Слыхали ль вы, каким изображает казахский народ своего героя-батыра? Сильным и могучим. Грудь его крепка, как скала, зоркость беркута в очах его, он стремителен в бою, как горный поток, а воинская честь его чиста, как белоснежные вершины Ала-Тау.

Но вот в годы войны героем-батыром стала девушка-казашка. Сколько нежности в мягких чертах ее лица, сколько тепла и ласки в глазах! И звали ее нежно, ласково — Маншук. Настоящее имя — Мансия. А Маншук — ласкательное, которым назвала ее мать однажды в детстве и которое так и осталось за ней на всю жизнь. Ей ли, кроткой и нежной, быть могучим батыром. Но она, Маншук Маметова, — Герой Советского Союза.

* * *

Если ехать из Москвы на юго-восток, то сначала поезд будет мчаться мимо березовых рощиц, мимо лесов и перелесков, мимо раскинувшихся по холмам у речек деревень. Потом начнутся приволжские и оренбургские степи, а за ними — необъятные просторы Казахстана: Голодная степь с желтыми песками и распластавшимся по земле саксаулом — деревом пустынь; высокие курганы, развалины мечетей — свидетели седой старины; горные цепи с заоблачным пиком Хан-Тенгри и великолепными альпийскими лугами.

...В далеком степном ауле в семье казаха Женсигали родилась дочь — Маншук. В юрте, и без того тесной, стало еще теснее: девочка была пятым ребенком.

Едва научившись ходить, Маншук уже умела сидеть на коне. Когда весной пригревало солнце и семья выезжала на джайляу[1], мать сажала девочку на верблюда, на мягкие кошмы поверх сложенной юрты, и она, покачиваясь и крепко ухватившись руками за веревки, смотрела на широкие степи, на горы.

А длинными зимними вечерами, когда в степи завывал ветер, поднимая снежные вихри, когда собаки, съежившись от холода, жались к юрте, когда в очаге тлел, наполняя едким дымом юрту, сухой навоз, бабушка рассказывала Маншук сказки. И девочка трепетала от страха, слушая, как сказочное чудовище — людоед Жалмауз — пожирал людей. Когда же бабушка рассказывала о быстроногом волшебном коне, «шестимесячный путь шестью шагами проходящем», глаза Маншук на широком смуглом лице загорались.

Однажды в юрту вошла женщина.

— Аман![2]   — сказала она.

— Аман! — ответили ей родители девочки, поднимаясь с кошмы.

Женщина была закутана в платок, в руках держала мешок. Из мешка она вынула куклу и протянула ее Маншук, а потом посадила девочку к себе на колени и стала рассказывать о большом далеком городе, где люди живут не в юртах, сделанных из кошмы, а в домах из камней.

У женщины были большие, очень ласковые глаза, и голос у нее был тихий, спокойный, а рука, которой она гладила голову Маншук, — мягкой и теплой. Это была Амина Маметова — тетка девочки. Обе они быстро привязались друг к другу. За все время, пока Амина жила в ауле, Маншук не отходила от нее ни на шаг, а после отъезда тетки долго тосковала по ней.

Когда Маншук исполнилось пять лет, Амина взяла ее с собой в город. С тех пор она заменила Маншук родную мать. Родители Маншук вскоре умерли, и всю свою любовь, всю привязанность девочка перенесла на Амину — приемную мать.

...Семья Маметовых жила в Алма-Ате — столице Казахстана. Маншук горячо полюбила этот город-сад, где всегда пахнет яблоками: весной — нежным яблоневым цветом, летом — горьковатой зеленью недозревших еще плодов, а осенью — сладким ароматом краснощеких крупных яблок.

Здесь, в Алма-Ате, прошли детские годы Маншук. Когда настало время учиться, Амина отвела ее в школу. И у Маншук стало две семьи, обе одинаково дорогие: дом и школа.

Подруги любили Маншук за мягкий и ласковый характер, за веселый смех, за серьезность и настойчивость в учебе.

Школьники-пионеры часто уходили в горы. И там, расположившись на лужайке, у костра, они просили Маншук спеть что-нибудь. Она пела им старинные народные казахские песни, которые слышала еще от бабушки. А потом все вместе ребята пели новые песни Казахстана. Запевала Маншук.

Она очень хорошо пела. И очень любила петь. Бывало, по вечерам садилась за стол, брала цветные нитки и, распевая на весь дом, как птица, вышивала красивые узоры. Амина Маметова и сейчас может показать свое платье, искусно вышитое Маншук.

