Каникулы начинались неудачно.

Коля хмуро глядел в окно. Вдали, в легкой дымке утреннего тумана, вырисовывались очертания завода. Из заводских труб поднимались в небо разных цветов дымы. Солнечные блики лежали на белом до синевы снегу. В морозном инее хрупкие, словно из фарфора, — кажется, прикоснись, зазвенят, — застыли деревья...

И угораздило же его сломать лыжи! Разогнался с горы, сделал крутой поворот, чтобы лихо объехать стоявшую в стороне иву, да и врезался со всего размаха в ее толстенный ствол, даже искры из глаз посыпались.

Матери не сказал, что ушибся. До поздней ночи сидел над лыжами, надеялся все-таки подклеить, приладить как-нибудь. Где там! Чуть не в щепы разнесло.

Мать ходила, вздыхала: «Хорошо, хоть сам уцелел! Насчет лыж не горюй, сынок: завтра получка, купим новые». Купим! Получку отчим только завтра к вечеру принесет, за лыжами пойдут послезавтра, и двух чудесных морозных деньков из десяти, отпущенных на каникулы, считай, что и не бывало.

Конечно, живи они, как прежде, в поселке, он бы не горевал. У кого-нибудь из дружков нашлась бы лишняя пара лыж, а тут...

Коля прошелся по комнате, вышел в кухню, заглянул — уж который раз! — в чулан. Там стояли лыжи отчима, широкие, обитые металлом, настоящие горные.

«Ну, и к чему они? — горестно думал Коля. — Крепления, как на великана, на сорок пятый размер, к тому же привинчены наглухо. Да и по длине не подходят. Отчим ведь вон какой, чуть не два метра в высоту вымахал!»

Можно бы, конечно, сходить в поселок, к лучшему другу и дальнему родственнику Пете. По такой погоде пять километров пробежать — одно удовольствие. Раздобыть лыжи, и с Петей на пару покататься до темноты, а там и заночевать можно у него. Тетя Паша, Петина мать, хорошо встречает. Вот только очень уж она любопытная, прямо в душу въедается с расспросами. Все ей надо: и сколько отчим в получку приносит, да все ли деньги матери отдает, да не обижает ли?.. А потом еще соседки заглянут — одна, другая — и пойдут обсуждать, будто других разговоров у них нет. Одна скажет:

— И что такого в нем Марина нашла, не пойму. Немолодой и совершенно неинтересный.

Это про отчима.

Другая вступится:

— Зато самостоятельный человек и с авторитетом. И уж так он ее жалеет!

И тетя Паша, конечно, не промолчит:

— Хоть я Степану и родня, а Марину ни в чем осудить не могу. Со Степаном ей жизни не было. Хоть он и покойник, а скажу: характер у него был очень отчаянный — и выпить и погулять... А перечить ему не смей. И ни сколько-то он ее не ценил...

«Ценил, не ценил, — тоскливо думает Коля, — ну им-то какое дело?»

Нет, в поселок идти неохота, и так на душе нехорошо.

Коля хмуро глядит в окно. Все в его жизни как-то не ладится с некоторых пор, и, если говорить откровенно, с тех самых пор, как мать надумала выйти замуж.

С отцом Коля жил мало. Родился без него, в сорок первом военном году, а увидел впервые в сорок шестом.

Мама только что привела Колю из детского сада и пошла в магазин за хлебом. Коля смирно сидел в углу и рисовал пароход. Все ребята в их группе почему-то любили рисовать пароходы. Вдруг дверь распахнулась настежь («Ветер!» — подумал Коля), и в дверном проеме как будто из-под земли вырос рослый, бравый моряк. В бескозырке, с вещевым мешком за плечами, он стоял на пороге, оглядывая комнату, словно искал кого-то.

Сказать правду, Коля струхнул маленько, но вида не показал, вылез из своего уголка и подступил к моряку: «Тебе чего надо?»

