорю — я не намерен строить вам дом, на который вы пускаете церковные денежки. А правда — откуда у нее деньги на такие хоромы, которые она для себя возводит, если не из церковной кассы? И ведь какая хитрая — строит не на виду, а в соседнем поселке, и в то же время достаточно близко, чтобы можно было каждый день ездить туда-обратно.

Не могу! Не могу больше! Завтра же пожалусь батюшке на старостиху! И потом — эти бесноватые, которых мне подселили в подвал, всю ночь орут: ни спать, ни молиться!

А ведь старостиха все специально так подстроилса — спрятала угольки, чтобы я не мог разжечь кадило и чтоб о. Иероним от меня отвернулся. А вышло все равно не так, как она хотела — он же меня и утешал и даже назвал «деточкой».

_____________

Я спросил Дионисия — правда ли, отец Таврион гениальный художник? Тот промолчал, а потом пришел к Тавриону в мастерскую и, разглядывая, как он пишет иконы, сказал: я вот слышал одну притчу, позволь, отец Таврион, я и тебя с ней познакомлю. Жил некий монах — весьма строгой жизни, искусный, трудолюбивый. Целыми днями он молился, молчал да вырезал деревянные кресты с распятиями, раздавая бесплатно их по церквям да по прихожанам. А как стал умирать — видит в тонком сне — огромная выгребная яма, а там все его поделки валяются. Является ему Матерь Божия и говорит: «Не нужны оказались Сыну моему твои изделия. А нужно было Ему от тебя только покаяние, чтобы познал ты все ничтожество дел своих пред делами Господними да перед крестной Его любовью!» Таврион ничего ему не ответил, а я защитил отца Тавриона — вы, говорю, отец Дионисий, лучше о своем покаянии подумайте. Потому что это он от ревности нападает так на Тавриона — ему кажется, что старец того больше любит — вон и келью ему дал в своем домике, а Дионисия отдельно поселил, да и служит все время с ним вместе, а Дионисия все чаще на исповедь ставит.

А Таврион, когда я ему все это сказал, по смирению своему махнул рукой и стал меня разуверять, что все это — только мирские наблюдения и что все это совсем не так — просто о. Дионисий здесь временно, и хоть он и взял разрешение у архиерея здесь служить, а все равно — он тут только на отдыхе, а о. Таврион — младший священник при настоятеле.

_____________

Однажды я спросил папу, что есть пошлость. Он сказал — пошлость начинается с одной и той же фразы, повторенной с одним и тем же выражением. Это я к тому, что бесноватые повторяют свои заунывные крики по нескольку раз. Я спросил Дионисия — может быть, пошлость — это начало беснования? Он сказал — пошлость не в повторении, ангелы тоже славословят Господа троекратным «свят, свят, свят!». А в чем? — спросил я. Он сказал: пошлость в обессмысливании, в расхождении реальности и смысла, в отпадении от Бога. А потом добавил: геенна — вот апофеоз бессмыслицы, пошлость пар экселанс.

— А почему ты все-таки вышла за него замуж? — спросил Один Приятель, ядовито прищурившись.— Ведь он был на тридцать лет тебя старше. Старик!

— Заурядный человек всегда видит в незаурядном непревзойденного соперника, даже если тот уже мертв. Ты не способен расслышать музыку наших отношений. А знаешь, как мы познакомились? В очереди за огурцами. Представь — была ранняя весна, и мы с подругой стояли в очереди, чтобы купить на свою нищенскую стипендию всего два каких-нибудь там огурчика. А он стоял перед нами и накупил сразу кучу всего — и огурцов, и помидоров, и оливок, и всякой зелени, и ананасовых компотов — и предложил нас довезти с нашим «неподъемным» грузом на своей машине. Мы нырнули в нее, пересмеиваясь и радуясь неожиданному приключению, а он повез нас на свою дачу, пугая сказками о Синей Бороде. «Теперь вы мои пленницы, а пленниц надо кормить,— говорил он, распахивая одну за другой стеклянные двери необъятных комнат.— Я буду кормить вас французским сыром и мясом, усеянным шампиньонами, а поить буду самым ледяным, сулящим ангину шампанским, с ананасовыми дольками. Другой баланды у меня не припасено». А сам, между прочим, все время повторял, что дача-де не его, а он только шофер хозяина... Ха-ха-ха! — она вдруг покраснела, чувствуя на себе скучающий взгляд Одного Приятеля, пытающегося зевнуть.

— Ну и что? — сказал он, прикрывая рот рукой. — Ну и что!

Ирина огляделась: священники, кроме Тавриона вернулись в алтарь, Саша стоял на амвоне за высокой узенькой кафедрой и читал по большой книге молитвы, стараясь придерживаться общепринятых здесь специфических заклинательных интонаций. Ему аккомпанировал другой — черноглазенький и всклокоченный, уже без голубого наряда, в одном черном подряснике.

Около Тавриона, оставшегося на прежнем месте, стоял теперь женоподобный Лёнюшка с неподкупным выражением лица, с полотенцем, перекинутым через руку, и с высоким золотым стаканчиком. Народ вытянулся в широкошумную очередь, чтобы получить от русобородого таинственное начертание на лбу.

Отец Иероним такой добрый! Он весь — сама любовь. Дионисий говорит: отец Иероним принимает каждого человека, как ангела, и видит в каждом — образ Божий. А я вижу — духовное повреждение. Я спросил о. Тавриона. Он сказал: это два способа видения одного и того же. Я спросил: как так? Он сказал: чтобы видеть истинное —надо отсечь искаженное; чтобы увидеть поврежденное — надо знать истинное. А потом добавил: но первое — благодатней.

________________

Исповедовал старцу помыслы об о. Дионисии и даже не знал, что это будет так стыдно. Он так сокрушался, так сокрушался обо мне: вот видишь, что получается — ты осуждал своих знакомых за их гордыню и самолюбие, а сам поступил еще хуже, чем они,— поставил себя на место Бога, присвоив Его право судить их! Когда мы осуждаем человека, мы тем самым превозносим себя до небес. И за это Господь попускает нам самим впасть в подобное прегрешение, чтобы мы опомнились, познав собственное свое ничтожество, и помирились с братом своим, сокрушаясь о нашем общем грехе.

А как же,— спросил я,— если человек творит зло, мы что же, ничего не можем и сказать об этом? А он сказал: мы должны осуждать это зло, этот грех и даже ненавидеть его, но не самого человека.

Я спросил Тавриона: как так? Он ответил: осуждая человека, мы выносим приговор ему самому, со всей той тайной жизнью души, о которой печется Господь и которая от нас сокрыта. Это то же самое, как если бы мы, видя только кусочек уха, вздумали бы судить обо всем лице и заключили бы, что оно безобразно. Поступок еще не есть прямое свидетельство тех или иных душевных качеств. Можно швырять деньги на ветер — и при этом быть сребролюбивым; можно совсем мало есть — и при этом чревоугодничать; можно унижать себя самого безмерно — и при этом костенеть в самолюбии.

— Тетенька, вы такая красивая, добрая,— подайте бедному сироте на дорогу.

Ирина подняла глаза и увидела перед собой мальчика лет пятнадцати с типичным лицом дауна: характерные редкие зубы, высокие десны выглядывали из полуоткрытого рта.

— У меня мамка умерла! Папки нет! Бабка одна меня сманила сюда да тут бросила.

Ирина вложила ему в руку бумажку, с которой он тут же отошел в сторону, в изумлении вертя ее в руках и разглядывая:

— Какая красивая! Новенькая. И пахнет хорошо, — он поцеловал купюру и засмеялся от счастья.

Отец Дионисий спросил: ну что, не дает тебе Таврион иконы писать? Не дает,— сказал я. И правильно,— сказал он,— а то ты еще будешь считать, что делаешь для Бога великое дело. Я спросил его: отец Дионисий, почему вы такой недобрый? Вы же никого не любите, а Бог — есть любовь. А он ответил: это только светские рассуждения — добрый — недобрый, плохой — хороший. А у христианина другие цели. Он не ставит перед собой задачу сделаться тем, что принято называть в миру хорошим человеком. Я: как так? Разве ему позволительно оставаться плохим? Он поморщился и неохотно ответил: Господь наш сказал — «Возьмите иго Мое на себя и научитеся от Меня, ибо Я кроток и смирен сердцем». Он не сказал — ибо Я высоконравственный, морально устойчивый, добродетельный, добросовестный и принципиальный, прост в быту, обходителен на работе, предупредителен с друзьями, верен и честен, то есть не подхалим, не взяточник, не карьерист, не стукач, не шулер, и вообще Я этакий «добрый малый», этакий ходячий морально-нравственный кодекс, как представляют некоторые интеллигенты. Я растерялся и спросил: какой же Он? А он ответил: Живой. Я спросил: а как же? Он ответил: схема остается лишь мертвой схемой, идолом, не имеющим ничего общего с истинным Богом И потому наши рационалисты, вольнодумцы и моралисты, поклоняющиеся этому безличному, безымянному, безответному и бездушному суррогату, превращаются в самых завзятых мистиков и метафизиков, в самых заядлях идолопоклонников.

Я спросил отца Тавриона: какая же цель у христианина? Он сказал: уподобиться Христу. Я спросил: а в чем? Он сказал: в послушании воле Божьей. Прочитайте в Евангелии: «...отвергнись себя, возьми свой крест и иди за Мной». Я спросил: а как узнать, за Ним ли идешь? Он сказал: принимайте со смирением все, не зависящее от вас, как из руки Господней, не ропщите, храните заповеди Его, и Он Сам откроет вам ваш путь.

Я спросил отца Иеронима о том же, а он посмотрел на меня внимательно и сказал только одну фразу: Бог и душа — вот и весь монах, а место их встречи — мир.

_____________

Последний месяц я старался много молиться, и дошло до того, что, подсчитав, я выяснил, что без труда делаю по 500 земных поклонов в день. Пошел к старцу просить благословение на пятисотицу. А он посмотрел на меня как-то особенно внимательно и говорит: надо начинать с малого. А если мы в малом верны, тогда и большое получить сподобимся. Делай по три поклончика с сокрушением, и довлеет.

Я пришел приунывший и расстроенный — опять мне не доверяют! Вечером встал на молитву, вычитал правило и начал поклоны класть. Чувствую — ноги, будто свинцом налились,— тяжелые, еле сгибаются. Спину ломит, плечи болят, мышцы ноют. Тяжело. Что такое? — думаю.— Еще вчера по 500 поклонов отбивал с легкостью, а сегодня и три — с трудом.

Спросил Дионисия. Он сказал: те 500 поклонов ты делал по гордыне да по своеволию, как этакий супермен, и потому тебе легко было. А эти три — по послушанию, как простой чернец, поэтому тебе и трудно.

Я спросил Тавриона. Он сказал: то же самое и во время поста. Если человек голодает по своей воле — только плоть противится ему, только естество. А если он к тому же начинает этим гордиться — лукавый еще ему и поможет: человек практически совсем может отказаться от еды. Когда же он постится во имя Господа — уже сам дьявол восстает на него. Потому что, как писал апостол Павел, «борьба наша не с плотью и кровью», а с духами злобы поднебесными».

Отец Дионисий называет меня теперь «монашествующий ковбой», а я его — «ковбойствующий монах».

_______________

Почему, почему уже целую неделю старец не допускает меня к себе? Может быть, он не хочет меня видеть? Тогда мне здесь нечего делать, и я уеду, уеду! Что я такого сделал? В прошлый раз я исповедовал ему только помыслы против о. Тавриона, что он не дает писать мне иконы и, только я заканчиваю работу, сразу прощается со мной. А о. Дионисий остается у него пить чай. Почему он относится ко мне как к наемнику, от которого можно отмахнуться? Я тоже учился рисовать у известных художников, и они часто приглашали нас с мамой в гости и не гнушались моего общества. Почему отец Иероним тоже меня отвергает? Неужели я всем здесь надоел?

Ирине вдруг стало жалко его. «И правда,— подумала она,— почему они не дают Александру писать иконы? Почему не дорожат им? Она вспомнила, что в детстве он был очень чувствителен, ласков и плаксив, как девочка. Один раз старый Александр ударил его за то, что, расшалившись за обедом, он стал коверкать слова, все время повторяя одну и ту же фразу «тюп ти мяти», что означало «суп с мясом».

— Прекрати! — старый Александр посмотрел на него тяжелым остановившимся взглядом.

Но Саша, поднеся ложку ко рту, вновь произнес, давясь от смеха:

— Тюп ти мяти.

Старый Александр схватил его за ухо, выволок на середину комнаты и дал пинка, демонстративно отряхивая после этого руки. Саша проплакал взахлеб до самой ночи и несколько дней не произносил ни слова, поглядывая исподлобья не только на отца, но и на Ирину.

— Ты пойми,— говорила она мужу,— есть натуры грубые, невосприимчивые, переносящие с легкостью и плевки и побои, но твой сын имеет настолько тонкую организацию, что он, как мембрана, чутко реагирует на малейший раздражитель.

Господи, Господи,— читала она дальше, ничего не замечая вокруг,— что же теперь будет? Какой ужас! Как мне теперь смотреть в глаза о. Тавриону и о. Иерониму? Дионисию, наконец? Какой стыд!

Приезжал о. Анатолий с соседнего прихода и предложил мне великолепную идею — писать с ним вместе житие старца Иеронима. Он, оказывается, уже несколько лет записывает рассказы его духовных чад о чудесах, пророчествах, кротости, мудрости и прочих свидетельствах его святости. Даже собрал кое-какие биографические данные. А меня зовет разделить его труд, потому что, говорит, у него стиль хромает и он никогда не может догадаться, куда поставить запятые. На радостях мы с ним зашли в магазин, купили водки и красненького и выпили у меня в подвале, закусывая яблоками. Он-то ничего — уснул на дровах без памяти, и никто его не видел, а я вылез на воздух да и упал во дворе и даже не мог доползти до кельи. А тут служба кончилась, народ стал из храма выходить. Помню только, что надо мной склонился монах Леонид, перекрестился да как завопит: «Александр преставился, раб Божий!» Меня подобрал о.Таврион и перетащил к себе. А потом мне стало плохо, и он сам мне тазы носил, умывал холодной водой и вытирал полотенцем. А потом я уснул на его диванчике. А когда проснулся — он стал отпаивать меня чаем с вареньем и каким-то соком. И одеялом укутал, потому что меня бил озноб. А я еще, как дурак, стал у него выспрашивать: отец Таврион, как вы в Бога уверовали? А он сказал: прочитал в 15 лет Евангелие да сразу поверил, что так все и есть. А потом он стал мне все о себе рассказывать — как отец от него отрекся публично, когда Тавриона постригли в монахи, потому что он, оказывается, какой-то крупный обкомовский начальник. Меня удивило, что отцу Тавриону только двадцать четыре года и он ровесник отцу Анатолию, хотя кажется, что он гораздо старше. Я хотел было идти в свой подвал, а он говорит: оставайтесь здесь, вам надо выспаться,— и уложил меня на свою постель. А сам примостился на узенькой скамеечке. Я говорю: отец Таврион, я так не могу. А он говорит: ничего, я привык. Господи, прости меня! Мне так стыдно!

____________

Я пришел к о. Тавриону и подарил ему тоненькую французскую кисточку. А он говорит: она вам самому скоро понадобится. Я говорю: зачем? А он: иконы писать. Я говорю: когда она мне понадобится, мне Бог пошлет. Он улыбнулся и взял. А я говорю: отец Таврион, простите меня! Я вас так люблю, так люблю, может быть, только отца Иеронима чуть-чуть больше, чем вас. А он говорит: надо всех любить одинаково. Я говорю: что ж, я и старостиху должен любить так же, как вас? Он кивнул. Я думал, что он надо мной смеется, и говорю: сердцу не прикажешь. А он говорит: надо в каждом человеке любить образ Божий, а если сердцу не прикажешь — то это уже не любовь, а пристрастие. Я говорю: а это что — плохо? А он говорит: это вредит душе, как и любая страсть.

_____________

Я спросил старца Иеронима: как же так? А любимый ученик Господа — апостол Иоанн? А старец ответил: тот, кто больше любит Господа, тот и любимый ученик, потому что Бог есть сама любовь.

А житие его — не благословил писать.

____________

Я опять пристал к о. Тавриону с вопросами о пристрастии. Он сказал: бывают между людьми такие связи, построенные на пристрастиях, которые вредят душе. Их нужно ослаблять, а порой и вовсе от них отказываться. Я спросил: что же, отец Таврион, если я вас так люблю и так к вам привязан, мне по этой самой причине нужно отдаляться от вас? Он ответил: если вас это смущает — конечно, ибо сказано — какая польза человеку, если он приобретет весь мир, а душе своей повредит, или какой выкуп даст человек за душу свою? Я спросил: неужели так страшна любовь Христова? А он отвернулся и ничего не ответил.

Ах, отец Таврион, отец Таврион! Как бы я хотел быть вашим «ты», быть вашим любимым учеником и другом!

_______________

Я вдруг понял, что наслаждение и счастье — разные вещи. Вот дома я получал массу удовольствий, а был несчастлив! А здесь я терплю страшные лишения — одно это пойло чего стоит! Мне так иногда хочется кофе с солеными орешками, выспаться на мягком диване, на чистых хрустящих простынях, поваляться в ванне, почитатъ книги, послушать музыку, побездельничать, пошататься с этим новым чувством радости и свободы по городу, увидеть своих и даже маминых друзей, покурить, расслабиться, немножко выпить. И несмотря на это, я все-таки счастлив, даже, может, не то чтобы счастлив, но меня не покидает чувство душевной полноты и осмысленности происходящего.

Каждый раз, когда у меня возникает искушение отсюда уехать, я начинаю думать — а зачем я сюда приехал? Почему? Может быть, потому, что та жизнь меня разочаровала, утомила и опостылела своей мелкостью? Да! Может быть, потому, что я запутался в своих бесчисленных долгах, грехах, беззакониях, компаниях, тусовках, пьянках и пресытился своей неприкаянностью? Да! Может быть, потому, что мне захотелось ходить в длинном подряснике, бороться с бесами, презирать мир и отвергать женщин? Да! И все-таки не только поэтому.

Живя дома, я часто задавал себе вопрос — зачем? Зачем это все? Зачем я? Зачем мама? Зачем жил отец? Зачем он умер? Что прибавилось? Что изменилось в мире? Что изменится, если я умру? Зачем я ходил в школу? Чтобы поступить потом в институт? Зачем я закончу институт? Чтобы оформлять спектакли, как хотела мама? Зачем оформлять спектакли? Чтобы получать от этого удовольствие? Зачем это удовольствие, если оно само не отвечает на все эти «зачем» и не покрывает их! Если оно не имеет смысла, если оно — «геенна»?