Пожалуй, можно сказать, что Маншук была домоседкой. Она любила играть и возиться со своими сестрами Галей и Диночкой. Впрочем, это не мешало ей иметь много подруг и друзей. Самым же лучшим ее другом была Амина. Похвала приемной матери служила Маншук лучшей наградой. Но Амина была скупа на похвалы. Если Маншук начинала рассказывать, что она сделала что-то хорошее, Амина говорила:

— И каждый сделал бы так же...

Зато когда Амина говорила: «Это ты хорошо сделала, дочка», радости Маншук не было конца.

...Шли годы. Маншук выросла. Многому научилась она в школе. Сколько раз на уроках истории, слушая рассказы учителя о народных героях Казахстана, Маншук видела перед собой степные просторы, юрты с вьющимся над ними дымком, высокие вершины Ала-Тау!.. Или, когда учитель рассказывал о далекой Москве, она видела (хотя и никогда не бывала там) высокие стены Кремля, Мавзолей и часы на Кремлевской башне. Учитель говорил о Киеве, и перед ней раскрывались широкий Днепр и золотые главы Лавры...

Мир раздвигался перед глазами Маншук, родина становилась все обширней, прекрасней и дороже ее сердцу.

Окончив школу, Маншук пошла учиться на медицинский рабфак, а потом в институт. В то же время она работала в секретариате Совнаркома республики.

Учение в институте, работа в комсомоле, веселые прогулки с друзьями в горы заполняли жизнь до краев.

...В тот год весна была так же хороша, как и всегда. Маншук шла домой по тихим улицам Алма-Аты. Была уже ночь...

Маншук шла, запрокинув голову, и смотрела в темное-темное небо. Оно было усыпано огромными мерцающими звездами.

Сколько глаз сейчас смотрят на небо? Сколько людей думают свои думы, глядя на звезды, на серпик молодого месяца? О чем они думают? О счастье...

Темные стройные тополя чуть шумят, покачиваясь от легкого весеннего ветра. Он дует оттуда — со снежных горных вершин. Колышется и шепчет о чем-то карагач — кудрявое дерево. Шепчут о чем-то и яблони, теряя свой последний цвет. О чем они шепчут? О счастье...

О счастье думала и Маншук. Сегодня ей сказали, что она поедет в Москву на физкультурный парад.

Москва!.. Сколько радужных мечтаний, сколько затаенных надежд отдала Маншук этому далекому, но в то же время близкому и родному городу...

Вот оно, счастье! Она пройдет по Красной площади, ей кажется, что она знает там каждый камень. Она придет на могилу Ленина, поклонится его праху.

Теперь дни бежали еще быстрее, так ускоряет свой бег горный поток, приближаясь к долине. Участники парада тренировались. День отъезда в Москву приближался.

Но вместо него пришел другой, черный день войны. Гитлеровцы бомбили Севастополь, Одессу, Киев, грозили Москве...

Маншук побежала в комитет комсомола. Она не знала еще, зачем спешит туда, но ей надо было сейчас же увидеть товарищей, она не могла быть без них. Ей надо было что-то делать. Сейчас нельзя оставаться без дела хотя бы на минуту!

...С того дня началась напряженная жизнь военного времени. Жестокая, смертельная битва шла за тысячи километров от Алма-Аты, но ее жаркое дыхание доносилось и туда.

Люди толпами собирались у репродукторов, слушая последние известия. Священной тревогой за Родину был наполнен каждый день. Лучшие сыны казахского народа ушли на фронт сражаться с немцами, другие в тылу готовили оружие, боеприпасы, работали на полях.

Все свое время Маншук отдавала работе, но мысли ее были там, где шла великая битва. Что она должна сделать, как может помочь тем, кто ведет сейчас смертельную схватку с врагом?

Маншук вместе со своими подругами записалась в кружок медсестер.

— Надо скорее закончить обучение, надо спешить на помощь нашим на фронте, — говорила она.

В город пришел первый эшелон с беженцами. Комсомольцы вышли встречать поезд. Они выстроились на перроне, когда паровоз, пыхтя, подтащил длинный состав к вокзалу.

Из вагонов стали выходить люди.

Здесь были старики, женщины, дети. Они приехали оттуда, где гремели орудия, где враг разорял нашу землю. Казалось, от них пахнет еще дымом пожарищ. Они привезли с собой тоску по родным местам, превратившимся в пепелища, и смертельный ужас, застывший в глазах с того времени, когда немцы бросали на них бомбы с самолетов, расстреливали их из пулеметов с воздуха.