Моряк по-прежнему молча взглянул на него какими-то странными глазами, и Коля вдруг ощутил такое беспокойство, что ринулся было промеж широко расставленных ног моряка, но тот неожиданно подхватил его на руки: «Сыночек! Коленька!» У Коли замерло сердце, и, охваченный каким-то непонятным ему, непохожим на испуг чувством, он вдруг заревел и уткнулся кудлатой головенкой в небритую щеку моряка. Так и застала их мать, вернувшись из магазина.

С отцом они прожили недолго и как-то неладно. Дома отец бывал мало. Приходил ночью. Стуча сапогами, роняя стулья, щелкал выключателем, зажигал свет и лез целовать Колю, дыша ему в лицо тяжелым винным запахом. Коля пугался, плакал...

С сыном отец был ласков, на мать покрикивал. Просыпаясь ночью, Коля часто слышал их сердитые голоса. Днем мать ходила невыспавшаяся, недобрая, хмурая.

Приходила тетя Паша, корила отца:

— Унялся бы ты, Степан! В поселке пошли уже разговоры. Нехорошо, неудобно: краснофлотец, к тому же награжденный.

Отец отшучивался, молчал, но однажды грохнул кулаком по столу:

— Дура! Кого учить вздумала? Тебе бы смерть повидать, как я ее повидал за эти годы, тогда поняла бы.

— Вон ты куда! — С доброго, круглого лица тети Паши сошел румянец. Не рассчитывай, не пожалею! Один ты, что ль, воевал? — Она тяжело и часто дышала. — Нет тебе права ссылаться на войну! Смолоду славился буянством...

Осенью прямо с работы (он работал машинистом на шахте) отца увезли в больницу.

Было ему так нехорошо, что вскоре матери разрешили находиться при нем, в больнице. Колю из детского сада брала тетя Паша, у нее он и ночевал.

Зимой схоронили отца, и остались они с матерью вдвоем, как прежде...

Нет, отец не играл особенной роли в Колиной жизни, зато мать... Сколько он помнил себя, она всегда была рядом, и все хорошее в его жизни так или иначе было связано с ней.

Придет, бывало, мама с работы (она работала на шахте табельщицей), наденет красный, в белую крапинку, с белыми петухами по кайме фартук, и словно расцветет комната. Словно горячий ветерок закружит по ней: заполыхают дрова в печи, зашумит чайник, домовито и вкусно потянет из духовки, и кажется, нет на свете милее их уголка, где каждая мелочь прилажена к месту добрыми мамиными руками.

Хорошо им жилось вдвоем, дружно как-то и весело.

Внешне Коля относился к матери сдержанно, с суровой, мужской снисходительностью, втайне — с жалостливой нежностью. Была она маленькая, робкая, нуждалась (так думал Коля) в защите.

Чем взрослее он становился, тем больше заботился о ней — что потруднее в доме, старался взять на себя: он был мужчина, глава семьи. А мать взяла, да и вышла замуж...

Ходил к ним этакий тощий, высокий, седеющий человек, долго ходил, может, год, а может, и того больше; работал мастером на заводе, звали его Дмитрий Иванович.

Пил чай с конфетами — конфеты сам приносил, много и хорошие. Чинил повалившийся забор, вставлял и выставлял рамы, сооружал сарай для козы, вечерами сидел с мамой на крылечке и чаще всего молчал. Что за человек? Не поймешь. Ничем себя не показывал, и глаз не было видно за толстенными стеклами очков. А мать взяла, да и вышла за него замуж...

Спросила однажды:

— Коленька, ты не возражаешь, если с нами поселится Дмитрий Иванович?

Спросила, словно про обычное дело, но глаз на Колю не подняла, и лицо при этом стало такое... просто жалко было смотреть.

Коля пожал плечами и ничего не сказал. Он давно уже видел, к чему клонится, да все не верилось. Дело, конечно, не его, но... Зачем маме этакого в доме? Вытянет ноги — не переступишь, головой чуть не в потолок упирается. Сама же потом пожалеет!