А здесь все сразу встало на свои места. Я живу, чтобы стать сыном самой Любви и победить всё противящееся этому. И потому — чем больнее становится моему самолюбию, чем страшнее гложет меня обида и чем громче орут мои мирские желания, тем, значит, сокрушительнее я атакую мировую геенну, которая вся уместилась в моем сердце.

И поэтому я никуда отсюда не уеду!

Ирина вдруг возмутилась: «Какое малодушие! Какая непоследовательность! «Уеду — не уеду». И потом, что это — «зачем мать?», «зачем отец?». Пустое, мальчишеское гримасничанье!»

Сегодня я уже собрал вещи и пошел к отцу Иерониму просить благословение на отъезд: такая тоска на меня напала, такое уныние! Подошел к домику — смотрю, а на Засохшей Груше только два листочка последних и осталось. А сама она черная от дождя, страшная такая, корявая! И мне стало так больно, так больно, что я чуть было не заплакал, вспомнив, что она выпустила первые свои листочки как раз в день моего приезда.

Около нее тогда собралось много народа, и все дивились: Засохшая Груша ожила! Еще одно чудо старца Иеронима! Больше всех вопила старостиха: «Я все батюшке талдычила да талдычила — спилим эту засохшую грушу, что в ней проку, три года уже стоит сухая, ломкая, разве что ворон пугать. Посадим, говорю, березку, или елочку, или какое деревце, чтобы глаз веселило. А батюшка сошел с крылечка, погладил грушу по стволу и говорит: матушка Екатерина, подождем еще полгодика, до весны, может, еще распустится. А я говорю: куды, батюшка, распустится! Ведь хворост это один на палке, смотреть тошно, слышь, Александр!» А я ей тогда и ответил: это вы мне рассказываете, матушка Екатерина? Я же собственной персоной при этом присутствовал — как раз прошлой осенью это было, в сентябре, когда я с хиппами сюда попал! Вы меня еще за пилой тогда посылали!

И как увидел я сегодня Грушу эту мокрую, уродливую, обнаженную, так это меня поразило, что и символ какой-то мне в этом померещился, и предзнаменование, что не пошел я к батюшке, а зашел к старостихе и спрашиваю: что, мать Екатерина, будет у вас для меня задание? Она даже онемела от изумления: что ты, говорит, Александр, иди отдыхай и так здесь уже намаялся! И даже конфетами меня угостила: на, говорит, хорошие конфеты — коровка!

А отец Таврион, когда распустилась Груша, так и сказал: отец Иероним — это явление космическое!

— Пойдем,— Пелагея кротко подергала Ирину за рукав,— а то служба уже скоро кончится, а надо ужин приготовить — Лёнюшка вернется голодный, браниться будет.

Ирина посмотрела на нее, стараясь прийти в себя:

— А Саша? Мне необходимо его увидеть!

— Так Лёнюшка умненький, сообразит! Приведет его с собой — там и увидитесь. Ты вон, я гляжу, притомилась больно.

Ирина действительно чувствовала себя усталой.

«Что за стиль,— думала она,— «а он мне сказал», «а я ему сказал»? Столько есть синонимов — возразил, согласился, отпарировал, отрезал, воскликнул, произнес, промолвил, процедил сквозь зубы, вскричал, прошептал, да масса, масса!»

Она кинула прощальный взгляд на Александра, нависшего над непонятной книгой, на Спасителя с его разящим двуперстием и словами любви и вышла из церкви.

«В конце концов,— подумала она,— я теперь могу отвечать этому миру на вопрос: «А где твой сын? Он что — куда-то уехал, где-нибудь учится?» — «Да, он учится. Он учится произносить заклинания над этим миром!» — или что-нибудь возвышенное в том же духе».

IV

Приезжая из Красно-Шахтинска, Лёнюшка сразу шел к старцу Иерониму исповедоваться в том, что его там совсем замучил дух осуждения священнослужителей, которые не вычитывают все, что положено по типикону. Отец Иероним смотрел на него сочувственно, а потом ласково говорил:

— Если тебя это смущает, чадо, читай дома все, что не дочитали в церкви, и будь спокоен.

Возвращаясь в Красно-Шахтинск, Лёнюшка так и делал, следуя благословению старца, пока порой не засыпал глубокой ночью, стоя на коленях и уткнувшись лицом в книгу.

Зато в Пустыньке отца Иеронима он испытывал величайшее облегчение после многочасовых служб, ибо они избавляли его и от пресловутого «беса осуждения», и от необходимости, борясь с немощами, заплетающимся языком и уже слипающимися глазами восстанавливать урезанное многочадными и задерганными красношахтинскими иереями церковное правило, за что он часто подвергался нападению «горделивых помыслов».

— Грешен! — говорил он сокрушенно старцу.— Возымел мечту самому сделаться батюшкой! — И застенчиво опускал голову.

«Ересь! — повторила про себя Ирина, вытирая ноги о скомканную на пороге тряпку и проходя в избу.— Чушь и ересь!»

Она промерзла до костей, но не чувствовала холода — все в ней кипело от негодования.

...Они возвращались с Пелагеей из церкви. Ледяной ветер не переставал дуть в лицо, хотя, казалось, они только и делали, что куда-то сворачивали, словно нарочно запутывали следы и уходили от слежки: закоулками, пустырями, непролазными стройками, проходными дворами, между сараев и заборов, палисадников и собачьих будок. У Ирины леденели ступни в легких сафьяновых сапожках, но ей приходилось замедлять шаг, потому что старуха еле-еле плелась по рытвинам и колдобинам.

— И правильно,— сказала наконец Пелагея, морщась от резкого ветра,— правильно, что сына своего у своей юбки не держишь. А захочет тебя увидеть — так сам и приедет. А то — что ты его смущать приехала, что ли?

— Почему смущать? — удивилась Ирина.

— Так ведь они, когда монашество принимают, от всего кровного и родного отрекаются, от всего тленного да земного, потому как принимают ангельский образ. И от братьев, и от сестер, и от отца с матерью. А так — он живет тут без тебя, дом уж небось и забывать стал, а тут ты как напоминание. Искушение одно!

— Как это — отрекаются? — возмутилась Ирина.— Да что ж за ересь-то такая — от матери отрекаться! Кто это все придумал? Ну я понимаю — бывают какие-то исключительные случаи, когда мать уж совсем неблаговидная, а если такая, которую сам Бог любит...

— Да во имя Христа и отрекаются! — почти пропищала Пелагея.— Как Он сам заповедовал, помнишь, в Евангелии — «враги человеку домашние его». И еще — «Кто любит отца или мать более, нежели Меня, не достоин Меня, и кто любит сына или дочь более, нежели Меня, не достоин Меня»...

Она хотела было удалиться в комнатку за занавеской, чтобы до Сашиного прихода допить до дна откупоренное и уже пригубленное ею словесное зелье, которое действовало на нее самым изнуряющим образом.

«Это же надо,— думала она,— до чего только не додумаются эти жалкие, никем не любимые, никому не нужные люди, которым нигде нет места, кроме как здесь, на задворках мира и истории, среди этой помоечной утвари. Так вот на чем они держатся! А ведь я предупреждала! Так вот что они выдумали себе в утешение — равенство, беспощадное равенство: они захотели, чтобы все стали такими, как они! А если ты красив, если ты любим, богат дарованиями, если ты бережно вскормлен, взлелеян, воспитан миром, они потребуют от тебя — отрекись, стань, как мы! И если у нас ничего нет в этой жизни — пусть и у тебя ничего не будет! А иначе — прочь от врат вечности, ибо мы, мы, сирые да никчемные, стоим на страже и никого не пускаем. Мы — нищие да увечные — узурпировали ее! Плати нам за вход удачей, родством, талантом — ну тогда мы еще посмотрим, еще поторгуемся!!»

Однако свет в ее комнатке никак не загорался, и она, приглядевшись, увидела, что лампочка из патрона, свисающего почти до уровня ее головы, вывернута. Она вернулась в комнату и, положив тетрадь на колени, стала ее перелистывать как бы так, невзначай, задерживаясь взглядом лишь на каких-то фигурках и мордочках, которыми она была испещрена по-пушкински щедро. В нескольких она узнала себя и осталась вполне довольна своими аккуратными чертами лица, глазами, причудливо разрезанными до самых висков, длинной шеей и подчеркнуто беспорядочными, разбросанными по плечам волосами. Кое-где выплывал иконописный строгий Таврион, мелькал шаржированный Калиостро, ковылял Лёнюшка и топорщила скуластое лицо старостиха, застыв в немом, но выразительном крике.

На отдельном листе, разделенном пополам двумя жирными параллельными линиями, был нарисован старый Александр с характерным для него прищуром правого глаза, по другую сторону — старец Иероним в какой-то экзотической шапочке, похожей на купол храма. Далее шел текст:

Я часто думаю о маме, а сегодня даже исповедовался старцу о своих согрешениях перед ней. Ведь я ее фактически бросил на произвол судьбы, совсем одну! Баба Вика терпит ее сейчас только потому, что у мамы все плохо; я сбежал, деньги кончаются, жизнь проходит. А к тому же еще этот жлоб, который постоянно торчит у нее! Я пытался объяснить отцу Иерониму про маму и сказал: понимаете, она привыкла иметь все самое лучшее и не замечает, что ей уже давно подсовывают какой-то третьесортный ширпотреб, дешевку всякую. И потом — она уверена, что весь мир создан для нее. Он улыбнулся и вдруг сказал: а ведь так оно и есть. Весь мир создан для каждого человека. И потом еще добавил: надо сейчас за нее крепко молиться и просить для нее помощи у Бога. А когда я уходил, он вдруг задержал меня на минутку, поглядел ясно и сказал: может, еще Господь ее и сюда приведет! А я закричал: не приведи Господи! Она же тут все вверх дном перевернет, всех под свою дудку плясать заставит! А он сказал: вот видишь, ты больше полагаешься на собственное разумение, чем на Промысел Божий.

Ирина захлопнула тетрадь и отложила ее в сторону, всем своим видом выражая, насколько она гнушается вновь прикоснуться к ней. «Какая низость!—думала она с отвращением.— Еще не хватает иметь возле себя мелкого доносчика, ябеду! Нет, вот этого я ему никогда не прощу!»

Она была уязвлена и обижена. Ей казалось, что весь мир восстает на нее в лице сына и всей этой монашеской клики — и этого Лёнюшки, и этой бабы, боящейся порчи, и страшного лошадиного человека, и даже суетящейся вокруг стола Пелагеи.

— Да ты, Татьяна, не убивайся так, слышь? — приговаривала Пелагея, расставляя тарелки.— Говорят, если мы по мертвым на земле дюже отчаиваться будем да болеть — им на небе больно тяжко делается. Ты, главное, слышь, Татьяна, молись сейчас за сына-то, прям до сорокового дня не отступайся! Как помер Лёнюшкин отец — ох, и ярый был атеист, ох, и лютый! — Лёнюшку бил прямо в лицо кулаком и крест с него сдирал, и иконки его топтал каблучищами. «Я те,— кричал,— не позволю марать мою партийную репутацию!» Так вот — как помер он, ну, говорит Лёнюшка, не знаю, как за него за изверга и молиться!..

— Хватит! — оборвала Ирина.— Оставь, дорогая мама, свои житейские премудрости при себе! Мало тебе, что ты после смерти отца скатилась до этого партначетчика, который чуть не лопается от своей высокоответственности и, даже восседая за чаем в одном исподнем, докладывает, словно на партсобрании, что мясо в Англии едят только лорды! Я, мама, презираю этот утилитарный мир и не собираюсь делать ему реверансы! И пусть я буду есть котлеты за пять копеек...

— За шесть,— не без ехидства поправила ее мать.

— Ну, хорошо, за шесть,— этот мир не дождется, чтобы я расплачивалась за его ветчину божественным эликсиром!

— А я говорю,— вздохнула Пелагея,— изверг-то он изверг, да ведь отец тебе, Лёнюшка, родной! Ну, стали мы с ним кафизмы читать. Ох, бывало, начитаешься — буквы в глазах так и мелькают, так и мелькают, уж и поясницу ломит, и коленки дрожат — столько мы за него поклонов ложили! Наконец, снится он мне, отец-то, вечная ему память, на девятый день. Двор, что ли, какой или сквер — темный в дожде, осенний. И лист уже начал валиться — черный такой, волглый, вялый. А он-то стоит по самый пояс в земле, сдвинуться никак не может. А лицо у него злобное такое, ехидное, унылое. Ну,— говорю Лёнюшке наутро,— плохо, мол, дело, худо ему там — в место он попал вязкое, темное да сырое, не знаю уж и отмолим ли...

— Нет, нет, нет и еще раз нет! — Ирина взмахнула легким запястьем.— Это не для меня!

Аида презрительно скривила рот.

— Вся моя жизнь,— вдохновенно продолжала она,— была гимном любви и свободе! И я не желаю прибегать к насилию — пусть даже метафизическому. Мир не дождется, чтобы я выплясывала канкан под его заунывные звуки! — Волосы упали на ее лицо.— Я не стану разыгрывать на жизненной сцене этот жалкий спектакль!

— А Лёнюшка,— Пелагея вдруг перекрестилась на иконку,— уж и сам за папашу страдать стал. Нет, говорит, Господь милостив, попросим Его еще, до самого сорокового дня. Да как стал поклоны ложить, одна-то сторона у него парализована, так он на вторую припадает, аж заваливается, сердешный! Я уж подумала — конец, тут уж Лёнюшку и удар хватит. Одышка у него — то бледнеет, то в пот его бросает, а он все молится, все молится за папашу своего окаянного. Я уж возопила: Лёнюшка, побереги себя. Христом Богом молю, ведь душегубец он был; как они с матерью тебя сжечь живьем-то хотели, вспомни, за то, что ты такой калечный у них родился! В баньку-то заманили — иди, мол, Лёнюшка, мальчишечка наш, освежись чуток,— а там и подожгли! А перед соседями-то прикинулись, что банька сама загорелась. Запричитали тогда, заохали: там, мол, Лёнюшка наш, кровинушка, соколик, горит родимый! А как банька-то дотла сгорела — они рады-радешеньки. Ну, говорят, видно Бог Лёнюшку сам прибрал, чтобы он, калечка горемычный, боле не мыкался!..

— М-м-м! М-м-м!

Ирина заглянула в комнату. Старый Александр отчаянно жестикулировал, призывая ее к себе.

— Александр! Надо быть мужественным! — твердо произнесла она.

Он выкатил глаза и показал ей перстом на кресло напротив его изголовья. Она села прямо и напряженно:

— Ну что, что ты хочешь?

Он поднес два пальца к губам.

— Что? Закурить? Поцеловать?

Он радостно закивал. Она зажгла ему сигарету и, раскурив ее, вложила в его сухие подрагивающие губы. Он сделал знак, чтобы она нагнулась, и припал к ее руке.

— Ну что ты, перестань кукситься, а то я перестану тебя уважать! Ты же всегда подставлял ветру лицо. Ты же сам говорил: надо принять смерть, как самого интересного собеседника!

Вдруг он оттолкнул ее и попросил жестами карандаш и бумагу.

«Ирина,— написал он.— кто там пришел? Кто там с самого вечера сидит у тебя? Кто это?»

— Спи, Александр,— сказала она с легким раздражением.— Уже поздно, очень поздно. Там тебе принесли лекарства.

«Кто?» — по-печатному вывел он.

— Ах, Александр, ты становишься просто невыносимым. Я же говорю: тебе принесли лекарства — очень дорогие, очень редкие.

Тогда он написал так, что продралась бумага, одно только слово: «Он?»

— Лёнюшка-то.— Пелагея вдруг закрыла лицо руками,— как увидел, что банька горит синим пламенем, возопил отчаянным криком ко Господу, так одна стена горящая перед ним и упала. Ну а там, глядит, сама Царица Небесная в сонме святых угодников. Что да как, и сам толком сказать не может — да только очнулся в стогу — прохладном таком, мягком. А как в себя пришел, так и к матери с отцом является — мол, вот он я, сын ваш, пришел, прошу и любить, и жаловать! Их чуть Кондратий не хватил; а он и говорит им милостиво: прощаю вам все от чистого сердца — все мои скорби да злострадания — и отправляюсь от вас по земле Российской — авось и отыщется для меня обитель! Да и поклонился им в пояс...

«Ирина дитя мое лучшее мое произведение ангел мой демон умоляю дождись моей смерти и только тогда а сейчас скажи поздно скажи ты устала пусть он уйдет пусть потом потом Ирина божество свет не уходи там тьма там нет тебя»,— писал он уже без знаков препинания.

— Александр,— холодно сказала она и поежилась.— Ты бредишь. Это от боли. Я дам тебе снотворное. Спи. Не мучай меня. Там давно уже нет никого! Я умру, наверное, еще раньше тебя!

— Ну так вот,— продолжала Пелагея,— молимся мы с Лёнюшкой за папашу-то его, за Сидора, а я-то, грешная, все Лёнюшке норовлю пожаловаться,— мол, стара я, не могу больше ни читать, ни поклонов ложить, боюсь, не вымолим мы, Лёнюшка, отца-то твоего из геенны огненной! А он-то как закричит на меня опять: «Молчи, несмысленная, молчи, окаянная! Не нам ли сказано, что мы и душу свою положить должны за други своя и что нету большей любви, чем эта!» А я-то хоть и попритихла, а все плачу и плачу от усталости. Наконец, снится мне на сороковой день папаша-то этот, Сидор, уж как бы и в кепке какой, как бы в каком картузе, да и местность не такая, вроде унылая, вроде бы и снежок покрыл осеннюю-то распутицу. И Сидор этот совсем не так злобно, а совсем даже как-то мягко смотрит, да поновее выглядит, да, чуть не кланяясь, говорит: ох, из какого же вы меня места страшного да поганого вытащили! Поклон тебе, Пелагея Марковна, и Лёнюшке, сынку моему ненаглядному, калечке моему несчастливому — отцовская моя благодарность!..

«Ну, это — фольклор!» — подумала Ирина, захлопывая еженедельник и засовывая свой тоненький фломастер в сумку.

Дверь распахнулась, и на пороге выросла Лёнюшкина скособоченная фигура.

— Мамаша! — проговорил он гнусавым голосом.— Принимайте сынка!

Из-за его спины выглядывал Саша и молодой черноглазенький монашек, читавший в церкви непонятные изречения.

— Отец Анатолий! — торжественно объявил Саша, пропуская его вперед.

Татьяна и Пелагея подошли к черноглазенькому и с благоговением поцеловали ему руку. Ирина поморщилась:

«Целовать руку мужчине! Фи, это уже просто извращение какое-то!»