Ночью Маншук долго не могла заснуть. Она знала: ей не забыть ни вокзального перрона, ни людей, которые заполнили его, выйдя из вагонов. В тот день она впервые заглянула в глаза большому человеческому горю.

«Что же ты, Маншук? — спрашивала она себя. — Как же ты еще сидишь здесь, когда у людей такое горе?.. Разве ты не знаешь, кто принес им это горе? Разве ты не знаешь врага, который топчет землю твоей Родины?»

Маншук трепетно вслушивалась в этот голос совести, в голос своей безмерной, горячей любви к людям. И она решила: нужно во что бы то ни стало ехать на фронт — бить фашистов.

Утром Маншук сказала своей приемной матери:

— Ты пойми, дорогая апа, я не могу сидеть здесь... Я уже не девочка, я должна поехать на фронт...

— Но ты ведь и не мужчина, Маншук, — возражала ей Амина, в душе которой боролись страх и гордость за дочь. — Зачем тебе ехать воевать, помогай бойцам здесь. Ты знаешь, моя девочка, как дорога ты мне. Зачем ты хочешь повергнуть меня в печаль?

— Ах, апке, не ты ли учила меня, что печаль — море: утонешь, пропадешь, а смелый поступок — лодка: сядешь и переплывешь!

...Шли дни, шли недели, месяцы. Кончалось лето 1942 года. Маншук уже давно добивалась, чтобы ее отправили добровольцем на фронт. Она научилась хорошо стрелять, кончила обучение в кружке и стала медицинской сестрой.

С пылающими от волнения щеками, то сердясь, то умоляя, Маншук доказывала всем, от кого это зависело, что вполне подготовлена, чтобы ехать на фронт, что она не может, не в силах больше ждать...

Наконец получила разрешение. Амины не было в городе, Маншук оставила ей письмо.

«Апкетай, — писала она, — ты не обижайся, что я тебя покидаю. Хочу на деле показать, на что я способна...»

Эшелон уходил на фронт в тот же день.

Прощальные минуты всегда печальны. Маншук стояла на подножке вагона и смотрела поверх голов провожающих на родной город, на зеленые сады, на белые-белые вершины гор. Сердце ее рвалось к матери.

Поезд шел по широким казахским степям. За окном тянулись песчаные дюны, покрытые то редкой травой, то еще более редким низким кустарником, появление которого означало, что где-то поблизости просочилась вода — великая редкость в этих местах. А потом опять пустынные пески, желтовато-белые, сверкающие на солнце. Вот на горизонте четко, как на экране кино, вырисовался караван верблюдов. А вот юрта, и дымок вьется. Так и пахнуло на Маншук родной картиной детства.

Солнце спускалось все ниже. Огромный красный шар его уже упирался одним боком в песок, повиснув в темно-синем небе, по которому шли полосы — внизу красные, потом серые, а еще выше — густо-лиловые.

Паровоз замедлил ход у какого-то небольшого полустанка. Сразу стало тихо-тихо. И вдруг в этой тишине возникли мягкие и прекрасные звуки. Кто-то играл на домбре.

Маншук прислушалась и запела...

* * *

Прошло еще несколько недель. Маншук — на фронте. Она уже слышала разрывы снарядов, не раз над ее головой разыгрывался воздушный бой, она видела людей, еще не остывших от жара атаки. Но она не была довольна своей судьбой: несмотря на настойчивые просьбы отправить ее в стрелковое подразделение, Маншук оставили писарем при штабе.

— Пока поработаете в штабе, — сказали ей. — Освойтесь с военной обстановкой, а там будет видно...

Она молча подчинилась, но в душе сердилась: «Освойтесь! Не для того я сюда ехала, чтобы осваиваться с военной обстановкой, сидя в штабе!..» Она твердо решила добиться своего. Долго Маншук прикидывала в уме: мол, на каком участке фронтовой жизни она сможет служить с большей пользой для Родины? Она могла стать медицинской сестрой, телефонисткой, радисткой. Но все это было не то. Ее пламенному сердцу не хватало упоения боем.

«Я буду пулеметчицей!» — решила она.

Поздними вечерами, когда в штабе глухо постукивали машинки и беспрерывно звонил в соседней комнате телефон, Маншук сидела, склонясь над бумагами, всецело отдавшись своим думам. Если бы кто-нибудь спросил ее в то время, о чем она думает, Маншук сказала бы: «Об Алма-Ате, о милой апке и еще о том, когда же я стану пулеметчицей!»

Только эти две самые сокровенные мечты — о мирной солнечной родине и о грозных, наполненных смертью боях — наполняли душу молодой девушки.