Маме он ничего не сказал: дело не его! Но дома старался бывать поменьше. То в школе задержится, то у Петьки, то с другими ребятами... Домой приходил есть и спать. Опротивело ему теперь дома.

К отчиму не обращался никак, да и к матери только по надобности. Пусть их! Только бы седьмой класс окончить (он учился в пятом), а там... пойдет в ремесленное при руднике, койку получит в общежитии.

Мама все понимала, плакала, нянчилась с ним, как с маленьким. Ночью сонного его целовала...

Коле было жалко ее, но... сама виновата! Что им, плохо, что ли, жилось вдвоем? Все он ей делал, все! Картошку окучивал, дрова колол, на рынок бегал, по воскресеньям в кино водил. Жить бы да жить, а она...

Они переехали в соцгород, в новый многоэтажный дом к Дмитрию Ивановичу. Квартира хорошая, не скажешь ничего. Высокие потолки, большие окна, в стенах какие-то шкафчики, на кухне газ, в ванной горячая вода целый день. Может, и хорошо, но скучал Коля по шахтерскому домику, садику, огороду, бодливой козе (козу продали), по высокому, как Эльбрус (так казалось когда-то), террикону.

Здесь из окон виднелись заводские корпуса. По вечерам они сверкали огнями, и весь завод становился похожим на светлый, плывущий во тьме корабль. Днем из заводских труб поднимались в небо разных цветов дымы...

Коля хмуро глядел в окно. Белые, серые, розовые клубились дымы над заводом, но приметнее всех был один. Он не таял, поднимаясь в прозрачную высь, как другие, а стелился по небу густыми кольцами, ярко-желтый, почти оранжевый.

— Знаешь, как его называют заводские? — проследив за Колиным взглядом, спросила мать. — «Лисий хвост»! Интересно, правда?

— Ну да! Это кто же тебе сказал?

— Дядя Митя.

В разговорах с сыном мать упорно называла отчима дядей Митей. И когда говорила о нем, глаза у нее начинали как-то сиять. А Коля, замечая это, сердился, не называл его никак. И не собирался, пусть не надеется.

— Врет он все тебе, — насупившись, сказал Коля, — а ты веришь!

Но название это как-то взволновало его. Похоже! Будто и впрямь пробежала по небу лиса, да и юркнула в заводскую трубу, как в нору, выставив наружу желтый, пушистый, отчетливо вырисовывавшийся в прозрачном небе хвост.

Коля долго смотрел на него, а потом, нахлобучив шапку, вышел из дому, как будто в сарай, где лежали инструменты отчима; на самом же деле не терпелось ему проверить то, что сказала мать.

Отпирая замок, словно бы невзначай (как бы не засмеяли!) он завел разговор с ребятами.

Оказалось, действительно лисий хвост. И плохо, если он появляется.

— Вот у Сеньки спроси! — говорили ребята. Сенькин отец — в этом цехе начальник. Он сегодня приехал домой на обед, а обедать не стал. Как заметил из окна, сразу же на мотоцикл и на завод обратно.

Толстый Сенька утвердительно кивал головой:

— Факт! Это значит: какие-то окислы где-то такое не поглотились, вылетают в трубу и пропадают зря. Тут уж не до обеда.

Ребятам можно было поверить. У многих из них отцы работали на заводе, поэтому они были сведущи в заводских делах и в школе постоянно хвастались этим, наперебой рассказывая учителям заводские новости.

Коля же ничего не знал о заводе. О шахте он мог бы еще рассказать, но шахта была далеко. А город жил интересами завода.

Из заводских ворот выкатывались круглобокие новенькие цистерны. «Жидкий аммиак» — было написано на них. Что такое этот аммиак и почему жидкий? Откуда берется и для чего? Не знал Коля этого: химию в пятом классе еще не проходили.