— А это — моя любимая маменька! — Саша звонко поцеловал ее в щеку.— Не растрясло ли вас в карете? Не сильно ли гнали лошадей? Не одолела ли вас морока станционных катавасий?

Ирина отметила, что, куражась, он сильно волнуется, и это деланное его бодрячество успокоило ее и придало духу.

— Отец Анатолий, ты уж, прошу тебя,— взволнованно говорил Саша, когда они, ежась от резкого ветра и подхватив для скорости спотыкавшегося Лёнюшку, поспешили к Нехочу,— не удивляйся и не смущайся: мать моя женщина светская, с фантазиями. Она и ляпнуть может что-нибудь экстравагантное, и выкинуть что-нибудь этакое. Больше всего я скандала боюсь! Если уж она задумала меня увезти, так уж и увезет, не беспокойся! А так как я не уеду — она тут все раскурочит, все перевернет с ног на голову, все сметет могучим ураганом. Без скандала не обойтись! Ты уж, прошу тебя, разряди как-нибудь обстановку — расскажи ей что-нибудь душеспасительное. Она вообще впечатлительная — во всякую мистику верит. Расскажи ей какую-нибудь крутую историю с прозрениями, с чудесами, какой-нибудь забойный сюжет — ну хоть из тех, помнишь, ты мне рассказывал? Может, если мы здесь и сейчас всем миром на нее насядем — она и сдвинется с мертвой точки?

Отец Анатолий кивал понимающе и даже как будто тоже начинал волноваться, готовясь к предстоящему сражению.

— Она что — в высших сферах у тебя вращается?

— Рассказывать о чудесах неверующему,— вдруг строго заметил монах Леонид,— то же самое, что слепому показывать на солнце. Лукавый может ее так искусить, что она и поглумится, а мы согрешим.

— Ну, Леонид,— заныл Саша,— ну, пожалуйста! Защитите меня! Может быть, она еще увидит во всем этом что-нибудь романтическое, какую-нибудь этакую экзотику да и оставит меня здесь. А сама она — погибает просто; в нее бы сейчас хоть малую заквасочку веры вложить, а остальное — приложится как-нибудь... молитвами святых отцов. Я так и чувствую, так и чувствую: сейчас или никогда. Другого ведь шанса может и не представиться!

— Христа надо проповедовать собственной жизнью и смертью, а не всякими там рассказами,— сказал Леонид.— — Она как — крещеная?

— Она как — литературой интересуется? — полюбопытствовал Анатолий, выясняя дислокацию.

— Крещеная. Интересуется,— кивнул Саша уже без прежнего энтузиазма.

— Ну понятно,— оживился отец Анатолий.— Интеллигенцию надо ее же оружием и разить. Мы ее примерами, примерами из литературы закидаем.

—Давай, давай, отец Анатолий, давай примерами,— воодушевился вновь Саша.

— А науку — как, уважает? А то я могу и за науку ей рассказать.

— Нормально! Давай за науку! — Саша пришел в восторг.— Может, и притчу ей какую расскажешь, может, и какое изречение святых отцов ввернешь, чтоб зацепило! А главное — если что чего, кидайся мне на подмогу! — Саша знал, что будет стоять до последнего, не сдастся без боя и если и уедет отсюда, то не иначе как подневольным пленником.

Несмотря на то, что Ирина была человеком первых реакций и действовала всегда «по наитию», она поняла, что не вполне готова к разговору с сыном и что ей следовало бы заранее продумать линию поведения с ним. Она не знала, стоило ли ей подкупить его ласковыми словами примирения или, напротив, притвориться жертвой его сумасбродства и держаться оскорбленно и холодно до тех пор, пока он сам не попросит прощения. Так и не сделав выбора, она предпочла вести себя до поры так, словно меж ними вообще ничего не произошло и они расстались лишь накануне.

— О,— она протянула руку Анатолию, улыбаясь весело и даже кокетливо,— такой приятный молодой человек и что, неужели уже монах? А какой — черный или белый?

— Как это — белый? — удивился он.

— Ну, черные же, говорят, никогда не моются.

Молодой монашек смущенно засмеялся:

— Ну тогда я действительно белый — только вчера из бани.

—О, это воистину подвиг,— продолжала восторгаться Ирина,— в самую пору молодости, сил, безумных желаний пожертвовать этим миром — знаете, я даже не найду аналогий!

— А когда ж в монахи-то идти, как не в пору сил да молодости,— с готовностью отвечал монах,— когда все это можно принести и положить к ногам Господа?

—А потом — к каким-нибудь там сорока годам уж и приносить-то нечего — все уже растерял-растратил, одна только усталость и воздыхание.

Ирина поежилась, но, не сбавляя молодого напора, продолжала:

—Так как же мне вас называть? Неужели и мне следует называть вас «отцом»?

—Да хоть горшком называйте, только в печь не сажайте,— развеселился Анатолий.

— Вы так юны, и я почти гожусь вам в матери, неужели я должна, вопреки здравому смыслу, соблюдать эту нелепую условность?

— Священников называют «отцами» не за их возраст, а за чин,— строго вставил Лёнюшка.

—Все равно, простите, не могу, все мое нутро восстает против этого! Мне называть вас так, значило бы — профанировать...

—Пелагея! — вдруг скомандовал Леонид.— Чаю! А то у вас здесь рыбка, а рыбка водичку любит.

—Тихоновна, а ты? Пожалуй-ка к столу! — обратилась Пелагея к хозяйке, которая сидела все в той же позе, что и днем, и уже сделалась как бы частью мебели.

—Не хо́чу! —отозвалась та.

— Так ведь весь день ничего не ела!

— Не хо́чу

— Мне бы хотелось на всякий случай дать тебе некоторые наставления относительно моей смерти,— Ирина жестко посмотрела в глаза Одному Приятелю, то и дело вертя на пальце большое, но изящное кольцо с мутным голубым камнем.

— Вот как? — усмехнулся он.— Это что-то новое. Этот сюжет мы пока еще не проходили.

— И тем не менее,— продолжала она сухо.— Вот, в этом шкафу на верхней полке стоит изваяние моей головы.

— Что-о? — Один Приятель вдруг расхохотался.— Ты хочешь подарить ее мне на намять? Чтобы я никогда не забывал, что держал в своих объятиях самую фантастическую женщину, посланницу иных миров, место которой — ну разве что в музее восковых фигур!

— Я не нуждаюсь в твоих плоских дифирамбах,— она подошла к шкафу и действительно достала оттуда выточенную в натуральную величину мраморную голову на длинной шее, с беспорядочно струящимися вдоль нее змеевидными волосами.

— Вот,— произнесла она,— пусть это будет мое надгробие. Не надо мне никаких плит, надписей, эпитафий, бумажных венков — всей этой мишуры. Пусть все будет просто — только это лицо на длинной шее, обращенное к солнцу и подставленное всем ветрам!

— Да,— одобрительно кивнул он,— настоящая Пифия! Только что ты собралась делать? Уж не собираешься ли ты улизнуть из этого мира каким-нибудь изящным суицидным путем, как этакая проштрафившаяся Клеопатра?

— Мне никогда не был понятен юмор подобного качества,— поморщилась она.— Всякое может случиться! — Она значительно посмотрела на него. — Меня могут арестовать, даже убить...

— Ты что — прищучила какую-нибудь мафию или, напротив, подвергла остракизму представителей гражданской власти?

Она откинула волосы с лица:

— Твои остроты, как всегда, неуместны. Ты же сам говорил, что у всех этих попов под рясой погоны. Я могу сорваться, наговорить лишнего, ну ты меня знаешь!

— А вот я читаю современные книги и все думаю — почему это теперешняя литература такая бездуховная? — как бы между прочим начал монашек.— Сплошной материализм! А люди! Люди!

— А что люди? — удивилась Ирина.

— Да живут так, словно над ними никакого Промысла Божьего. Вот у меня на приходе есть аквариум с рыбками — так там каждая рыбка про себя знает, что она — тварь Господня.— Он спохватился, почувствовав, что уходит в сторону.— А вот в литературе...

— Да,— живо подхватила разговор Ирина,— мой муж говорил, что для литературы необходима личность, а личность во времена утилитаризма выдыхается. Вы только пройдите по улицам, загляните в эти унылые лица...

—А почему это так? — тонко улыбаясь, подхватил Анатолий.— Вы можете назвать причину?

— Безусловно! Люди перестали быть способными делать жесты, совершать поступки,— я имею в виду поступки с заглавной буквы. Вы знаете, был такой художник Ван Гог, так он, когда ему все осточертело, отсек себе ухо ножом и швырнул его миру.— Она проиллюстрировала это выразительным движением руки.— И в мире прибавилась еще одна краска!

— Господи помилуй! — перекрестился Лёнюшка, озираясь.

Молодой монашек тоже, кажется, был поражен.

— Это был настоящий художник! — продолжала она.— А настоящий художник всегда рискует, всегда против ветра, всегда — вопреки. Он раскурочивает условности, разбивает каноны, опрокидывает штампы, все выворачивает наизнанку. Для него не существует закона толпы. Он может нарисовать человеку квадратную голову, посадить на ней оранжевые кусты и деревья, очертить глаза в форме замочных скважин, треугольников, звезд, лун, серебряных монет, золотых рыбок, кошачьих голов; вместо рта — прицепить цветок, жабу, черную дыру, кляксу; выпустить из его носа змей и ящериц, огонь и дым, и все это — будет правда! Он — как бы вам это объяснить? — прораб духа!

— А почему раньше литература была духовная? — не отступался Анатолий, сглатывая от волнения слюну.

— Скажите, а почему у вас такой странный выговор? Это что — диалект какой-то? — поинтересовалась Ирина.

— Чего?

— Откуда вы родом?

— Да с-под Ростова. В прошлом веке литература была духовная потому...

— А из какого сословия? Из какой среды? Кем были ваши родители?

— Мать — кладовщица на станции, папка пил, а сам я был — шпана подзаборная. Литература была духовная, потому что,— почти в отчаянье прокричал он,— писатели веровали в Христа!

— О, я всегда уважала Христа как умного талантливого человека. Он был, безусловно, выдающейся личностью. К сожалению, Его учение было сильно искажено и вульгаризировано. Впрочем, такова участь любой философской мысли.

— Бесовская песнь! — махнул рукой Анатолий.

— Вот как? — Ирина широко распахнула глаза.— Возможно, я невольно оскорбила кое-какие из ваших религиозных чувств, но поверьте, мои претензии относятся вовсе не ко Христу, а к тому изложению и толкованию, которому подверглось Его учение. Вы ведь не станете отрицать, что в библейских сказаниях очень много неувязок, несоответствий и даже противоречий?

Монашек сделал попытку возразить, но она предварила его:

— Например, Он проповедовал любовь и свободу, а люди подменили это призывом к покорности и рабству. Он говорил — «возлюби ближнего», а они записали — «враги человеку домашние его». Впрочем, каждый гений имеет своих посредственных интерпретаторов, которые толкуют его в меру своей испорченности.

— Вот, мама,— Ирина протянула матери большую папку,— здесь наша многолетняя переписка с Александром. Я бы хотела, чтобы она хранилась у тебя. Если со мной что-нибудь случится, прошу тебя не предавать это забвенью — там есть уникальные вещи, и со временем ты можешь это опубликовать. Это совершенно сенсационный, ценнейший материал. Истинный ценитель искусства будет тебе благодарен.

Она вынула наугад несколько листков и прочитала. Это были из тех, уже последних, где он боялся поставить точку:

«Ирина если это не он бродит по квартире шаг глух и тяжел покашливает сморкается ворчит полощет горло если это не он караулит у двери переставляет часы заводит приемник задерживает дыхание мнет в руке шляпу колышет плотную занавеску если это не он конокрад кентавр командор полоний то ведь это она она».

— А Достоевский? — упорно продолжал Анатолий, решив отложить до времени богословские споры.— Мог ли бы он так старца Амвросия, то бишь Зосиму, изобразить, если бы не верил в Бога?

— Достоевского я не люблю,— отмахнулась она.— Все эти бесконечные истерики, этот надрыв, это разрывание рубашек на груди! Хотя Настасья Филипповна очень мне импонирует, мне даже иногда кажется, что он с меня ее и писал — такое сходство.

— А Пушкин? — настоятельно гнул Анатолий, не желая отступать от намеченного плана: сначала выявить факты, а потом привести их к общему знаменателю.— Как это у него? «Отцы пустынники и жены непорочны...»

— Ну, Пушкин — это просто не мой писатель. Он, конечно, гениальный поэт, но я никогда не могла понять прелести его Татьяны. Вообще — удивительное дело — стоит художнику взяться за какой-то положительный образ, и он получается блеклым и невыразительным, но стоит лишь изобразить какого-то бурного, неистового человека, и он выходит сочно и колоритно. Мой муж любил повторять слова одного философа: «Порок художествен, а добродетель пресна!»

— Бесовская песнь,— протянул Анатолий с тоской в голосе.

Он вообще как-то стал сникать, но все-таки, взяв себя в руки, спросил на всякий случай:

— А наука? Сейчас наука доказала, что без признания бытия Божьего она и двигаться уже не может.

— А вот мой Колька покойный говорил, что по науке доказано, что нет Бога,— вмешалась Татьяна.— Так это как — правда или бесовская песнь?

— Ну, знаешь! Я тебе таких шедевров сто штук за минуту напишу,— усмехнулась мама Вика.

Она сидела распаренная после ванны, лицо ее лоснилось от обильного крема, по ногтям прохаживалась тщательная пилочка. Время от времени мама Вика растопыривала пальцы и, вытягивая руку, вертела головой, любуясь результатом. Ирина судорожно рылась в папке и морщилась от досады.

— Он мне уже перед самой смертью написал на какой-то салфетке последнее духовное завещание. Ах, нет, чтобы мне сразу его тогда переписать или запомнить! Там как-то так,— она запрокинула голову и зажмурилась.— Нет, все равно, все равно не вспомню! Там он как бы рассказывает мне легенду, будто бы он завел меня в такие чужедальные земли — во владение теней и шорохов, откуда я одна, без него, едва ли выберусь. Единственная возможность мне добраться до живых людей и спастись — это уходить без оглядки. Взгляд назад может погубить меня навеки. И вот я иду, иду и стараюсь не оборачиваться, а меня окликают сирены, задевают крылами химеры, хватают за руки кентавры, сам Орфей наигрывает мне на лютне, а Харон угрожает поднятым над головой веслом. Но я должна смотреть только прямо и все время прямо и никуда больше, даже по сторонам...

— Ну и что? — невозмутимо спросила мама Вика, накладывая лак на большой выпуклый ноготь.— Действительно, была такая легенда.

— Ирина,— спросил Лёнюшка, делая жалостливое лицо,— а ты мне фасольки на Филиппов пост купишь?

— О, я бы с удовольствием, но завтра мы с Александром уже уезжаем!

Хотя у Саши не было никаких сомнений относительно материнских намерений, с которыми она сюда приехала; хотя он готовился к этому моменту с тех пор, как узнал, что Ирина добралась благополучно и что она под надежной опекой монаха Леонида; хотя он и захватил отца Анатолия на подмогу, ввиду предстоящего разговора с матерью,— он почему-то, попав сюда и увидев ее благодушное расположение, как-то расслабился, размяк и наивно понадеялся, что все ограничится лишь курьезным спором по религиозным вопросам.

Иринино заявление, сделанное в таком непреложном тоне, словно эта тема уже и не подлежит обсуждению, застало его врасплох, и он с тоской посмотрел на своего литературно подкованного заступника. Отец Анатолий понял этот умоляющий взгляд и кинулся на помошь другу:

— А наука! А чудеса! А исцеления!..

— О,— перебила его Ирина,— я вообще люблю всю эту таинственную подоплеку жизни, эту закулисную ее сторону, всю эту высшую драматургию — сны, гадания, приметы, мистические голоса... Об этом я могла бы бесконечно рассказывать.

— А отец Иероним говорил недавно, что сны — от лукавого, а пророческие сны снятся только избранникам Божиим, да и то в особенных случаях,— не выдержал Саша.

— А я и не говорю, что они снятся всем и каждому,— отпарировала Ирина.— Один очень высокопоставленный, очень компетентный дух сообщил мне не так давно, что я отмечена Богом и любима Им! — Она краем глаза глянула на поверженного Александра.

— Да это все — сплошная прелесть! — встрепенулся Лёнюшка.

— Благодарю вас. Мне особенно приятно слышать комплименты именно от вас! — Ирина обаятельно улыбнулась.— Сейчас вообще очень много совершенно сказочных явлений,— продолжала она, вдохновляясь.— Знамения, чудеса, исцеления. Это вы правильно говорите. Вот у меня недавно селезенка разболелась, так я пошла к экстрасенсу, и он за три сеанса снял с меня все боли своими пассами.

— Да это ж,— задохнулся Анатолий,— да это уже целая бесовская опера!

— А вот я тоже — стою иногда на молитве,— оживилась Татьяна,— и внутри у меня все так тепленько, так приятно, прямо голос какой-то ласковый говорит: «Ты, Татьяночка моя, потерпи чуток — уж как я тебя упокою в Небесном Царствии. А всех врагов твоих —сожгу в геенне огненной!»

— Да ты уж, Татьяна, помолчала бы лучше,— вздохнула Пелагея.— Это враг тебя все томит.

Ирина насмешливо посмотрела на свою неказистую астральную соперницу.

— А ты, Ирина, к страсенсам-то не ходи. Колдуны они все, да и только. Вот у меня случай был,— Пелагея обтерла губы, приготовясь рассказывать.— Разболелся как-то Ленюшка не на шутку. А мне старухи и говорят: не дури ты, Марковна, совсем замучили его врачи, закололи — так в гроб весь исколотый и ляжет, а на Страшном Суде и предстанет весь продырявленный. Потому что воскреснем-то мы со всеми своими ранами...

— Не поеду я никуда, не поеду! — взорвался вдруг Саша, чувствуя, что дело уже проиграно, и безрассудно кидаясь навстречу буре.— Зачем я тебе нужен? Что я там буду делать? Ноябрь на дворе — до приемных экзаменов почти год. Да и не буду я никуда поступать! В конце концов, ты сама меня выгнала. И вообще я теперь уже совершеннолетний! Лягу посреди дров, а ты, если можешь, тащи меня отсюда волоком!

Анатолий храбро кинулся следом за ним в атаку:

— А вот и притча такая есть. Одолели одного пустынника помыслы вернуться в мир. И чувствует он — не выдержит искушения, уйдет из пустыни. Лег он тогда на пороге кельи, раскинув руки, да как закричит: тащите меня отсюда, бесы, тащите, если хотите, а сам я не сдвинусь с этого места. А теперь,— прибавил он торопливо, почему-то поднимая руку, как школьник,— можно я вам за свободу и любовь скажу?