Как-то раз, еще в далеком детстве, Маншук с матерью были в степи. Там, в юрте одного охотника, Маншук увидела беркута. Птица сидела в углу между двумя стопками мягких шерстяных одеял и подушек.

У беркута были связаны крылья. Он был дикий. Несколько дней назад охотнику удалось поймать в горах этого беркута вместе с его птенцом.

Маншук подошла к птенцу, хотела погладить его. Беркут заклекотал, вытянул шею, перья на нем приподнялись. А глаза — Маншук долго не могла забыть их, — глаза птицы были полны такой ярости, такого самозабвенного стремления защитить птенца, что Маншук испуганно отпрянула назад.

Весь день Маншук исподлобья наблюдала за птицей. Она видела: ни на одну минуту беркут не забывал, что около него враги. Шея его все так же была вытянута, весь он напряжен, а глаза неустанно следили за каждым движением людей.

И лишь вечером, на закате солнца, когда у птенца стали закрываться глаза, Маншук удалось подстеречь минутку, когда беркут, казалось, забыл о неволе.

Птица склонила голову над детенышем. Какие-то гортанные, но очень нежные звуки послышались из угла...

Теперь сама Маншук напоминала того беркута. Когда она слышала разрывы вражеских снарядов, когда видела бойцов, пришедших с переднего края, с настороженным, словно прицеленным взглядом, когда она видела, что всем существом своим они еще чувствовали врага, ей казалось, что и она сама побывала там, где только что были они, что и она видела перед собой ненавистных гитлеровцев.

И глаза ее загорались яростью, она вытягивала шею, и все тело ее напружинивалось, как бы готовясь к прыжку.

Но зато Маншук сразу менялась, когда видела раненых, привезенных с поля боя. Сердце ее разрывалось от жалости к ним, и все свое свободное время Маншук отдавала уходу за ранеными.

Темные ночи, наполненные неясными шумами, шорохами, отдаленными взрывами и перестрелкой, Маншук проводила в полевом госпитале. Вот когда ей пригодились знания, приобретенные в институте и в кружке медсестер.

Маншук своей заботой и нежностью завоевала любовь раненых. Тихонько, полушепотом рассказывали ей раненые бойцы о своих самых сокровенных думах, при тусклом свете мерцающей свечи диктовали письма родным и друзьям.

Днем, когда Маншук была занята, раненые, с нетерпением ожидая ее прихода, рассуждали, какими судьбами занесло ее из такой дали сюда, в самое пекло войны. И каждый раз раненый казах Ахметов говорил:

— А вот послушайте меня... Есть такая казахская пословица: «Счастье каждого аула — это его женщины».

Но что бы ни делала Маншук, чем бы ни были заняты ее дни и часы, она всегда возвращалась к своей мечте — стать пулеметчицей.

Она писала своей приемной матери: «Дорогая апке, знаю, что я еще совсем плохой знаток в военном искусстве, но зато я довольна, что нахожусь в таком месте, где человек может по-настоящему доказать свою любовь к Родине!»

Наконец Маншук освоила пулемет. Командир назначил проверку. Ночью Маншук не могла спать: завтра решалась ее судьба. То ей казалось, что она пройдет проверку хорошо, и тогда в сердце ее пели жаворонки; то она, как наяву, видела свою мишень, пробитую где-то сбоку, и тогда сердце ее сжималось в тоске и тревоге.

Но когда настало утро и Маншук в строю других бойцов заняла исходную позицию, спокойствие и уверенность сменили все ночные сомнения.

Она смотрела на мишень — и видела фашиста. А если перед тобой враг, ты не можешь, ты не должна промахнуться! Ни одна пуля Маншук не прошла мимо.

Упорство и любовь к Родине преодолели все. Маншук стала отличной пулеметчицей. А вскоре она была уже старшим сержантом. Произошло это на Калининском фронте.

Начались фронтовые будни: разведка, перестрелка, небольшие стычки. Маншук не расставалась с «максимом». Холила его, то и дело протирая, наводя чистоту. Иногда, как бы невзначай, она даже нежно гладила его холодный ствол мягкой девичьей рукой. Вскоре в подразделении не было бойца, равного ей по меткости стрельбы. Всегда подтянутая, она изумляла товарищей своей выдержкой и умением переносить трудности военной жизни.

Как в былые времена — в школе или в комсомольской организации, — Маншук и здесь стала всеобщей любимицей. Ее серебристый смех, веселая шутка, ласковое слово скрашивали суровую жизнь солдат.