Из ворот завода выходили длиннущие составы. Сквозь незадвинутые двери товарных вагонов можно было видеть туго набитые мешки из плотной коричневой бумаги. «Амселитра, — говорили ребята, — удобрение. В Среднюю Азию, наверное, повезли, на хлопок». А Коля толком не знал, что же это за удобрение. Он даже не знал, в каком цехе работает Дмитрий Иванович. Вот, наверное, потому и не мог он держаться как равный с ребятами, а все оставался для них новичком, которому можно наплести всякой ерунды и потом его же поднять на смех: «Вот чудак! Развесил уши и слушает!»

Поэтому, может быть, и не удавалось ему как следует сдружиться со здешними ребятами. А что за жизнь без друзей! К Пете в поселок не набегаешься.

Вечером, сидя за ужином, Коля спросил, не обращаясь ни к кому в частности:

— Этот самый, как его... аммиак, из чего его делают?

Отчим читал газету и словно не слышал, а мать встрепенулась сразу:

— Митюша, ты расскажи ему...

— Из азота и водорода, — не оставляя газеты, кратко ответил отчим.

Ну что это за ответ! Коля переломил себя и, горя желанием завязать разговор, ухватился за первое слово:

— А этот... азот, он из чего получается?

Теперь уже впервые за долгие месяцы он обращался непосредственно к отчиму, хотя и не называл его по имени.

— Из воздуха, — по-прежнему кратко ответил тот.

— Понятно, — сказал Коля ломким от негодования баском и поднялся, резко отодвигая стул. — Вроде дырки от бублика получается, так, что ли?

Может, он и не очень кстати сказал про бублик, но все равно! Пусть знает: посмеяться над Колей не удалось, не на такого напал!

Отчим с интересом взглянул на Колю. Настороженные, любопытные мальчишечьи глаза с горькой обидой смотрели на него.

— Сомневаешься? — усмехнулся Дмитрий Иванович и отложил газету. — Ну иди, давай разберемся.

Отчим чертил на листке бумаги какие-то круги и квадраты, а Коля, насупившись, стоял рядом, молча разглядывая его профиль, худощавый, резко очерченный.

Закончив чертеж, отчим снял очки, положил их рядом, и Коля впервые увидел его глаза: темно-серые, окруженные мелкими морщинами, они смотрели умно, понимающе, чуть насмешливо.

Это было очень интересно, то, о чем рассказывал отчим.

Азот действительно получали из воздуха. Воздух загоняли в особые машины, компрессоры, и он под давлением охлаждался до (подумать только!)... до ста шестидесяти, ста семидесяти, до двухсот почти градусов ниже нуля. Невозможно было представить себе такую температуру, не годилось ни одно из привычных понятий. Что это? Лютый мороз? Но мороз, при котором, как известно, на лету замерзают птицы, падая наземь твердыми комками, при котором человеческое дыхание превращается в капельки-льдинки или в нити сосулек, оседающие на воротниках, — это всего-навсего шестьдесят, ну от силы семьдесят (точно он не знал этого) градусов ниже нуля. Но двести! Это не мороз, это царство холода, в котором замирают всякие признаки жизни, где все живое превращается в глыбы льда!..

А воздух вел себя странно. Он превращался... в жидкость, в темно-синюю жидкость, из которой, как пар из кипящей воды, выделялся азот.

— И льется? — спрашивал Коля.

— Льется, — в тон ему отвечал отчим. — Увидишь сам.

Он был совершенно серьезен, только лукавые искорки вспыхивали в его глазах и тут же гасли. Но Коля не замечал этого. Час был поздний. Давно замолчало радио, а мама не гнала почему-то спать. Раскрасневшаяся, в любимом Колином фартуке с петухами, она убирала посуду со стола, то и дело поглядывая в их сторону большими встревоженными глазами.

Коля долго не мог заснуть в эту ночь, а проснулся затемно. Лежал и обдумывал: обещал отчим взять его с собой на завод, или так ему показалось? Как же быть теперь? Подниматься? А вдруг да не обещал, а Коля оденется и будет сидеть, как дурак? А если вчера обещал, да сегодня забудет?..

Коля ворочался с боку на бок, а сна не было. И нужное решение не находилось.