— За какую любовь и свободу? — заволновалась Ирина.

—А вот то, что вы говорили — с одной стороны, мол, «возлюби ближнего», а с другой стороны — «враги человеку домашние его». В земной жизни ведь как?— говорил о,. путаясь и сбиваясь.— Ведь человек вроде и свободен, а уж как полюбит кого — то уж и не свободен становится сразу, потому как привязан к предмету. Уж для него предмет этот особенный, из ряда вон выходящий, верно?

—Предположим,— произнесла она с подозрением.

— Он уж и потерять его боится, и присвоить хочет навеки, и привязать к себе, верно?

— Допустим.

— А уж если этот предмет-то любимый кого другого предпочтет этому, любящему,— то уж тут-то настоящая мука и начинается, так ведь?

— Да вы говорите, говорите, не переспрашивайте, я все понимаю.

— Ну и, ясное дело, какая уж тут свобода! Сплошная неволя, да и только! А коли неволя — тут уж и недовольство, и ропот, и обида, и ненависть... Следственно — там, где начинается земная любовь, там и прощай, свобода! А? Логика! А небесная? Небесная-то любовь?

— Да вы философ! — торжественно произнесла Ирина, перебивая его. Она вдруг сделала строгое лицо.— Александр! Откидывая все соображения высшего порядка, я хочу тебе заявить, что у тебя есть кое-какие обязанности по отношению и ко мне, и к отцу.

— Ты имеешь в виду наследство?

— Кстати, и наследство тоже.

— Да я отдам тебе все, все до копейки! Пойдем завтра в какую-нибудь контору, и я напишу доверенность на твое имя, и ты все получишь сама. Но я-то, я-то зачем тебе нужен?

— Вот,— Ирина обвела глазами присутствующих,— вот как расходятся христианские заповеди о любви с поведением того, кто считает себя христианином.

— Да если ты говоришь, что уважаешь Христа, так почему же ты первая не веришь Ему? — закричал Саша в каком-то неистовстве, выплескивая разом все накопившиеся у него за эти полгода доводы.— Если Он такой добрый, такой честный, призывавший людей любить друг друга, то почему же по-твоему получается, что Он при этом великий обманщик и соблазнитель?

— Я этого не говорила!

— Не говорила, а все же по-твоему выходит, что это так! Что же этот выдающийся, как ты считаешь, честный человек все время повторяет, что Он — Сын Божий? Что Он умрет и в третий день воскреснет? Что Он исшел от Отца и идет к Отцу? Что по воскресении Своем Он привлечет к Себе всех верующих в Него? Что Он придет в сонме ангелов во второе пришествие и будет судить живых и мертвых? А? Если бы Он был всего-навсего человек, то выходит — Он что, лгал? Значит, по-твоему получается, что правильно распяли Его иудеи как искусителя?

— Он не обязан нести ответственность за фантазии своих полуграмотных учеников,— ответила она ему сдержанно и даже мягко.— А вот ты здесь стал настоящим фанатиком, маньяком, истерикующим неофитом. Я теперь отлично понимаю, почему здесь от тебя все отмахиваются!

— Кто, ну кто от меня отмахивается?

— Я теперь понимаю, по какой причине тебя неделями не желает видеть твой старец, почему этот иконописец не приглашает тебя на чаепитья, а этот — высокий,— она хотела сказать Калиостро,— Дионисий третирует тебя как сопляка и мальчишку. Ты здесь стал большим роялистом, чем сам король, большим католиком, чем сам Папа Римский!

— Кто, кто тебе сказал это? — оторопел Саша.— Да отец Иероним любит меня бесконечно, потому что он всех любит и не может не любить! Отец Таврион учит меня писать иконы, я его ученик, понимаешь ты это? А с отцом Дионисием мы часами, слышишь, часами гуляем и разговариваем!

— Да,— ядовито усмехнулась она,— ты бы поусерднее таскал трубы, поискуснее красил заборы да похудожественнее тер краски!

— Кто наговорил тебе этой ерунды? — Саша в отчаянье глянул на монаха Леонида. Тот заморгал и втянул голову в плечи.— Леонид, это ваша работа? Для того вы меня зазывали к себе писать письма да все расспрашивали про отца Тавриона да про отца Дионисия, чтобы послужить после внештатным осведомителем? Я всегда чувствовал, что вы только юродствуете, прикидываетесь этаким дурачком — «идиотизм»! «шифрания»! — а сами превосходно во всем разбираетесь! «Бога надо проповедовать не какими-то там рассказами, а собственной жизнью и смертью!» — передразнил он Ленюшку.— Так-то вы проповедуете? Только зачем вам это понадобилось? Это коварно! Коварно!

— Не строй из себя, Александр, этакую оскорбленную добродетель,— перебила его Ирина.— Это тебе не идет. Это дурная игра: раньше я был плохой мальчик, жил среди негодяев, пил, курил, воровал из дома вещи и книги, а теперь вот исправился и стал чист, как ангел небесный. Чтоб валяться пьяным на голой земле, необязательно уезжать за тридевять земель!

Саша с ненавистью посмотрел на убогого монаха и вышел, шваркнув дверью так, что уничтожил на потолке последние признаки штукатурки.

— Монашествующий ковбой! — с усмешкой кинула ему Ирина.— Ну,— она посмотрела на монахов и улыбнулась, — продолжим наши богословствования? Я вот была в Америке на премьере фильма Джизус Крайст супер стар» — «Иисус Христос суперзвезда»,— перевела она деликатно,— и он меня совершенно, совершенно потряс: какая музыка, хореография, пластика, эксцентрика! Сколько экспрессии! Просто феерия! Магия! Там такая пронзительная импульсивная музыкальная тема — я бы напела, но боюсь ошибиться. И потом — это моление о чаше! Просто грандиозно! Оно перемежается фрагментами с распятием, снятым в различных ракурсах...

Она окинула взглядом слушателей, и у нее возникло невольное подозрение, что ее никто не понимает. Анатолий сидел, буквально разинув рот, глядя затуманенным, ослепшим, обращенным внутрь взором; Лёнюшка, напротив, вылупил огромные глаза и, затаив дыхание, ловил каждое ее слово с непонятным мучительно-горестным выражением; Пелагея оперлась подбородком на руку и как будто дремала; Татьяна улыбалась бессмысленной, почти безумной улыбкой, отвечая ею, по-видимому, на какие-то собственные размышления. И только Нехочу продолжала медленно покачиваться на своей колченогой разоренной кровати.

Ирине ужасно хотелось курить.

— Как выйдешь — направо и через сарай,— сказала Пелагея.— Я провожу тебя, а то там в сарае-то гусак больно лютый.

Гусак действительно оказался агрессивным и, вытянув шею, с шипеньем пошел на Ирину.

— Кыш! — пуганула его Пелагея, замахнувшись валявшейся здесь же палкой.

— Прошу вас — не ждите меня. Я не боюсь гусей!

Ирина распахнула дверь и оказалась на косогоре. Внизу чернела река, провожаемая редкими кустиками. Кое-где еще горели жидкие огни, но жизнь уже замерла, только брехали по ледяному ветру собаки да луна лила на поселок недоброжелательный мутный свет.

Ирина вынула сигарету и затянулась. Этот привычный жест умиротворил ее и снял напряжение, которое накапливалось за весь этот день. Ей вдруг мучительно захотелось в Москву — отмокнуть в горячей ванне, освежиться бокалом вина, взбодриться чашечкой кофе с лимоном, разметать волосы, стянутые тяжелым узлом на затылке, и, включив дивную мелодию, расположиться в кресле, оснащенном сигаретой, зажигалкой и пепельницей. Потом вдруг — ближе к полуночи — нырнуть в милое английское платье в мелкую клеточку, со множеством пряжечек и обманных карманчиков или, наоборот, в немыслимо широченное итальянское с белыми резными манжетами и воротником, спускающимся на плечи, и сорваться в ночное пространство, и помчаться, помчаться куда-то головокружительно, почти вслепую, мерцая глазами из-за широкополой шляпы,— может быть, к Марине — этой блестящей актрисе с ее ренуаровскими глазами и богемной квартирой, где все пестрит художественным беспорядком, или к Анне — этой шикарной модистке, с ее великолепно отделанным домом и изысканной публикой. Как раз к ней можно приезжать и после полуночи. Она все равно воскликнет «о!», увидев ее на пороге, усадит около какого-нибудь очаровательного человека с оливковыми глазами навыкате, который будет донимать Ирину вопросами: «Как это вы, с вашей красотой и артистизмом, сумели избежать актерского поприща?» — «Ах,— ответит она,— многие вопрошали меня о том же, но я считаю, что жизнь — вот самый оригинальный и грандиозный театр!» — «Говорят, вы были музой такого талантливного драматурга. Не могли бы вы и мне подарить хоть надежду увидеть вас на моей скромной завтрашней премьере? Я буду играть во сто крат вдохновеннее, если буду знать, что в зале сидит такая прекрасная зрительница!»— «Что ж, я принимаю ваше приглашение, но — учтите — я очень взыскательна,— если мне что-нибудь не понравится, я просто встану и выйду из зала, демонстративно стуча каблуками».— «Позвольте мне выпить за вашу красоту и ум!» — «Это ваше право».

— Здрасьте вам! Курит! — услышала она за спиной голос убогого монаха.— Ты чего это, а? Ты ж бесов в себя так и впускаешь, так и впускаешь вместе с этаким дымом. Раньше за курение на несколько лет от святого причастия отлучали.

— Не говорите ерунды! — она весело отмахнулась от него, выпуская дым через тонкие ноздри.— Нельзя же все понимать так буквально — это же образ, аллегория, метафора...

— Это бесы-то образ? — Лёнюшка посмотрел на нее в изумлении.— А вот как станет завтра отец Иероним бесноватых отчитывать, так и посмотришь, какой это образ.

— Как это — отчитывать?

— А бесов изгонять, — пояснил монах.— Вот приходи в четыре часа в церковь — сама увидишь. Как батюшка бесноватых этих накроет епитрахилью или Евангелие прочитает — ох, они тут и крутиться, и выть начинают, и лают, что псы, и хрюкают, и черным словом ругаются, и злыми голосами кричат.

— О, так это будет сеанс экзорцизма? Как интересно! Я смотрела один фильм, он так и называется «Экзорцист»,— просто упоительный! Я принимаю ваше приглашение! Знаете, я считаю, что в жизни все надо испытать — и роковую любовь, и наслаждения, и страдания, и ужасы,— и я никогда не отступаю, если мне предоставляется возможность увидеть какое-нибудь новое захватывающее зрелище. Я и на корриде была, и крокодил на моих глазах съедал человека... Это была жестокая сцена, но это жизнь, и нельзя от нее малодушно отмахиваться.

Лёнюшка смотрел на нее как завороженный.

— А бесноватые — что? — она посмотрела на него с улыбкой.— Просто несчастные больные люди. Их надо лечить в психбольницах.

— И-и! — почти завопил монах, приходя в себя.— В том-то и дело, что они бывают, как мы с тобой,— на вид совсем здоровые. Ходят на производство, в общественной жизни участвуют, голосуют — никакой психиатр не придерется. А как к святыне приближаются — так бес и начинает из них орать, потому что он, бес-то, этой святыни и не выносит,— трепещет, как припадочный. Господь для него — Огнь поедающий. А пока они земными заботами тешатся, колбасу отвоевывают, бес-то сидит тихонько да радуется, и глазки у него — масленые. Тут к батюшке Иерониму недавно,— сказал он почему-то шепотом и очень доверительно,— целая группа психиатров приезжала — выспрашивать. Всё хотели у него выяснить, чем бесноватый от душевнобольного отличается. Он им и разъяснил — можно быть душевнобольным, потому что это повреждение душевное, а не быть бесноватым, потому как бесноватые — духовная болезнь. Вот я, к примеру, душевнобольной — у меня и шифрания, и идиотизм, как мне врачи говорили, а я, по милости Божией, не бесноватый.

— Ну что вы! — Ирине вдруг захотелось сделать ему приятное.— Какой вы больной? Вы вполне здоровый привлекательный мужчина.

Лёнюшка и правда не выдержал и покраснел от удовольствия.

— Так что ж,— полюбопытствовала она,— бесы так прямо с сигаретным дымом и входят?

— Это уж как Господь попустит — могут и с сигаретным дымом, могут и через какой другой грех залезть. Запретит им Господь — и не войдут, а уберет свою защиту от человека — и понабьются битком, аж тесно!

— А что ж Господь ваш, — спросила она, тонко улыбаясь, — если Он всеблаг и всемилостив, позволяет им иногда входить?

— Да Он не позволяет,— отмахнулся монах, досадуя на ее непонятливость.— Он им просто не запрещает. Ты что — глупая? Когда человек сам по своей воле говорит — мол, нет Тебя и быть не может, и помощь Твоя мне ни к чему, и бесы, дескать, так — образ один и только... Вот тогда-то Господь и может отступиться, мол, раз не нужна тебе Моя помощь — так попробуй-ка сам без Меня повыкручивайся-ка!

Когда она шла назад через сарай, гусак, решивший взять реванш за то, что пропустил ее в первый раз безнаказанно, кинулся на нее с яростным шипеньем. Однако он не на ту напал — Ирина была не из робкого десятка и, схватив валявшуюся тут же палку, стукнула его в целях самообороны так, что он отскочил и шея его неестественно искривилась.

Ей не спалось. Было душно, она слышала, как в проходной комнате храпит кто-то басом, хотя там ночевали только старухи. Она вспомнила, что забыла положить крем под нижние веки, и, нащупав в сумке баночку с кремом, кончиками пальцев пробежала под глазами от висков к переносице. Однако она не рассчитала, случайно ткнув пальцем в угол глаза — стало ужасно щипать, и она, на ходу натягивая халат с драконом, ринулась к выходу за занавеской. В темноте она налетела на корзину с гусыней, та отчаянно загоготала, забила крыльями, и Ирина почти в панике вылетела на кухню.

— Да это ад какой-то! — едва ли не вслух крикнула она, нашаривая ведро с водой и отчаянно гремя кастрюлями и крышками.

Во сне она почему-то увидела Анну Францевну, пожилую голландку, прожившую в России сорок лет и, несмотря на свои несметные года, позволявшую себе голубые волосы, красную шляпу, бурлескный акцент и грамматически-какофонические фразы.

Анна Францевна давала когда-то Саше уроки музыки, но след ее потерялся уже давно. «В музика все должен быть элегант,— поясняла она, уважительно поглядывая на Ирину.— Ну ви-то, ви-то — просто шикарно смотреть, шикарно,— она целовала кончики своих веснушчатых пальцев,— ви есть аллегро виваче, фортиссимо, грациозо!»

Ирина всегда предлагала ей после урока подкрепиться чашечкой кофе с ликером, и она соглашалась аккуратно через раз.

В конце учебного года устраивались детские музыкальные праздники. Нарядные девочки и мальчики, которых привозили на машинах родители на дачу к Ирине, играли Гайдна и Моцарта, Шопена и Грига, а Анна Францевна сидела в вольтеровском кресле на почетном месте и торжественно объявляла каждого. Для этих случаев Саше был куплен детский фрак и бабочка в мелкую крапинку. И когда он стремительно выбегал из-за рояля кланяться — полы фрака развевались, и золотые кудри падали на лицо, и весь он был похож то ли на эльфа, то ли на кузнечика, то ли на чернокрылого мотылька. А когда сбивался и брал неверную ноту, то ударял с размаху по клавишам открытой ладонью и под вопль рехнувшегося вдруг рояля выбегал с плачем и слонялся долго по старому саду.

...Анна Францевна грустно стояла посреди Ирининого сновиденья на поселковой замызганной остановке, качая головой, как седая птица, и неузнавающим взором смотрела на мечущуюся Ирину, позабывшую напрочь не только куда, но и откуда она едет, попав в эту унылую местность.

— Анна Францевна,— кинулась к ней Ирина,— вы мне не можете объяснить, где мы и, вообще, что случилось?

— О, — отвечала голландка очень печально и совсем без акцента,— музыкальный сезон окончен, и я еду в портовый город.

— А зачем, зачем вы едете в этот портовый город?

Та меланхолично посмотрела на нее:

— Там собирают большими ладьями воду, и мне хочется там просто отплакаться!

V

При каждом искушении Лёнюшка всегда повторял слова отца Иеронима: «Пейте поношения, как воду». Любил ои и вспоминать историю из своего детства, которая теперь звучала для него как притча, как благословение на весь его земной путь.

В том южном пыльном городе Красно-Шахтинске, куда, кроме воробьев и ворон, не залетают птицы, где деревья подставляют душному солнцу вялые мятые листья, а на главной площади не высыхает лужа, полная огрызков и окурков, где ходят недовольные люди в лоснящихся пиджаках и зелено-фиолетовых шляпах, где беснуются цепные псы и орут по ночам обезумевшие облезлые кошки, где гоняют по всем проходным и непроходным дворам с усталым, растянутым на веревках бельем выстриженные под бокс мальчишки, а выскочившие на улицу в байковых халатах и стоптанных тапках па босу ногу бабы провожают их криками: «Эх, чумовые!» — встретила Лёнюшку на базарной площади городская юродивая с колтуном на болтающейся голове, подошла к нему вплотную да и плюнула ему в лицо теплой слюной с вишневыми косточками, так что содрогнулся он от брезгливости и обиды, да и сказала: «Вот так и всю жизнь будешь чужие плевки с лица стирать! А терпи! Терпи!..» И захохотала, задергалась, страшно подмигивая, и пошла, приплясывая, пока не скрылась за поворотом.

Сегодня Лёнюшка был явно не в духе, успев с утра подвергнуться бесовскому нападению в лице Татьяны, которая, глотнув предложенной Пелагеей крещенской воды, вдруг пошла, раскинув руки, вразвалку но комнате, как бы потягиваясь и разминаясь, пока не принялась отбивать короткую чечетку, сопровождая ее обрывочными цыганскими мотивами.

—Ты чегой-то, Татьяна, а? — заволновался Лёнюшка.— Порченая, что ль?

—А вот мы сейчас и проверим — мужик ты или баба! — захохотала она, хватая его за подрясник.

Ровно в час пополудни Ирина, скромно подретушированная — «так, чтобы только украсить их праздник» — и немного взбодрившая себя парой глотков коньяка из плоской фляги, которую она на всякий случай всегда носила с собой — «так только, чтобы снять напряжение, для куражу», — в черном простом, но дорогом и весьма изысканном платье, препоясанном искусно сплетенным вервием: с прядью, как бы невзначай спустившейся вдоль щеки к узкому египетскому подбородку, восседала со старцем Иеронимом одесную и Калиостро — ошуйцу в крошечной опрятной гостиной, увешанной иконами и фотографиями разноликих и разномастных монахов.

Ирининым визави оказался русобородый Таврион — или «отец Иконописец», как обращался к нему Калиостро,— около него расположился всклокоченный Анатолий, а уж рядом с последним — пристроился насупленный Лёнюшка.

— Отец Иероним.— в комнату вошла монструозная особа — церковная старостиха.

Давеча она загородила перед Ириной дверь в церковный домик, оглядывая ее подозрительно:

— А ты куда навострилась? Там только духовенство!

Ирина отвечала с достоинством:

— Но я приглашена и не готова к подобным инцидентам!..

— С каких это пор,— не глядя на Ирину, проговорила она, обращаясь к старцу и выпячивая вперед челюсть с неправильным прикусом,— в монашеских кельях парфюмерией так в нос и шибает!

Ирина, пользуясь преимущественным правом своего воспитания, предпочла не заметить этого, как она внутренне выразилась, «нюанса».

— Вас там на крестины требуют,— сообщила старостиха.

— Матушка, попросите, чтоб немного подождали. Извинитесь, скажите — сразу после трапезы и покрестим. Да, отец Анатолий?

Анатолий закивал с готовностью.

Калиостро оказался чрезвычайно любезным сотрапезником и кавалером. Он то и дело накладывал в Иринину тарелку и крошечные солененькие грибки, и хрустящую капустку, и холодную рыбу, вежливо осведомляясь, не подложить ли ей чего-нибудь еще.

— Да, пожалуйста, мне бы хотелось отведать вон того салата с чертовщи...— она запнулась, сообразив, что здесь это будет не совсем уместно,— со всякой всячиной. Изумительно! Прелестно! — пробовала она угощения.— В такой салат я бы еще добавила мелко нарезанное яблоко, оно придает салату еще один оттенок. Этому меня научили в Венгрии.

— Вы, наверное, много путешествовали? — поинтересовался Калиостро.

— О, да! Мой муж был знаменитый писатель, его пьесы шли но всему миру, и мы с ним объездили много стран. Северную Европу я не люблю,— предалась она дивным воспоминаниям,— там все как-то чопорно, замороженно, упорядоченно... Знаете, этакий стиль «не плюнь»,— пояснила она.— Представьте — они постоянно подравнивают кусты и газоны! В этом есть какая-то искусственность, заданность. А я предпочитаю всем этим ухищрениям среднего европейца безумие жизни, ее коловращение, пестроту, одержимость! Моему темпераменту больше всего подошел бы Париж — с его ночной жизнью, капризами, ворожбой. Кстати, я чуть было там не осталась навеки! (Она вдруг вспомнила предостережение Одного Приятеля о погонах под рясой, но, будучи уже не в силах остановиться, продолжала взахлеб.) Меня там хотела удочерить одна пожилая, очень богатая и небезызвестная миру француженка. (Имен она решила не называть.) Она жена прославленного французского поэта — его-то я как раз не любила: он был в политике такой ортодокс! — Ирина развела руками.— А вот его жена — моя несостоявшаяся мать — была просто очаровательна. Между прочим, она приходилась родной сестрой Лиле Брик — этой постоянной пассии Маяковского. («Ну, покойников, наверное, можно»,— мелькнуло у нее в голове.) Помните, это знаменитое — «Лилечке вместо письма»? Он был, конечно, великий поэт!..

Она оглядела слушателей и, заметив, что Анатолий порывается что-то сказать, остановила его жестом:

— Я понимаю — можно не любить его, он может раздражать и отталкивать, но не признавать мощи его таланта — это, знаете ли,— она ухмыльнулась,— значит просто подписываться в своем полном непонимании поэзии!

— А вот Пушкин, к примеру,— прорвался все-таки Анатолий, но Ирина перебила его:

— Лиля Юрьевна не любила меня, но ведь это очень понятно — она сама привыкла быть примой, блистать и ходить в окружении поклонников. Каково же ей было видеть меня в ту пору, когда она представляла из себя лишь историко-литературный памятник, этакие живые мощи.

— Отец Иероним,— простонал вдруг Лёнюшка,— а как мне-то теперь быть? А ну как Татьяна опять на меня накинется? Ох, и обнаглели бесы, ох, и обнаглели! Я даже у отца Дионисия спросил сегодня на исповеди: «Отец Дионисий, почему это бесы так обнаглели?» А он мне и говорит: «Я тебе потом, Леонид, объясню, а сейчас ты людей задерживаешь!» Да так и не объяснил до сих пор. А я больной. Инвалид детства. Мне с Татьяной-то в другой раз не сладить.

— Да убегла она,— успокоил его Анатолий, сильно гэкая.— Мы как с отцом Дионисием ее выволокли из храма, так она почуяла, что дело плохо, и ну бежать, только ее и видели!

Ирина вспомнила, что после покушения на несчастного монаха Татьяна побежала в церковь и, как только отворились алтарные врата, ринулась в них, распахнув объятья, с криком: «Никто не отлучит меня от любви Христовой!» Поднялся страшный переполох. Служба была остановлена, и Калиостро с Анатолием протащили ее волоком через всю церковь, которую она продолжала оглашать криками: «Вот так они поступают, Господи, с теми, кто воистину любит Тебя!»

— Это было ужасное, ужасное зрелище! — Ирина прикрыла глаза рукой.— Так жестоко обойтись с этой несчастной! — Она укоризненно посмотрела на Калиостро.— Тащить по полу беспомощную женщину — это не по-христиански. Ведь она так любит Бога!

—Так она ж бесноватая! Это ж враг ее и надоумил святыню осквернить. Она ж в прелести! — возмутился Лёнюшка.

— Ну что вы — какая уж там прелесть,— Ирина сочувственно воздела очи к небу,— измученная, постаревшая женщина. И потом — кому дано судить об этом! Каждый любит по-своему — кто с прохладным трезвым сердцем, кто горячо и страстно. Я уж прошу вас,— обратилась она к старцу,— не наказывайте ее, пожалейте! У нее сына недавно убили — она так несчастна!

Принесли первое, и Калиостро, наливая Ирине в тарелку золотистый пахучий суп, спросил галантно:

— Вы позволите?

— Пуркуа па? — пожала она плечами.— Почему нет?

Ей вдруг очень захотелось произвести эффект:

— Кто-то однажды весьма точно выразился о Лиле Юрьевне: «У Лили Юрьевны целое блюдо золотых орехов и ни единого зуба, чтобы их разгрызть!»

— Золотых орехов? — Лёнюшка даже чуть-чуть привстал.

— Это образ, Леонид, образ,— пояснил Калиостро.

— Опять образ! — обиделся Лёнюшка.— А то я думал, у меня в Красно-Шахтинске тоже есть ореховое дерево, только орехи все какие-то пустые...

— О, у Лили Юрьевны, вы уж не беспокойтесь, они были полны ядрышками,— многозначительно заметила она.— Так вот, сестра ее была так мною очарована, что сказала: «Ирина, я бы хотела иметь вас дочерью».

— А вот та самая русская фея, которая не только доставила нам удовольствие лицезреть ее неземную красоту, но и выразила прелестное желание угостить нас здесь, в Париже, русской масленицей,— представила «небезызвестная француженка» Ирину своим утонченным и также небезызвестным гостям.

Ирина с достоинством чуть наклонила благородную голову, ловя на себе одобрительный взгляд старого Александра.

— Я посчитала, что вам будет приятно получить этот горячий привет из снежной России.

Стол украшала икра, поданная к блинам и привезенная в дар гостеприимным хозяевам.

Гости рассыпались в комплиментах, хваля ее французский выговор, осанку, кулинарные способности, вкус и обаяние.

— Ах, у меня давно есть тайное желание,— говорила она, словно ворожа над столой своими изящными руками,— открыть где-нибудь, где угодно — в Москве или у вас, в Париже,— маленький ресторанчик для избранных и пригласить вас всех провести там очаровательный вечер!

— Но я ответила ей: Эльза! — Ирина вдруг спохватилась, но, вспомнив, что та уже давно умерла, продолжала,— Эльза,— сказала я,— я чрезвычайно польщена вашим предложением и просто околдована им, но простите,— тут она выразительно посмотрела на старца Иеронима, ибо это был камешек в его огород, вернее, в его монастырь,— у меня есть мать! — она сделала паузу.— И по всем законам совести, морали, религии я считаю величайшим грехом от нее отрекаться!

Тут она опять сделала паузу, и ей показалось, что старец кивнул ей одобрительно.

«Он бесспорно неглуп»,— подумалось ей.

— Отец Иероним,— жалобно затянул Лёнюшка,— помолитесь, чтоб мне не полнеть. А то я как располнею — у меня одышка, ходить тяжело... Я ведь как — то не ем ничего, а то как навалюсь — хоть целую кастрюлю картошки могу смолотить. А, отец Иероним?

— О,— сказала Ирина,— в этом нет проблемы. Я вам дам замечательную диету, вы сразу похудеете и не будете испытывать ни голода, ни упадка сил. Там все зависит не от калорийности продуктов, а от их сочетания. Это диета американских космонавтов,— пояснила она старцу.

— Отец Анатолий, а что там у тебя на приходе произошло? — спросил Калиостро.

— Да залезли какие-то молодчики в молельный домик. Напились церковного вина, облачились в ризы, прихватили с собой кое-какую утварь и иконы. Тут- то я их и застукал. «Попались,— говорю,— богоотступники!» Тут их как гром поразил—запутались в облачениях да и упали спьяну! — отец Анатолий сиял.

— Нашу дачу тоже грабили,— сочувственно вздохнула Ирина.— И тоже, простите, сопляки какие-то, мальчишки. Там было много ценного: антикварное стекло, мебель карельской березы, плетеные венецианские кресла, дивные картины, столовое серебро. А они забрали какой-то ширпотребный японский магнитофон, коньяки, конфеты, нагрызли орехи, накидали фантиков — вот и все убытки...

— Да,— еле слышно промолвил старец, участливо глядя ей в глаза,— вот как получается в мире: каждый выносит то сокровище, которое впору его сердцу.

— Вы прекрасно танцуете,— говорил седой вальяжный американец, держа Ирину за талию.— Вы где-то учились или это природное дарование?

Кажется, это было на маленькой вечеринке в загородном доме, которой закончился роскошный голливудский прием.

— Все гораздо проще,— отвечала она грациозно.— В каком-то прошлом перерожденье я была маленькой итальянской танцовщицей.

— А кстати,— обратилась она к Калиостро,— когда я бывала в Лондоне или в Париже, я имела знакомства со многими обломками русских дворянских родов. Может быть, я даже знаю кого-то из ваших родственников? Как ваша фамилия?

— Моя фамилия,— хмыкнул он,— совсем не соответствует моей сути.

— Не скромничайте,— ободрила его Ирина,— у вас вполне аристократические манеры! А Лиля Юрьевна,— Ирина глубоко вздохнула,— конечно, не могла примириться со своей мумифицировавшейся оболочкой. И она в конце концов кинула перчатку судьбе, которая обошлась с ней так жестоко, промурыжив ее столько времени на этом свете уже безо всякого толка, и — отравилась!

— Да,— произнес Калиостро с глубоким вздохом,— ваше житейское море было весьма бурным!

— А как вам понравилась наша Пустынька? — спросил ее старец.

— О,— ответила она,— у вас очень мило. Но позвольте мне высказать и кое-какие критические замечания на этот счет. Знаете — я такой человек — совсем не умею лукавить!

— Да-да, пожалуйста,— улыбнулся старец.

— Меня коробят все те косные и однобокие условности, за которые так держится церковь, и мне кажется, она так непопулярна сейчас именно из-за этого. Современный развитый ум не может принять ее пережитки, суеверия, догмы, которые тут же натыкаются на его скепсис. И потом — вся эта атмосфера, созданная специально, чтобы уверить цивилизованное сознание в тленности и ничтожности всего земного, веет какой-то безнадежностью и унынием. Католики меня как-то больше устраивают в этом смысле: у них все как-то более парадно и в то же время строго, никаких излишеств — прекрасный орган, располагающий к созерцанию, к наплыву чувств и воспоминаний, к игре фантазии; скромные маленькие сиденьица с узкими столиками, словно приглашающие к медитации, к полету мысли; интеллигентная респектабельная публика, в самих движениях которой есть что-то деликатно-интимное, какое-то глубоко личное отношение к Богу; все молитвенно и благоговейно складывают у груди ладони — все просто, но все функционально: суровое распятие на стене, маленькая кабинка для исповеди, небольшой барьерчик, отделяющий алтарь от остальной части храма. О, вы не думайте,— испугалась она вдруг,— мне и у вас очень понравилось — и все эти нарядные декоративные костюмы, и это удивительное ритуальное передвижение по храму с кадилом и со свечами. Все это очень хорошо и пластично! Но — увы! — совсем не понятно, что вы говорите и читаете в церкви во время своих богослужений. Я сегодня простояла почти час, а вчера и того больше, а так ничего и не поняла, кроме отдельных слов.

Молодой монашек как-то странно заерзал на стуле, Лёнюшка совсем так же, как вчера, вытаращил на нее глаза, но остальные слушали ее внимательно и безо всяких возражений.

— Может быть,— повернулась она к Калиостро, апеллируя к нему как к ученому богослову,— стоило бы решиться на кое-какие реформы в этой области: на Западе ведь уже давно признали необходимость Реформации,— она значительно посмотрела ему в глаза и вдруг поняла, что ее занесло в такие дебри такой завиральности, из которой давно пора выбираться и отступать восвояси. Однако она уже летела с крутой горы, у нее захватывало дух от собственных непредсказуемых пируэтов, и она была уже не в силах остановиться. Сладость полета увлекала ее все дальше.— Для этого можно пригласить известных поэтов, владеющих магией слова,— Андрюшу Вознесенского, например, или Женю Евтушенко,— я с ними хорошо знакома, это очень широкие люди, симпатизирующие религии. Они могли бы переложить ваши тексты на свой лад — современно, талантливо, метафорично! — она сделала попытку затормозить, но не удержалась и понеслась, отдаваясь собственному напору.— А может быть, было бы не лишним позвать известных драматургов, знакомых со спецификой зрелищной культуры,— Мишу Рощина, например...

— Бог сотворил человека,— говорил старый Александр, раскуривая утреннюю трубку, — и пустил его как актера на сцену своего мира, предоставляя ему, по собственному усмотрению, обыграть все детали отпущенного реквизита.

Ирина сидела перед ним в белом утреннем платье, с накинутым на плечи легким «матинэ». теребя забравшуюся на веранду ветку сирени, которая покачивалась над ее плечом.

— Мало того, — продолжал Александр.— Он как великий драматург дал человеку драгоценное право импровизации, соглашаясь в случае гениальной игры исправить написанный заранее текст и кое-где изменить ремарки, принимая тем самым его в соавторы.

Большие шмели кружились над золотистым вареньем, и Ирина отгоняла их бесстрашной рукой.

— Впрочем,— Александр на минуту задумался.— Божественная драматургия такова, что человек может и не меняя текста сто сорок четыре раза произнести одну и ту же фразу с совершенно разными интонациями, и она будет звучать каждый раз иначе, а иногда и прямо противоположно заключенному в ней смыслу.

Ирина стряхнула лепестки с платья.

— Я мечтаю написать такую пьесу,— Александр прищурил глаз и мечтательно посмотрел на нее,— где бы все диалоги были амбивалентны и добро и зло могли бы с легкостью меняться местами...

— Я уверена, — продолжала Ирина, все увлекаясь полетом воображения,— что это привлекло бы в церковь огромную аудиторию — многие образованные, культурные люди стали бы приходить туда только для того, чтобы послушать мессу, стихи, проникнуться этим духом, отрешиться от мирских забот. И я просто голову даю на отсеченье, что контингент верующих тут же бы изменился!

— Безусловно! Нет никаких сомнений! — улыбнулся Калиостро.— Ну а что бы вы стали делать с иконами? В какой манере посоветовали бы их писать? — он весело посмотрел на отца Иконописца. Тот опустил голову.

— Отец игумен, почто искушаете-то, а? — почти в отчаянье простонал убогий монах.

— О, да вы ведь, кажется, иконописец? — обратилась она к своему молчаливому визави.— А тогда сначала вы мне скажите — почему ваш Христос на куполе такой грозный? Прямо-таки гневный! Разве Он был такой? Мне кажется, Он добр, щедр, справедлив.

— Да, тут многие упрекают меня в этом,— сказал русобородый иконописец глуховатым голосом.— Многим хочется видеть Христа милующего, но не каждому но душе ожидать Христа взыскующего и грядущего судить живых и мертвых.

— Совершенно с вами согласна! — воскликнула она.— Мне всегда была чужда всякая идеология, построенная на страхе наказания. И потом, мне представляется это оскорбительным для самого Бога: что это за чудовищная идея ада с бесчеловечными картинами истязаний и экзекуций? Неужели вам это может быть близко? — спросила она, апеллируя все к тому же Тавриону.— Никогда не смогу в это поверить! Ведь у вас такое доброе, хорошее лицо. Просто иконописное! Я, представьте, неплохой физиономист. А кстати, может быть, вы слышали, есть одна теория, доказывающая, что существует целая психологическая группа художников, которые во всех портретах запечатлевают свои собственные черты...

— Ад, как и рай, — сказал он, строго глядя ей в глаза,— у каждого человека в душе. Это место, где нет Бога. Посему — всякий, отвергающий Христа, уже в земной жизни познает ад. Всякое уклонение от Бога есть уже беснование — в большей или меньшей степени.

— О, эти великодушные представления об аде в душе, которые и мне чрезвычайно близки, внушает вам наша чистота и милосердие. Ад, как я вас правильно поняла, это муки совести, не так ли? — она следила краем глаза за Калиостро, который живо прислушивался к их разговору.— Но, к сожалению, церковники представляют ад этакой камерой пыток, где карается любое инакомыслие.

— Так без Бога — это камера пыток и есть! — вставил быстроглазый монашек.

— Муки совести — это только путь к покаянию, а ад — это место, где нет живого Бога,— упорно повторил Таврион.— Это — богооставленность.

— Какой же вы спорщик! — улыбнулась она обворожительно.— И потом,— Ирина обратилась к старцу, как бы вдруг вспомнив о чем-то,— почему это вы запрещаете монахам жениться? Среди них есть молодые, красивые, блистательные молодые люди, и мне видится в этом что-то варварское, допотопное, средневековое — лишать их возможности иметь тонких, образованных, всепонимающих жен, которые могли бы помочь им в их духовных изысканиях! Они могли бы внести свой штрих, свой колорит в устроение церкви. В конце концов, на Западе, где люди менее консервативны, уже давно пришли к признанию необходимости женщин-священниц.

— Вот как? — Калиостро поднял тонкие брови.— Дело принимает весьма опасный оборот!