Наконец, в соседней комнате послышался голос отчима.

— Николай как будто собирался со мной на завод, — говорил он матери, — будить его или, может, не встанет?

— Мама, который час? — немедленно подал голос Коля.

Отчим шел впереди, а Коля чуть сзади, независимо засунув руки в карманы пальто. Упорно выдерживая дистанцию, он как бы подчеркивал этим деловой характер их отношений.

У проходной Дмитрий Иванович остановился и, пропуская Колю вперед, сказал охраннику:

— Это мой!

Коля хотел было поразмыслить над его словами, да не успел. Завод охватил его сразу своим шумным горячим дыханием, насыщенным особыми запахами, наполненным непрерывным гулом работающих моторов.

Конторка мастера — невысокий стеклянный четырехугольник — высится посреди цеха, сквозь ее прозрачные стены видно все, что происходит вокруг.

Отчим сидит за столом и просматривает сводку работы ушедшей смены. Иногда, задержавшись на какой-нибудь цифре, он берет телефонную трубку: «Следите за температурой в точке 13—14», — говорит он кому-то. Или: «Проверьте процент контактирования». Или что-нибудь еще такое, похожее.

Заходят девушки в синих халатах, лаборантки, кладут перед отчимом испещренные цифрами листки — сводки анализов.

Поочередно и вместе звонят телефоны (их несколько). «Как на командном пункте», — думает Коля. Чувствуется: немногословный, неторопливый, Дмитрий Иванович умело управляет всем, что происходит в этом огромном цехе.

— Теперь пойдем по рабочим местам, — говорит он.

...Коля ходит за отчимом по цеху, по высоким, просторным залам со стеклянными потолками, с пестрой мозаикой полов, выложенных разноцветными плитками.

Бесшумно вращаются маховые колеса компрессоров, уходят ввысь голубые круглые башни, покрытые кое-где инеем, а кое-где и пушистым снегом, не тающим, хоть в цехе тепло. Только колеблющиеся стрелки приборов да разноцветные огоньки электрических лампочек, вспыхивающие на контрольных щитах, говорят о том, что какие-то невидимые, неслышные процессы непрерывно идут в аппаратах. Отчим ходит по цеху широким, хозяйским шагом. Подходит к аппаратчикам, просматривает их записи в толстых журналах, о чем-то расспрашивает, на что-то указывает негромко, будто советуя. Его указания выполняют охотно, его останавливают, если он норовит пройти мимо. Коля поглядывает на отчима с уважительным интересом. Здесь, в цехе, он кажется каким-то другим, значительным.

Дмитрия Ивановича вызывают к начальнику. Коля, оставшись один, наблюдает за работой паренька-аппаратчика. В синем комбинезоне, неторопливой походкой похаживает тот от аппарата к аппарату, вглядывается в блестящие круги и квадраты приборов, заносит что-то в свою тетрадь, подкручивает какие-то вентили.

На почтительном расстоянии, но неотступно следует за ним Коля.

— Он тебе кем приходится? — имея в виду ушедшего Дмитрия Ивановича, вдруг обращается к Коле паренек.

— Мне? — Коля теряется от неожиданного вопроса. — Никем... просто так... — Не посвящать же первого встречного в сложность семейных отношений. — А что?

— Да ничего, поинтересовался, думал — родня. В честь чего, думаю, он с тобою так возится, все тебе разъясняет, показывает?

«В честь чего?» — повторяет про себя Коля, и впервые крохотный червячок сомнения забирается в его душу.

— А ты чего делаешь? — спрашивает он в свою очередь, стремясь перевести разговор на нейтральную почву.

— Как это чего?! Работаю.

— А как работаешь? — настаивает Коля. —Ты расскажи мне. А хочешь, — открытое круглое лицо паренька располагает к доверию, — хочешь, буду ходить за тобой да записывать...