Ирина посмотрела на него с милой укоризной, и в ее мозгу пронеслась какая-то пунктирная, но внятная история, как бы предваряющая его монашеское отречение: несчастная любовь — разочарование — поиски женского совершенства — поворот отверженной головы — широкий шаг по метельным улицам — бессонная ночь в летящем в пустоту вагоне — презрительная неприкаянная улыбка — полный горделивого отчаянья взор — разбитое охлажденное сердце...

— Ты чегой-то говоришь-то, а? — опомнился Лёнюшка. — Какие такие жены? Да ведь монахи обет безбрачия дают!

— Я и имею в виду, что давно пора отменить все эти окостенелые формы, все эти инквизиторские предписания, все эти аутодафе и обеты! Человеческое сознание развивается, совершенствуется, а церковь не поспевает за ним.

— Да они же тогда в леса убегут, монахи-то, если им начнут разрешать жениться! — сказал Калиостро, поглядывая на нее смеющимися глазами.

— У вас есть чувство юмора, — заметила Ирина.— Мой муж был очень образованным, широким человеком, он тоже был очень религиозен — он верил и в Христа, и в Магомета, и в Аллаха, и в Будду, и в индуизм со всеми его ответвлениями, потому что он везде умел найти свою поэзию и какое-то рациональное зерно.

— Ко мне сегодня на исповеди, — сказал Калиостро, широко улыбаясь,— подошел один человек, и я был вынужден у него спросить: «А вы вообще-то веруете ли?» А он мне ответил: «Верую, но так — в рамках разумного, в меру».

— Да-да,— с восторгом подхватила Ирина,— именно, именно, вот и я говорю — в рамках разумного, без самоистязания и фанатизма!

Поток мыслей вновь захватил ее, и ей представилась очаровательная картина: а что если бы вот так сорваться с места и уехать с каким-нибудь таким блистательным мужественным человеком куда-нибудь туда, в самую даль, оставляя за собой санный полоз и оглашая округу пеньем поддужного бубенца, и обвенчаться с ним в какой-нибудь беленькой опрятной деревенской церквушке под звон колоколов и вой метели...

— Так как же все-таки быть с иконами? Так оставить или переписать все заново? — спросил Калиостро Ирину, кивая ей на отца Иконописца.

— Нет,— ободрила она Тавриона.— В ваших иконах тоже есть и свое обаяние, и старина, и прелесть... А вот что касается внутреннего устройства церкви, так сказать, ее дизайна — я бы вставила цветные витражи в окна вместо стекол. Они создают настроение даже в пасмурную погоду.

— И только-то! — протянул Калиостро довольно разочарованно.— А я-то думал, что вы и нашему отцу Иконописцу можете что-нибудь посоветовать, дать какие-нибудь идеи.

— Поживите у нас,— старец вдруг ласково коснулся ее руки.— Отдохните. Вам надо поисповедоваться, причаститься...

— О,— произнесла она не без томности в голосе,— я бы с удовольствием: мне самой иногда хочется отгородиться от мира, забыть, кто я такая, и жить, как простая персона N., написанная по-латински, с точкой! — Она пальцем нарисовала в воздухе четкую и внушительную букву.

— Это что? — испуганно спросил монах Леонид у Анатолия.

— Какой-то масонский знак, наверное, — пожал плечами молодой монашек.

— Масонский знак? — она улыбнулась.— Ах, эти масоны — такие обходительные, образованные люди! Это сейчас очень модно в Америке — самые респектабельные люди стремятся вступить в масонские ложи, но не всех туда принимают. Я слышала, у них очень, очень прогрессивные идеи: они занимаются благотворительностью, открывают у себя самые престижные школы...

Калиостро, казалось, пришел в настоящий восторг. Теперь он поглядывал на Ирину с нескрываемым интересом.

— А почему вас не возмущает загробная участь благочестивого магометанина, который с детства неукоснителыю соблюдал свои мусульманские предписания, ревностно исполнял законы, слыхом не слыхивал о христианстве, в глаза не видел ни одного христианина и тем не менее, невзирая на все эти смягчающие обстоятельства, все равно попадает в ад? — спросил он Ирину.

— Какого мусульманина? — испуганно спросила она.— Я ничего о нем не знаю.

«На кого это он намекает? — подумалось ей.— Может быть, он хочет таким образом вывести разговор на Ричарда, который путешествовал и по исламским землям? Или имеет в виду Одного Приятеля, который, чтобы ее позлить, часто говорил, что мусульманство представляется ему самой мудрой и гуманной религией, ибо позволяет, во-первых, официально иметь гарем, во-вторых, безнаказанно драть за косы строптивых женщин».

— Странно,— усмехнулся Калиостро.— Обычно этот вопрос всплывает одним из первых в среде интеллигенции, как только речь заходит о христианстве.

— Да? — удивилась она.— А правда, почему должен страдать ревностный мусульманин?

— Поживите у нас,— настоятельно повторил старец и крепко пожал Иринино запястье.

— А что касается исповеди,— вздохнула она,— то ведь это необходимо тем, у кого нечиста совесть. А мне нечего исповедовать, я всегда жила как Бог на душу положит. Я вся перед вами как на духу, и у меня нет никаких грехов.

— Безгрешных людей нет — все мы грешники! — сокрушенно произнес старец.— Надо только просить у Бога, чтобы Он открыл нам — в чем мы грешны.

— Ах, я знаю, я знаю, в чем я всегда согрешала,— воскликнула вдруг Ирина.— и что мне всю жизнь мешало! Я всегда была добра к этому миру, слишком, слишком добра к нему, слишком открыта и слишком многое ему спускала! Вот вы говорите, угрызение совести — это и есть это самое покаяние, — она посмотрела на Тавриона.— А моя совесть меня не обличает, значит, я ни в чем ее не ущемила!

— Человек может придумать себе столько самооправдательных причин и подвести нравственные обоснования под такие беззакония, что доводы его совести просто померкнут перед такими внушительными построениями,— ответил он.

— Александр, не мучай меня, не мучай! — говорила она мужу.— Я тебе отдала лучше годы моей жизни — мою молодость, мою красоту, мою бешеную энергию. Ты знаешь, за мной ходили толпы, толпы поклонников — самых баснословных, прославленных и богатых. Другая на моем месте уже бы давно — да, Александр, к чему лукавить? — пустилась в самые бурные любовные приключения и сейчас плавала бы по Средиземному морю на собственной яхте. Но я отшвырнула от себя эти соблазны и согласилась принять от жизни все ее толчки и удары — все эти бесконечные твои болынщы, стенания, боли, всю эту страшную неизвестность впереди, а теперь еще и твою безумную ревность... Там нет никого! Ночь! Половина пятого! Да перестань ты строчить мне эти посланья, будь хорошим мальчиком, спи, успокойся!

От второго Ирина отказалась.

— Вот мне Александр рассказывал, какие вы тут все постники и молитвенники, — сказала она., глядя, как монахи берут с подноса тарелки с жареной рыбой, — и, честно говоря, очень меня пугал этим. Я ожидала здесь увидеть придирчивых и дремучих людей. А теперь я вижу, что вы вполне нормальные, цивилизованные люди — и современные, и светские, и ничто человеческое вам не чуждо. Ваше общество мне чрезвычайно приятно. Я, конечно, не могу, как человек ироничный и критически мыслящий, принять целый ряд ваших догм и предписаний, хотя мне, повторяю, иногда и хочется уйти от этого мира, облачиться во вретище и питаться сухими корками. Мне кажется, все эти ваши обряды и ритуалы воспитывают в человеке рабскую психологию,— она посмотрела на отца Иконописца.

Он закашлялся, подавившись рыбой, но все же ответил :

— А кто мы есть? Рабы греха, рабы Божии.

— А ведь что есть Бог? — продолжала она, едва ли выслушивая ответ.— Бог есть дух, это высочайшая мировая идея, которой тесна всякая земная форма. Я не могу поверить, что Его может смутить какая-нибудь куриная ножка, съеденная не ко времени, и что Он может из-за этого ожесточиться и наказать свое творение, словно этакий надзиратель.

— Отец Иероним! — отчаянно возопил Лёнюшка.— Я вот слушал, слушал и от волнения не заметил, как весь хлеб съел! Что делать? Ведь я полнею, а у меня одышка, ходить трудно...

— Не огорчайтесь! — утешила его Ирина.— У вас все в норме. Мне кажется — это, кстати, непосредственно к вам относится, — она обратилась к Калиостро, — Богу должны бесконечно претить все эти «Господи помилуй», «Господи помилуй», которые возносит к Нему человек.— виноват, дескать, кругом виноват, словно наш садовник, который по тысяче раз на дню извинялся, что срезанные им цветы так быстро вянут! Или как унтер-офицерская вдова, которая перманентно себя же саму высекает!

Калиостро расхохотался:

— Так-так, отец Таврион, к тебе никаких претензии, тебе — хорошо. Все у тебя как надо — и старина, и обаяние, а мне каково?

— Слушайте,— Ирина была в ударе,— Богу должно быть бесконечно скучно слушать все эти просьбы, которыми закидывает Его человечество. — Он хочет видеть человека свободного, мыслящего, отстаивающего свои права, одержимого какой-то высокой идеей, утверждающего собственную личность; человека, который бы мог, наконец, произнести монолог со всей страстью своего духа: «Это я, Господи, как собеседник, как равный, говорю с Тобой с мировых подмостков!»

— Бесовская песнь! — махнул рукой Анатолий, но был тут же наказан, ибо опрокинул на себя стакан компота.

— В конце концов, человек должен и сам чего-то добиваться в этом мире, отстаивать свою точку зрения, бороться за свои права — этого постоянно требует его чувство собственного достоинства, его святая гордость! — продолжала она увлеченно.

— Да то ж язычники, а то — христиане! — все-таки не унимался молодой монашек.

— А я говорю и о христианах тоже. Я говорю о праве каждого христианина...

— Нет у христианина никаких нрав! — вдруг сказал Таврион.— И чувства собственного достоинства у него тоже нет.

— У него есть только чувство собственного недостоинства,— пояснил Калиостро.

— Да вы — настоящий ерник! — заметила она ему.

— Какие у христианина права — быть гонимым? быть хулимым? быть распинаемым? — продолжал русобородый.

— Отчего же? — она пожала плечами.— У него есть право, отдавая кесарю кесарево, самому требовать что-то от него. А ваша идея покорности властям мне кажется очень удобной — никаких конфликтов.

— Всякая власть от Бога,— вставил Анатолий.

— Вот-вот,— улыбнулась она, — прекрасный аргумент! Ни к чему не обязывает. А велят вам завтра церковь вашу закрыть — так вы и закроете?

— Послушание кесарю имеет свой предел,— сказал Таврион медленно и как бы нехотя, — и предел этот — хранение заповедей Божиих. А если закроют церкви, такое тоже бывало, что ж — вера не оскудеет и тогда, ибо земля обагрится мученической кровью.

Старец поднялся из-за стола.

— Большое спасибо, — сказала Ирина, пожимая ему руку.— У вас было дивно. В следующий раз, если судьба еще занесет меня в ваши края, мы обязательно поговорим подольше. Я раньше как-то не сталкивалась с вашим кругом людей — теперь я буду знать, что и здесь встречаются философски настроенные, размышляющие люди, с которыми можно и поспорить, и мило провести время... У меня к вам большая просьба — не могли бы вы освободить Александра от его обязанностей и отпустить в Москву? Он мне очень нужен, а без вашей санкции он не поедет. Поговорите с ним, убедите его в том, что у него есть чисто фамильные обязанности — моих доводов он просто не желает слушать, а со мной взял такой тон, что хоть святых выноси.

— Так вы уезжаете? — спросил старец с сожалением.

— Я бы с удовольствием пожила здесь, но — увы! — реальность требует моего возвращения, рога трубят — ничего не поделаешь!

— Ну что ж, — вздохнул он,— ангела вам хранителя. А это вам на намять, чтобы вы не забывали нашу Пустыньку.

Он протянул ей старинный крест на серебряной цепочке.

Она разом оценила и материал, и работу, и то изящество, с каким был преподнесен этот подарок, и прижала его к груди:

— Обязательно буду его носить! Он мне очень дорог! Отныне это будет мой талисман!

— А это вам от меня, — сказал Таврион, выходя из маленькой боковой комнаты и держа в руках небольшую светлую, только что высохшую икону. На ней была изображена Матерь Вожия с младенцем на руках.— В честь сегодняшнего праздника — Казанская.

Она понимающе кивнула.

— О,— воскликнула она, — принимая подарок в руки.— Сколько изящества! Какие изысканные краски!

— А краски как раз помогал мне делать ваш сын. Это он растирал для них камни.

— Какие камни?

— Полудрагоценные. Так работали древние иконописцы — они не признавали никакой химии.

Она на секунду задумалась, потом сняла с пальца то голубое кольцо, которое в минуты напряжения то крутила, то снимала-надевала, и протянула ему:

— В таком случае, это вам.

— Зачем? — улыбнулся он.

— Это дивный камень, разотрите его для своих икон — из него получатся чудные голубые одежды, глаза, вода, небеса... Простите, если я что-нибудь наговорила слишком резкого, нелицеприятного,— пожала она руку улыбающемуся Калиостро.— Я рассчитывала на ваше дружеское понимание и надеялась увидеть в вас человека широких взглядов. И я отчасти не ошиблась.

— Да что вы, я привык. У нашей интеллигенции есть одно непоколебимое убеждение, что она обязательно должна иметь собственное мнение по каждому вопросу и более того — непременно его высказывать и отстаивать.

— Да-да,— радостно закивала Ирина,— святое убеждение! Ибо что же, в противном случае, есть личность? И потом,— она подняла два пальца вверх,— истина рождается в спорах.— Он отвесил ей элегантный поклон.— Приезжайте к нам, когда будете в Москве. У нас бывают удивительные люди — артисты, писатели, художники, музыканты,— вам будет интересно С ними поговорить, поспорить о религии, искусстве... Мы будем очень рады вас видеть! — она значительно посмотрела на него.

Она достала из сумки томик пьес своего покойного мужа, на секунду задумалась и, чиркнув что-то на первой странице, протянула монаху.

— Может быть, здесь вы отыщете что-то созвучное вашей душе,— сказала она с достоинством.

— Благодарю вас,— поклонился он еще раз и, раскрыв книгу, прочитал: «Близкому мне по духу обворожительному Дионисию в память о нашей назначенной Богом встрече на этой прекрасной трагичной земле».

— Приезжайте и вы,—она кивнула Анатолию, все еще держа в руке тоненький фломастер.— Держите, это вам — мой маленький сувенир.

— Да уж заеду, — ответил он, разглядывая на нем золотую надпись.— Вот приеду экзамены сдавать в семинарию — тогда и поговорим.

— Не поминайте лихом! — крикнула Ирина, сходя с крыльца и помахивая им белой отважной рукой.

«Ах,— подумалось ей,— а может быть, и правда, пора уже сойти с этой затоптанной жизненной сцены, так и не доиграв той роли, которую навязывает мне мир. Не скрыться ли за его кулисами в каком-нибудь пусть небольшом, но деликатном домике, с каким-нибудь таким вдохновенным, отрешенным от всего земного человеком, похожим на Калиостро,— нести с ним единую вязанку дров, слушать, как ноет в печи огонь, как трещит под ногами морозный снег, как мчатся вдаль оголтелые поезда, пугающие пространство...»

VI

Черным искушением называл Лёнюшка такие часы.

— Стою на молитве — и страшно,— жаловался он отцу Иерониму, — пусто, темно, словно какая бездна.

— Бог есть Свет неприступный, — еле слышно отвечал ему старец, — и тьма окружает Его. Если мы и земными глазами глянем на солнце — их помрачает его сияние, а уж что же тщиться узреть духовным оком Самого Господа, пока оно не очищено от земных страстей? Потерпи, Леонид, — мягко говорил он,— ибо лишь претерпевший все до конца спасется.

После всех искушений, бесовских нападений и потрясших его до глубины души рассказов Ирины Лёнюшке мучительно хотелось вымыться. Поэтому видя, что из церковной баньки идет дымок, он доковылял до келейки грозной старостихи, которая заправляла здесь всем хозяйством, и, приложив руку к сердцу, стал слезно умолять ее пустить и его попарить немощную плоть, взывая к ее христианскому милосердию.

— У меня и нога парализована, и шифрания, и идиотизм, и вообще я инвалид детства.

— Иди, надоел уж, мочи нет! — недовольно сказала она, ибо знала, что Лёнюшка все равно не отступится.

— Саш, а Саш, ты мне спинку потрешь? — заныл Лёнюшка, ковыляя за Александром, подметавшим двор, и просительно заглядывая ему в глаза.— Нам Господь заповедал любить врагов наших!..

Саша откинул метлу и мрачно воззрился на него.

— А то я больной, уже полгода не мылся, аж горит! — затянул Лёнюшка.

Через пять минут Саша уже помогал ему влезать в ванну, в которую он наскоро наплескал воды из горячего бака, и усердно тер его узкую спину, в то время как Лёнюшка давал ему необходимые наставления:

— Мыльца, мыльца побольше, не скупись, а то я уж полгода не мылся, да три посильней, а то больно деликатничаешь. А шампунью-то не надо, — сказал он, видя, как Саша развинчивает зеленый пузырек, — от нее перхоть одна. Мыльцем, мыльцем намажь погуще да продери!

Вскоре он уже стоял, завернутый в большое Сашино полотенце, и красные щечки его лоснились от удовольствия.

— Леонид! Это что ж такое! — в изумлении воскликнул вдруг Саша, спуская воду.— Вода-то с вас — совсем чистая, только мыло и плавает по поверхности!

— Тише,— строго сказал тот.— И не говори никому!.. Александр! — позвал он, когда Саша уже распахивал дверь баньки.— Канонник-то забери, а то так и пролежал у нас вчера весь день без всякого толку.

Он протянул клеенчатую тетрадь.

Саша на секунду задумался, смутился и вдруг улыбнулся ему радостной широкой улыбкой:

— А причесать-то вас тоже, наверное, некому! Давайте я уж вас и причешу заодно!

В полутемной церкви было уже много народа, все стояли, тихонько переговариваясь. Неподалеку от Ирины женщина с плоским скуластым лицом рассказывала своей соседке — непомерно толстой бабе, у которой так много было чего накручено на голове, что, казалось, к ней привязана небольшая подушка.

— А я-то и не хочу до конца исцеляться — только, чтоб облегчение было, и довольно. А то боюсь, как в прошлый раз — только батюшка беса-то моего изгнал, я сразу за старое: беретку набекрень, губы бантиком и всякая там любовь-разлюбовь, дома отдыха. Про Бога и вовсе забыла. Тут-то бес и нагрянул да еще с компанией принимай, мол, хозяина! Боюсь, и на этот раз, коли батюшка его изгонит, не выдержу я испытанья мирскими соблазнами, от молитвы отойду!

Ирина пожалела, что не захватила заветный еженедельник, и принялась разглядывать разношерстную публику. Прежде всего она опять увидела своего лошадиного человека, про которого еще вчера в церкви, вновь услышав его страшное ржанье, осведомилась у Пелагеи. «Да это ж Ваня, — ответила ей старуха, ты-то его не бойся, ои такой смирный, благоговейный раб Божий. Баба какая-то его испортила, все молочком заговоренным поила — женить на себе хотела. А он — что он? У него и жена тогда была, и детишки...»

Ваня прикладывался к иконам, становясь на колени и складывая молитвенно руки, и издавал короткие жалобные «иго-го-го».

Был и тот, похожий на спившегося художника, беспрестанно накладывавший на себя крестное знамение и отвешивавший глубокие поясные поклоны. Выпрямляясь, он блаженно и бессмысленно улыбался, вновь принимаясь за свое трудоемкое подвижничество.

Рядом с Ириной оказался юноша, весьма интеллигентного и даже благополучного вида, с неглупым и приятным лицом, одетый в темно-синюю куртку-«аляску». Он был всецело поглощен какой-то странной игрой: на растопыренных пальцах он держал то ли натянутую нитку, то ли резинку, на которую была нанизана пуговица и которую он то и дело поддевал мизинцами, азартно крутя ею перед носом. Когда она закручивалась каким-то, одному ему ведомым образом, он, издавая восторженное «о!», начинал все сначала.

Остальная публика была довольно заурядна и малопримечательна: какие-то поблекшие женщины — и очень толстые, и совсем тощие, мужчины с лицами прохожих, бабки, две девушки, одна из которых показалась Ирине миловидной. Она как-то странно озиралась и втягивала голову в плечи, словно боясь, что ее вот-вот ударят. Впереди — у самых перилец — стоял высокий дядька с лысым начальственным затылком. У окна — дама в каракуле, которая поглядывала вокруг презрительно и надменно, стягивая в ниточку губы и неодобрительно качая головой.

— А вас что — тоже гипнотизер испортил? — сочувственно обратился к Ирине некто в пальто с вытертым цигейковым воротником, из которого высовывалась длинная жилистая голая шея.

Он напомнил Ирине их бывшего садовника и сторожа — у того были такие же сальные жидкие волосы и редкие зубы, которые он каждый раз при виде Ирины обнажал в улыбке какого-то блаженного восторга.

Он сделал для нее беседку из частых кустов, увитых плющом, и каждый летний день приносил ей букеты только что срезанных цветов.

— О,— говорила она, — у вас есть вкус! Знаете, даже из превосходных цветов можно составить букет так, что получится лишь аляповатая мешанина.

И тогда он краснел, пятился, приседая и прикладывая обе руки к сердцу, чем выражал свое бессловесное счастье.

Зимой из его сторожки доносились жалобные звуки флейты, на которой, впрочем, он не мог вывести больше двух-трех фраз, и, когда Ирина вбежала к нему однажды с просьбой подтолкнуть забуксовавшую машину, она увидела у него на стене свою фотографию в аккуратной рамке, очевидно выкраденную из альбома и обреченную внимать этим переворачивающим душу однообразным звукам.

Как-то раз вместе с букетом он принес ей и белый конверт с витиеватыми стихами собственного сочинения, в которых повергал к ее ногам свое безрассудное, истаявшее в пламенном огне сердце.

— Очень мило и поэтично,— одобрительно сказала она.— Правда, рифма хромает. А что касается меня,— она пожала плечами,— я не могу любить человека, который пишет «прекрасная» через букву «т».

— Нет,— сказала она,— я не знаю никакого гипнотизера!

— А меня — гипнотизер! — горестно воскликнул он, поднимая очи горе, и возопил: — Господи, накажи, накажи гипнотизера!

Наконец на амвоне появился старец. Медленно раскрывая большие книги в тяжелых переплетах, он долго крестился, покашливал. На его руке висело длинное вафельное полотенце. Следом за ним из алтаря вышел Таврион, которому бесноватые стали тут же передавать какие-то длинные списки.

Не дожидаясь тишины, старец начал медленно и внятно читать молитвы.

Ирина была немного разочарована. Она ожидала увидеть более эффектное зрелище — ей мерещился величавый Калиостро, который бы вытягивал властные руки над этой жалкой трепещущей толпой, повелевая бесам голосом, не терпящим возражений: «Изыдите!» — и щелкал бы длинным бичом. Глаза бы его метали молнии, длинные черные волосы бы развевались. Он был бы весь, как Божия гроза! Он гордо бы раздувал тонкие ноздри и осенял бы пространство золотым крестом. А потом подошел бы к Ирине и сказал бы с благородным поклоном: «Благодарю вас! Вы мне очень помогли сегодня тем, что находились рядом!»

Старец же смотрелся весьма буднично, переходя от одной книги к другой, и, как только он замолкал, русобородый Таврион начинал шелестеть бумажками, глуховатым голосом читая нараспев бесконечные имена: «Параскевы, Людмилы, Прохора, Сергия, Таисии, Матрены, Симеона, Константина, Андрея, Агнии, Марфы, Игоря, Домны, Алексия, Анатолия...»

Бесноватые стояли, переминаясь с ноги на ногу, разве что Ваня Иго-го как-то особенно разнервничался — он орал все громче, все тоскливей, пока не испустил тот изощренный лошадиный вопль, который так поразил Иринино существо накануне; да еще юноша с пуговицей на нитке все чаще и чаще взмахивал руками, все восторженнее выкрикивал свое «о!», пока наконец нитка не соскочила с его пальцев, и тогда он яростно погрозил старцу большим кулаком.

— А ну и что! — выкрикнула, бесстыдно выставляя вперед ногу, женщина с тихим и изможденным лицом, черты которого вдруг исказились, и в них проглянуло что-то лютое, решительное и бездонное.

— Искусство, искусство,— кивал, как бы с кем-то соглашаясь, тот — в продранной на рукаве телогрейке, не переставая кланяться и креститься.

Баба с как бы привязанной к голове подушкой упала на пол и покатилась по нему, колошматя ногами и разгоняя бесновавшихся своим тучным, бьющимся в судорогах телом.

— Параскева! Зачем сюда притопала? Я тебе говорил — не ходи туда, не ходи! — зычным мужским голосом заорала вдруг ее давешняя собеседница, не желавшая исцеляться до конца.

Ирине пришло в голову, что если она присутствует при сеансе массового психоза, то и сама может волей-неволей поддаться его психологическому воздействию и даже наговорить чего не следует. Поэтому она решила взмыть над этим, как она выразилась про себя, «безусловно очень интересным жизненным материалом» на коне теории, которая бы позволила ей отстранение и беспристрастно следить за происходящим.

«Очевидно,— подумала она,— объяснения этому молено отыскать у Фрейда. Тут, конечно, все дело в нарушении каких-то функций, тормозящих подсознание...»

— Представляешь, а она мне вдруг заявляет: «Это Ирина-то красивая женщина? Ну,— говорит,— если б меня повозить по Европам со всякими там курортами и приемами да еще нацепить все эти шикарные шмотки — я бы тоже, милая моя, за такие деньги поневоле сделалась бы красавицей».

Озиравшаяся миловидная девушка вдруг вытянула голову вперед и затряслась в беззвучном смехе.

— А я тебе говорила, что пойду, я предупреждала — не мучай меня, а то старцу пожалуюсь, — вдруг строго и рассудительно произнесла Параскева тем нормальным женским голосом, которым она рассказывала свою историю.

«Да,— подумала Ирина,— конечно, это подсознание, которое выходит наружу. Человек расслабляется, теряет над собой контроль, а инстинкты, выходя на поверхность, вызывают у него состояние аффекта и давят на словесные рычаги. Обыкновенное психопатическое явление. Все довольно просто».

— А я говорю: «Да Ирина просто мученица» — а он мне на это такое понес, такое — уж не знаю, Ирина, чем ты ему так досадила. Говорит: «Все были шокированы ее поведением, просто возмущены... Да она направо и налево... Да ты только пойди на кладбище — он столько лет как умер, а памятника все нет, могила осела, одни сгнившие венки».

Большая толстая баба, державшаяся за оградку амвона, вдруг встала на карачки и захрюкала.

Высокий мужчина с начальственным затылком громко зашаркал по полу ногами, как бы исполняя неизвестный танец.

— Ад! Ад! Ад! Ад! —выкрикнула в ужасе полная дама в черном каракуле и закрыла лицо руками.

— Ириночка, хватит в облаках витать! Пора уже и тебе сделать подтяжку: смотри, эти морщины от носа вниз, и на лбу, и под глазами... Не знаю, мне, например, заметно... Да в Париже элементарно — крошечные надрезики возле ушей, и лицо как новенькое!

Старец внимательно посмотрел на бесновавшихся и, пройдя между ними, остановился возле той, с подушкой на голове, которая продолжала кататься по полу.

— Ирина, каждый раз, когда ты мне говоришь подлеца и выгоняешь взашей, ты не сомневаешься в моем возвращенье. Учти — я уйду и не вернусь! Отверни лампу — сидишь у тебя, как на допросе...

—Ну и что! — насмешливо прокричала изможденная и оперлась локтем на выставленное бедро.

— А я, когда вернешься домой, еще больше буду тебя терзать! — завопила Параскева басом.

— Искусство, искусство,— крестился странный подвижник, не переставая улыбаться.

— А я опять к старцу пойду, и он тебя выгонит именем Христовым! — спокойно отвечала Параскева уже по-женски.

— А я говорю: «Да Ирина тысячу себе найдет таких »,— а он — что это он так взъелся на тебя, не пойму — говорит: «Да кто ж ее выдержит? Старика со света сжила, сын родной — и тот убежал...»

— «Анну, Марию, Ольгу, Александра, Тимофея, Зою, Тихона, Самсона, Татьяну, Марию, Иоанна, Игнатия, Фрола, Елену, Екатерину, Олега, Нила, Иакова, Тамару, Евдокию...» — читал Таврион.

Старец, накрыв епитрахилью голову валявшейся на полу бабы, прочитал свои заклинания и связал ей полотенцем руки.

— Боюсь! Боюсь! — завыла Параскева басом.

— Ад! Ад! Ад! Ад! — подтвердила дама в каракуле.

— О! — довольно воскликнул юноша, опять раскрутив нитку.

— Ш-ш-ш! — смеялась миловидная девушка.

— Иго-го-го! — закатывался Ваня.

Старец остановился возле Ирининого «садовника» и посмотрел на него. Тот вдруг просительно прижал руки к груди, переломив их в запястьях, и тоненько, жалобно и печально заскулил:

— Bay, вау, вау!

Старец накрыл и его и, мельком взглянув на Ирину, вернулся к разложенным книгам.

— Да я же говорю — вам отказано! Что? У нас живые писатели не могут получить, а мы тут вдов будем обеспечивать! Разгар сезона! У нас заявлений больше, чем путевок!

— Только «Отче наш» не читай! — прокатилось по церкви.

— Страшно! — басила Параскева.

— Ну и что! — кривлялась изможденная.

— Ш-ш-ш! — тряслась девушка.

— Так тебе и надо! — назидательно твердила Параскевина женская ипостась.

— Ад! Ад! Ад! Ад! — закрывала лицо дама в каракуле.

— Искусство! Искусство! — соглашался тот, в телогрейке.

— Да и не принимай их больше, Ирина! Они мне как начали на два голоса, перебивая друг друга: «Да она, мол, знаешь что с ним творила! Один раз,— говорят,— на наших глазах, как швырнет чашку об пол, как крикнет: ты старый, выживший из себя ревнивец, маразматик! А он ей ведь и ответить даже уже не мог»....

— Выхожу! Выхожу! Выхожу! — завопил отчаянный голос из бабы с подушкой, и она несколько раз стукнулась головой об пол.

Ирина стояла ни жива ни мертва.

«Да, конечно,— приободряла она себя,— тут все дело в подсознании. Многие художники и писатели черпают оттуда же самые невероятные и вдохновенные образы. Очевидно, это в чем-то схоже с механизмом творчества. У натур талантливых, артистичных это облекается в художественную форму, а у людей примитивных, эмпирических — получается вот такая бессвязная ахинея. Впрочем, это похоже на театр абсурда. Возможно, окажись здесь какие-нибудь интеллектуалы, поэты да и вообще люди с развитой внутренней жизнью, все это выглядело бы, может быть, и весьма артистично. Я даже могу предположить, что здесь можно было бы услышать и кое-какие оригинальные мысли, наблюдать рождение какого-нибудь нового жанра, воочию наблюдать тончайшие движения души, всплывающие на поверхность...»

— Что твой Саша-то натворил? Они все наперебой твердят про него: хам и оболтус, — говорят, — сын у нее — того же поля ягода. Он что правда им заявил, что у них все — только похоть очей, похоть плоти и гордость житейская? Их больше всего уело то, что он это им — таким заслуженным людям!..

— Ну, старец, не дойти тебе сегодня до своей кельи! — заорал юноша, грозя кулаком и потрясая запутавшейся ниткой.

— Ш-ш-ш! — покатилась со смеху девушка и сказала сквозь слезы.— А он говорит, что трефовый, а сам — пиковый! Ш-Ш-ш!

— Искусство! Искусство! — закивал «спившийся художник». — А вы мне — церковь, церковь...

— Bay! Bay! — жалобно скулил Иринин «садовник».

— Боюсь! Свечи горят. Лики глядят. Христос грядет! — в ужасе бормотал шаркающий мужчина с затылком. Он рванул на себе пальто, и пуговицы запрыгали по гулкому полу.

— Ну и что!

— А вот вернешься домой — поедом буду тебя есть! Со света сживу!

— Ад! Ад! Ад! Ад!

— А я старцу пожалуюсь — пусть он тебя выгонит!

— Да пойдем лучше к девкам, — прибавился какой-то новый заунывный голос,— там винище, современная музыка...

— А я думала, ты там будешь... В Хаммеровском центре... Было просто роскошно. Американское телевидение, послы, весь бомонд. А я у всех спрашивала — где же Ирина, неужели ее не позвали? Они говорят — такая суматоха... и потом — это такой уровень!

— Искусство, искусство! — закивал тот, в телогрейке, падая от изнеможденья.

— «Варвару, Анастасию, Петра, Филиппа, Николая, Нину, Тита, Пелагею, Димитрия, Дарью, Ксению, Феодора, Леонида, Павла, Александра, Еремея, Гавриила, Ирину. Софию, Любовь, Владимира, Михаила...» — читал Таврион.

— Как не звонил? Он же на кинофестиваль сюда приезжал! Десять дней в Москве, потом, кажется, в Ленинграде и Таллинне. А я думала, ты сейчас в ложах восседаешь да по ночным барам вытанцовываешь!

Кто-то зажег свет. «Да любите друг друга»,— грянуло с высоты.

Вдруг дверь распахнулась, и в церковь танцующей разудалой походкой ворвалась Татьяна. Пальто на ней было расстегнуто и приспущено с одного плеча. Платок сбился набок.

— Поспела-таки на праздничек жизни! — возгласила она.— Али не ждали? А еще хотели меня от Господа оторвать! — она игриво погрозила старцу Иерониму пальцем.— Не выйдет! — Она воинственно выставила вперед подбородок.— Господу моему возлюбленному — Иисусу Христу — посвящает Татьяна свой белый танец!

Она подняла руки над головой в каком-то исступленном жесте и отчаянно затопала, выбивая чечетку.

Старец подошел к ней и, не дожидаясь, когда она окончит выделывать немыслимые кунштюки странно выгибающимися ногами, осенил ее крестным знамением. Она закричала на него, тяжело дыша и загораживая лицо руками, но отступила назад. Он сильно наклонил ей голову, положил на нее большую открытую книгу и продолжал читать нараспев:

«Ибо Иисус повелел нечистому духу выйти из сего человека; потому что он долгое время мучил его, так что его связывали цепями и узами, сберегая его, но он разрывал узы и был гоним бесом в пустыни. Иисус спросил: как тебе имя? Он сказал: легион».

Церковь содрогнулась от воя, плача, стенания, рычания, крика.

Было душно, и Ирина почувствовала, как волна тошноты подкатила к самому горлу. Достав из сумки изящный флакончик, она помазала духами около губ и прикрыла рукою рот.

«Да,— подумала она.— Быт, конечно, есть прямое выражение человеческого нутра. Какого внутреннего величия можно требовать от человека, который так раздрызганно и безвкусно проявляет себя в быту! Эти серые бараки, эти голые лампочки под потолком, эти облезлые стены... Вполне понятно, что один извлекает из подсознания лишь грязные клочки неоформившихся эмоций, а другой — целые художественные построения, емкие символы, глубокие аллюзии...»

— Посмотри, руки у тебя, что обезьяньи лапки,— сморщенные, подробные. Я — твоя мать, а у меня моложе...

Постепенно бесноватые стали успокаиваться.

Ваня ограничивался лишь каким-то умилительным и тихим «иго-го», Иринин «садовник» перешел на отрывистые «вав», шаркающий мужчина вынул платок и стал вытирать свою начальственную лысину, Татьяна стояла покорно на коленях, касаясь лицом подрясника старца Иеронима.

— Зачем вы здесь? — спросил Таврион, обеспокоенно глядя на Ирину.

— Это жизнь,— ответила она,— от нее нельзя отмахнуться...

Ее подташнивало все сильнее и сильнее.

— Не надо вам здесь находиться,— твердо сказал он. — Здесь почти как в аду.

— А почему — почти? — она сделала попытку улыбнуться.

— В аду еще страшнее,— строго ответил монах.— Там уже нет надежды.

Ирина вышла на воздух. Шел плотный густой снег. Влажный ветер ударил ей в лицо, но не освежил, а, наоборот, перехватил дыханье, и она, едва успев выбежать за церковную ограду, согнулась в три погибели над какой-то рытвиной.

Ее рвало сильно, громко, до звона в ушах, до гулкой пустоты и рези в желудке, до горькой слюны. Но она не конфузилась — она знала, что это ее плата за право оставаться сильной, свободной, отважной, наконец, боголюбимой — светло летящей сквозь мрак этого мира и отторгающей от себя все, не имеющее к этому отношения.

Через пятнадцать минут она, уже умытая снегом и облитая французскими духами, твердо шла по шоссе вдоль глухих заборов, оврагов и водокачек, оставляя за собой благоуханный след и горячо голосуя всем подряд — от самосвала до милицейки — проезжавшим мимо машинам.