— Нет уж, — усмехается паренек. — Думаешь, это так просто — записывать? Это на первый взгляд кажется, дело — пустяк: ходишь себе, вентильки подкручиваешь, а если разобраться, тут, брат, сила такая в аппаратах содержится, мощь такая!.. Тут, брат, мало-мало недоглядишь, весь завод — что завод! — весь город на воздух взлетит.

— Ну да! — У Коли перехватывает дыхание. — Вот это работа!

— А ты думаешь! Тут, брат, все до точности надо понимать. Химия — это такая наука...

— Как же тебе такое доверили? — добивается Коля, охваченный жаркой мальчишечьей завистью. — Ты же еще совсем молодой!

— Ну и что? — с полным сознанием собственного значения говорит паренек. — В прошлом году окончил ремесленное.

В Колиной душе созревает решение. Линия жизни теперь ему ясна. Он поступит в ремесленное не при руднике, а при заводе. Раз это такая специальность....

— Кое-кто сомневался поначалу меня аппаратчиком ставить, — признается паренек, — а Дмитрий Иванович настоял. С Дмитрием Ивановичем у нас считаются. Он наш цех строил, он его и пускал.

— И строил?!

— А ты не знал?

Конечно, не знал. Да что он, Коля, вообще-то знает об отчиме? Так, за здорово живешь, невзлюбил человека.

— Ну как же! — ведет свой рассказ паренек. — Дмитрий Иванович пришел на строительство с первой партией комсомольцев...

Отчим был комсомольцем?! Еще открытие! Никогда бы этого не сказал. Хотя, впрочем... Коля вспоминает его худощавую, легкую в движениях фигуру, насмешливые искорки в глазах. Может, и был, кто ж его теперь разберет...

— Города здесь тогда никакого не было, маленькая деревушка стояла: тайга да болото кругом... Сходи, погляди в музее.

...Тайга да болото, да затерявшиеся в тайге палатки первых строителей, и среди них отчим...

Всем горячим мальчишечьим сердцем, жаждущим препятствий и подвигов, жаждущим трудного, большого, Коля откликается на это.

Из заводских ворот он выходит поздно. Он бы и еще не ушел, да отчим сказал:

— Беги! Мать, наверное, уже беспокоится, а я задержусь сегодня.

Но домой Коля не торопится, кружит и кружит по улицам, а завидев вдали шумливую стайку ребят, сворачивает в переулок. Не хочется ему сейчас ни встречаться ни с кем, ни разговаривать. Что-то большое вошло в его жизнь и все как-то переместило, передвинуло в ней.

Темнота наступает на город, звенят вдалеке трамваи, чернеют впереди силуэты деревьев, и вдруг веселая россыпь огней вспыхивает за ними. Это зажглись фонари.

«Вот тебе и тайга да болото», — думает Коля, завидуя отчимовой судьбе.

Он оглядывается. Сверкая огнями, огромный, светлый, словно корабль, уплывает в морозную даль завод. Из труб его поднимаются в небо дымы, но в вечернем темнеющем небе не различить их цветов и оттенков. «Может, и «лисий хвост» среди них, — думает Коля, — только лучше бы не было».

«Какие-то окислы где-то такое не поглощаются», — вспоминает он объяснения толстого Сеньки и снисходительно усмехается. Чудак! Начальника цеха сын, а разобраться не может. Вот он кое-что порасскажет теперь ребятам, скорее бы кончались каникулы...

Ступая широко и неторопливо, как отчим, Коля с самого начала припоминает прожитый день. И как они пришли на завод, и как отчим сказал вахтеру, указывая на Колю: «Это мой...»

Колины ресницы (или веки, не разберешь) отчего-то становятся влажными и горячими, несмотря на мороз. Коля жмурится, тянет носом. Возникая в темно-синей, морозной мгле, отчим смотрит на Колю испытующе и серьезно.

«Ну... пускай! — с отчаянной решимостью думает Коля. — Ну, пускай его... раз уж так у них с матерью получилось...» И ему отчего-то становится легко. Коля идет домой. Скрипит под ногами снег. Множеством огоньков бегут ему навстречу знакомые улицы.