— Мать Ирина! — окликнул ее голос молоденького монашка, вслед за которым появился и он сам из-за густой пелены снега.— Я вам за небесную-то любовь так вчера и не ответил! Ну, вот это — «возлюби ближнего», вы спрашивали, помните?

— Вот как? — она благосклонно посмотрела на него.

— Небесная-то любовь — совсем иная! — он, торопясь и сбиваясь, глотал летящий снег.— Небесная любовь,— он замедлил шаг и с умиленьем сложил ладони,— всему верит, на все надеется. Она не превозносится, не досаждает, не завидует, не ищет своего. А если не ищет своего, то, следственно, свободна от своего, так ведь?

— Наверное,— подумав, кивнула Ирина.

—А если свободна от своего, то и от всего мира свободна, так ведь?

— Это еще как сказать,— она замахала рукой, кидаясь навстречу легковушке.

— Нет, подождите. Бог есть любовь, ведь так?

—Пожалуй,— кивнула она, отскакивая в сторону от пролетающего грузовика.

— А что нам мешает быть с Богом, а? Сами же себе и мешаем, когда своим «я» от Него загораживаемся, самих себя только и слушаемся, и слышим, да и видим-то только себя, да еще и любуемся — экие мы особенные! А если мы сами себе мешаем быть с Богом, значит, мы мешаем себе и любить, верно? А коли мы любим, значит, мы с Богом, значит, не ищем своего, значит, сами себе не мешаем — следственно, мы свободны? Логика! А если мы любим,— продолжал он с еще большим пылом,— и мы свободны, значит, эта любовь и есть высшая наша свобода! Каково?

— О,— сказала она,— какие вы приводите сложные построения!

— А значит,— уже победоносно продолжал он,— чтобы стать свободным, надо убить в себе все, что нас неволит; значит, чтобы полюбить небесной любовью, надо искоренить в себе всякое пристрастие; а значит, что и ближнего человек не может полюбить иначе, как осознав, в чем же это «враги человеку домашние его»! А враги-то они ему, потому что в них-то и есть это его «свое»! А? Антиномия! — добавил он с уважением.

Ирина уже влезала в заснеженную «Волгу» с зеленым огоньком и уламывала таксиста довезти ее за двойную плату до областного города.

— Наши богословские споры еще не кончены! Последнее слово за мной,— закричала она, с размаха захлопывая дверь.

Через несколько минут она уже лихо подъезжала к развалившемуся забору, выпрыгивая на ходу и давая распоряжения:

— Подождите меня несколько минут — у меня здесь кое-какие подробности.

Влетев в калитку, она едва не сбила с ног хозяйку, которая стояла у порога с большим гусем на руках. Шея его безжизненно свешивалась, и голова почти касалась Нехочиной ступни.

Что-то кольнуло Ирину в сердце.

— Вот,— прошамкала беззубо бабка,— а еще християне! — Косолапо ступая и сгибаясь под тяжестью ноши, она вошла в избу.

— Господи помилуй! Гусак помер! — перекрестилась Пелагея.

— Это я, прости меня, Марфа Тихоновна, окаянного,— жалобно захныкал Лёнюшка, вырываясь из-под Сашиной расчески.— Уж я так его вчера пуганул — и крикнул, и руками замахал, и свирепую рожу ему состроил,— что он и отскочил с перепугу в самый дальний угол. Небось родимчик его какой хватил, так и преставился от разрыва сердца.

— Александр! Александр! Собирайся — там машина ждет.

— Уже? — Саша в отчаянье швырнул расческу.

— А как они-то с моей гусыней — все время парой, все время парой — любо-дорого было на них смотреть! — шамкала, завывая, Нехочу.

— Леонид! Все! Она меня увозит! — Саша чуть не плакал.

Лёнюшка стоял в растерянности, глядя то на него, то на несчастную старуху.

— Я им все — и постелю, и стол, и дом,— вопияла она,— а еще верующие!

— Да может, еще можно с ним чего сделать? — запричитала Пелагея.— Может, отмолим еще его, гусака-то, а, Тихоновна?

— А как, бывало, чуть кто к гусыне шаг сделает, так он зашипит, зашипит, шею вытянет, да и идет на обидчика,— безутешно повторяла Нехочу.

— Все пропало, Леонид! Все пропало! — Саша уткнулся монаху в плечо.

— Ну ты, это — не распускайся-то так! — сказал Лёнюшка, приходя в себя.— Тебе что старец сказал? Ты теперь возле матери нужен, а потом опять тебя Господь сюда приведет. Не оставит тебя!

— А гусыня-то моя — как теперь будет без хозяина-то? — не унималась бабка.

— А вот одна-то тут все за телку свою ходила просить к Николе Угоднику,— начала Пелагея,— все просила, чтоб исцелил телку-то. А та все хиреет да хиреет. Ну эта бабка пришла к нему наконец да сказанула: все я тебе, Никола, и свечки ставила, и молебны заказывала, и поклоны дожила, и слезы перед тобой лила, потому как телка у меня единственная. А ты что же? Не буду больше тебе во веки молиться, буду отныне Михаила Архангела ублажать! Махнула на него рукой да и пошла домой. Приходит, значит, а телка ее — здоровехонькая. Видать, откликнулся все-таки Никола, помог ей. Может, помолимся ему за гусака-то?

Ирина судорожно собирала «подробности» — узкие туфельки, тетрадку с фольклорными новинками, шелковый халат с кистями.

— Не отчаивайтесь,— она погладила Нехочу по плечу,— все будет хорошо. Все еще будет просто прекрасно! Вот, может, этого хватит гусыне вашей на приданое? — Она вложила ей в руку новенькую сторублевку и чмокнула бабку в сморщенную провалившуюся щечку.

— Прощайте! — она обняла Пелагею и поцеловала не успевшего отмахнуться монаха.— И вы не горюйте! У жизни так всего много! — У самой двери она вдруг оглянулась: — Приезжайте в Москву! Я вас буду принимать, как в лучших домах Европы! Вперед, Александр! — скомандовала она.

Машина взвыла, буксуя на месте, и внезапно сорвалась, помчалась, подскакивая по бугристой дороге, но вдруг резко затормозила, уже на остановившихся колесах проехала юзом несколько метров, лихо развернулась и ринулась обратно.

— Пелагея! — вздохнул Лёнюшка, затягивая резинкой длинные влажные волосы.— Чаю-то поставь! А то на службу скоро.

— Совсем забыла! — крикнула Ирина, распахивая дверь ногой и вытаскивая на ходу из сумки халат с кистями и зеленым драконом.— Это вам,— она протянула его бабке, которая уже сидела на привычном месте.

— Не хо´чу!

— Берите, берите, он совершенно чистый, почти новый, из настоящего японского шелка. И вам подойдет — скромный, строгий, до самого пола!

— А это вам,— она вложила ошеломленной Пелагее в руку баночку с кремом.— Он совершенно, совершенно божественный! Впитывается моментально, кожа после него не блестит и становится просто бархатной, все морщины как рукой снимает, просто — вечная молодость!

— А мне что? — обиженно затянул Лёнюшка.

— А вам, вам...— Ирина порылась в сумке.

— Ах, мне же шарфик! — вдруг вспомнил монах, расплываясь в детской улыбке.

— Послушай,— перебила его Пелагея,— вспомнила, вспомнила, как фамилия отца Дионисия,— Бархатный! — И повторила с удовольствием: — Бархатный!

— Письма за меня теперь писать некому,— вздохнул Лёнюшка,— Александр твой уезжает, так что ты не обидишься, если я тебя прямо сейчас с Рождеством поздравлю?

Он порылся в стопке надписанных конвертов и вытащил оттуда блестящую фотографию: ель, щедро покрытая снегом, розовые пухленькие херувимчики, держащие на весу часы, показывающие двенадцать, круглоглазые овца и телок, заглядывающие в убогие ясли, где склонились благоговейно над утлой люлькой с Божественным страшным Младенцем Пречистая Дева Мария и сгорбленный старец Иосиф.

— Самую красивую для тебя выбрал,— просиял Лёнюшка.

Через всю открытку, наподобие гирлянды, растянулись буквы: «С Р о ж д е с т в ом Х р и с т о в ы м!»

— Скорее! Скорее! — торопил Саша Ирину на бегу, влетая в церковный домик.

— Куда! — грозно уперев руки в боки, остановила его старостиха.

—Ах, мать Екатерина! Пустите меня! Меня забирают! — закричал он и, пронырнув под ее рукой, ворвался в крошечную гостиную.

— Стой! —она схватила его за шиворот.— Батюшка отдыхает — с вычитки только-только вернулся. А Таврион еще в церкви.

— Отец Иероним! Отец Иероним! — надрывно завопил Саша.— Отец Иероним!

Дверь кельи отворилась, и старец шагнул в гостиную. Саша бросился к нему и заплакал навзрыд. Ирина встала на пороге, перегороженном мощной фигурой Екатерины.

— Отец Иероним! Не забывайте меня! — рыдал Саша, совсем по-детски всхлипывая и рязмазывая по лицу слезы.— Мне так плохо, так бессмысленно все без вас! Не отпускайте, не отдавайте меня!

Старец обнял его за плечи.

Ирина вдруг почувствовала, как ком подкатывает у нее к горлу. Она рванулась, чтобы обнять Сашу, повернуть его голову к себе и, глядя в жалкое, мальчишеское, смешное в этой дурашливой бороденке лицо, искаженное недетским страданьем, сказать: «Оставайся! Оставайся в этом голубом хитоне, с этой длинной свечой, с этой огромной книгой! Жизнь слишком страшна, чтобы позволять себе еще и разлуку с тем, кого любит сердце!» Но Екатерина шикнула на нее:

— Куда!

И Ирина осталась на месте. Она почувствовала, как безудержная волна ударила ей в лицо, заливая глаза мутным потоком. Ей показалось, что это какая-то апоплексия, инсульт, конец, и прежде чем она поняла, что плачет, слезы уже смывали ее лицо, текли по подбородку, капали за воротник.

— Чадо,— ласково произнес старец,— разве расстояние имеет какое-нибудь значенье для тех, кого Сам Господь соединяет в едином Духе? И разве Он, победивший мир, смерть и самого дьявола, не одолеет все наши беды, горести и напасти?

Ирина повернула голову и увидела Тавриона, который неслышно вошел в узкие сенцы.

— Плачет? — спросил он у Ирины, прячущей лицо в ладонь.

Она кивнула.

— Я тоже плакал, когда уезжал отсюда впервые.

Ирина вышла на воздух и встала около единственного росшего у церковного домика грушевого дерева — витиевато-ветвистого, узловатого, обросшего снегом. Она в последний раз оглядела белую церковь с голубым куполом и золотым крестом, попирающим опрокинутый полумесяц. Ветер утих. Улеглась поземка плавными линиями наметенных небольших сугробов и пышной пороши. Груша смирно выглядывала из-под снега, словно боясь неловким движеньем стряхнуть с себя, скинуть, сдуть ненароком свое не по чину великолепное сверкающее облаченье.

— Рублик-то накиньте! — сказал шофер, обращаясь к Ирине.— Столько-то ждать!

До поезда оставалось еще три четверти часа, и Ирина, ринувшаяся было к ресторану, махнула рукой и поставила сумку на подоконник. Саша следовал за ней покорной страдальческой тенью.

— Тетенька, уезжаете? А мне вот какие гостинчики у отца Иеронима понадарили!

Вчерашний мальчик с лицом дауна распахнул перед Ириной дипломат, хвастливо постукивая его по крышке, и стал показывать монашеские подарки.

— Тут все,— говорил он, захлебываясь от счастья,— и носочки, и рукавицы, и иконки, и просфорки, и домашнее грушевое варенье — матушка старостиха расщедрилась. А ручка вон какая — с золотом! От отца Анатолия!

Ирина увидела свой фломастер для этнографических заметок.

— А вон какие картинки красивые! — он повертел у нее перед носом двумя новенькими колодами карт.

— Это кто же тебе подарил? Тоже монахи? — удивилась она.

— Не, то тетенька одна добренькая — на, говорит, сиротка, поиграйся на счастье! Вишь, какие красивенькие! Атласные! — Он причмокнул от удовольствия и приложил их к щекам.

— Это все ерунда! — сказала она решительно и, краем глаза поглядывая на Александра, добавила: — Чертовская музыка! Это надо разорвать на мелкие кусочки!

— Тетенька! — захныкал мальчик, видя, как она распатронивает глянцевые пачки.— Отдайте! Красота-то какая! Особенно вон те — с крестиками, с сердечками!

Ирина отстранила его властной рукой и, шагнув к урне, стала усердно рвать на куски неподатливые картонки.

— Тетенька! — все громче плакал мальчик.— Хоть одну оставьте, с офицером! — Он оглядел вокзальную публику, истомленную многочасовой бессюжетностью и потому с нескрываемым интересом и даже напряжением следившую за этой динамичной драматической картиной, и заорал, впрочем, как-то вяло и обреченно: — Бедного сироту обижают!

— Пли! — победоносно воскликнула Ирина, высоко подкидывая над урной разноцветные тверденькие бумажки, и, кивком приглашая за собой вдруг повеселевшего Сашу, гордо продефилировала на перрон под мысленную овацию оживившейся публики и призывные гудки растянувшегося по вагонам ночного пространства.

В купе уже ехало двое приятных молодых людей. Увидев Ирину и Александра, они принялись сконфуженно убирать початую бутылку шампанского, но Ирина остановила их:

— Ну что вы — продолжайте ваш пир! Я не ханжа.

Они пригласили ее к столу, и она, из чувства демократизма, которое еще более укрепилось в ней за последние два дня, не отказалась выпить с ними бокал. Молодые люди оказались реставраторами.

Ирина значительно посмотрела на сына:

— Вот бы отцу Иконописцу было интересно с ними познакомиться!

Саша усмехнулся и вышел в коридор.

Он смотрел в темное окно, в котором поначалу ничего не было видно, кроме его собственного смутного отраженья. А потом постепенно поплыли, поплыли — отец Иероним и отец Таврион, оба смотрящие ему вслед и машущие с порога; Ванечка Иго-го, вцепившийся в его сумку и пожелавший сам лично дотащить ее до машины, а потом поклонившийся ему со слезами и благоговейно поцеловавший в плечо; отец Дионисий, торопящийся на службу, мимоходом хватающий его за рукав и заключающий в свои крепкие объятья:

— Ну, сокрушитель демонов, покидаешь нас? Как же мы теперь будем жить без твоих разоблачительных обличений?

— Не знаю, как вы, а вот я, — сказал Саша,— без ваших обличительных разоблачений просто пропаду

— Но почему, почему? — что-то вдруг запищало в нем.— За что? За что? — рассыпалось под колесами.— Зачем? Зачем? — подхватил встречный товарняк.

— А вот когда за преподобным Феодосием, молодым подвижником Киево-Печерским, приезжала мать, то ведь святой Антоний защитил его, спрятал; что же твой-то старец выдал тебя, а, Александр? — ласково спросил его вкрадчивый тоненький голос.

— Отец Иероним! — что-то оборвалось в нем и рухнуло под откос.— Ведь когда преподобный Феодосии, то ведь святой Антоний, а вы-то что?..

Тьма обволокла его, и небо, казалось, навсегда перестало рождать звезды.

— У каждого, дитя мое, свой путь и свой крест,— кротко и неторопливо отозвался откуда-то отец Иероним, совсем так же, как три часа назад на пороге своей кельи.— Ты все допытывался, как узнать волю Божью, а она тебе и открылась. Поезжай с матерью, ты ей сейчас нужен. Будь с ней ласков, великодушен, будь кроток. Не забывай, что тебе ее поручил Господь. Ты ведь хотел стать монахом? Вот тебе и первое послушание. А что такое послушание для монашеской жизни? Основа основ, начало и конец. Помнишь, как говорили святые отцы: послушание превыше постов и молитв. Господь с тобой! — старец долго и внимательно посмотрел на него и, осенив широким крестным знамением, прижал к своей пропахшей воском и ладаном старенькой рясе.

И Саше вдруг стало так жутко, жарко, страшно, будто призвали его на торжественное какое-то, великое дело, а он тут все мешкает, все медлит, все сомневается, крепко держась за поручень и прижимая лоб к ледяному стеклу. Страстная жажда подвигов охватила его, сладость предвкушаемых унижений, ликование от собственного видимого поражения вскружили голову, и ему захотелось вдруг, чтобы, тут же, немедленно окружили его плотным кольцом мучители — и поносили бы его, и оплевывали, и даже били, а он бы смотрел на них с кроткою, счастливой улыбкой, повторяя: «Господи, прости им! Ибо они не ведают, что творят!»

— Знаете, — Ирина оживленно рассказывала симпатичным попутчикам,— мы едем сейчас из такого удивительного заповедного места! — Она слишком долго молчала в машине, чтобы сейчас удержаться от соблазна завязать непринужденный и изящный разговор.— Я даже везу оттуда кое-какие заметки. Это совершенно неисследованный таинственный мир. Там есть и одержимые демонами, которые кричат страшными звериными голосами и несут всякую галиматью, а есть и очень тонкие люди, способные оценить и красоту, и искусство, и, между прочим, никакие не ортодоксы, не иезуиты,— спорщики, ерники,— словом, совершенно дивные собеседники! Они могут быть и светскими, и обходительными, могут и поиронизировать над отпущенной им миром ролью... Кстати, я могу прочитать кое-что из моих путевых заметок.

Она раскрыла тетрадь:

— Вот, например: «Инвалид детства, пренебрегнутый родительским попечением, моется в бане, которая, возможно, не без злого умысла желающих избавиться от него родителей, загорается. Больной мальчик (гермафродит) видит в возбужденном воображении образ Девы Марии, выводящей его из пламени. И потому является к родителям как бы воскресший. Те замирают в мистическом ужасе».

Реставраторы восторженно кивали и улыбались. Потом сбегали в вагон-ресторан за новым шампанским, пили за Иринин литературный талант, ум, красоту, взяли телефон, обещали приехать с корзиной цветов и ведром коньяка, и Ирина уснула, упоенная жизнью, крепко сжимая в руке цепочку креста, подаренного старцем Иеронимом.

Ей снилась чепуха и всякая всячина — важный кособокий Лёнюшка с полковничьими погонами; Лиля Брик со светлыми, длинными, падающими на лицо волосами, которые она то и дело отбрасывала движением головы и жеманно говорила: «Не хо́чу!»; какие-то лошади, лошади, которые мчались по зимним полям табунами. А потом неожиданно грянул туш. Пошел белый снег, и на него стали выходить монахи в черном. Они выстраивались, как на параде, и, наконец, сомкнувши ряды, стали поздравлять и благодарить Ирину за то, что у них теперь все так хорошо, так чудесно устроилось и им разрешили наконец-то жениться на таких вот тонких, всепонимающих и очаровательных женщинах.

1987