В те дни она писала домой: «Нахожусь на передовой с пулеметом. Зорко слежу за фрицами. Ночью почти не приходится спать. Отдыхаем днем. Сейчас жизнь пошла веселая, ведем расплату с фашистами огнем своих орудий. Если не ошибаюсь, то на этих днях пойдем дальше вперед...»

Иногда в минуту затишья бойцы собирались вокруг Маншук, и тогда она, мечтательно глядя в небо, рассказывала им о далеких степных просторах, о свежести горных вершин, о милой сердцу Алма-Ате.

— Ах, если бы ты знал, как хороша Алма-Ата! — говорила девушка своему другу Анатолию.

Маншук могла без конца рассказывать Анатолию о сиянии снегов на вершинах гор, о чудесных тюльпанах, которые покрывают весной степи, — не на них ли глядя, вышивают казашки яркие узоры на коврах? Оба они мечтали о своем будущем счастье. И были эти мечты светлыми и чистыми, как вода горного озера.

Однажды, ничего не сказав Маншук, Анатолий послал письмо в Алма-Ату.

Амина Маметова прочла в том письме:

«Разрешите передать вам свой и Маруси (так он упрямо называл Маншук по-русски) фронтовой привет! Я с вашей дочерью Маншук очень подружился. Как бы вам, мамаша, обрисовать ее портрет? Ведь она совсем изменилась, стала настоящим, серьезным бойцом. За две недели она изучила пулемет. Стреляет отлично. А какая у нее ненависть к врагу! Она с нетерпением ожидает, чтобы на передовую пойти... Если бы вы знали, какой ей здесь почет и уважение! Как же ее не уважать? Ведь она одна у нас, да еще такая — с талантами, с любовью стоит на защите своей Родины!

В общем ничего, мамаша, будем жить, увидимся обязательно. Пока до свидания. От души шлю привет, свое пламенное сердце и жду желанный ваш ответ...»

...Бывает на войне, что люди, которые привыкают к смерти, как привыкает к высоте верхолаз, вдруг невзначай задумываются о ней. В такие минуты у человека с сердцем послабее могут и руки опуститься.

Маншук понимала это. Когда однажды при ней бойцы заговорили о смерти, она спросила:

— Хотите, я расскажу вам казахскую легенду, которую наш народ сложил в давние времена?

Придвинувшись поближе, товарищи стали слушать Маншук.

— Это было давным-давно. Жил тогда на свете казах, по имени Коркыт. Не мог Коркыт примириться со скоротечностью человеческой жизни. И решил он бороться со смертью. Он ушел от людей. Но везде, где бы он ни был, он видел смерть: в лесу свалившееся, гниющее дерево говорило ему о смерти; в степи — ковыль, выгорая под солнцем, говорил ему о смерти; даже высокие горы поведали ему об ожидающем их разрушении. Тогда Коркыт, страдая от своих одиноких терзаний, выдолбил из дерева ширгай — первый кобыз, натянул на него струны и заиграл. Он вложил всю свою душу в эти мелодии, и чудесные звуки дошли до людей, пленили их. С тех пор мелодии Коркыта и его кобыз пошли странствовать по земле, а имя Коркыта осталось бессмертным в струнах кобыза.

— Вот видите, — закончила Маншук, — пока Коркыт думал только о смерти, пока он был вдали от людей, его уделом была тоска. Когда же он с песнями вернулся к людям, он стал бессмертен, потому что жизнь всегда побеждает смерть!

Маншук не только говорила об этом, она своими делами утверждала всепобеждающее право жизни. В первом же бою Маншук сумела отразить атаку гитлеровцев, подпустив их на близкое расстояние. Это принесло ей еще большее уважение бойцов.

...Вся нежная, девичья душа Маншук раскрывалась в письмах, которые она писала домой. Писала обо всем: и о товарищах, и о боях с врагами, и о своем великом счастье — о том, что ее приняли в ряды Коммунистической партии. И тут же, в конце письма, была приписка: «Апкетай, пришлите мне маленькое зеркальце».

Однажды Маншук получила из дома посылку.

Смеясь и толкаясь вокруг ящика, бойцы открыли крышку. На них пахнуло ароматом свежих яблок. У Маншук затуманились глаза. Яблоки!.. Милый, родной город! Увидит ли она его, пройдет ли по его залитым лунным светом улицам, будет ли вдыхать чудесный яблоневый запах?..

Через несколько дней Амина Маметова получила письмо от дочери. Маншук писала:

«Дорогая мамочка! Долгожданное письмо и посылку получила в тот час, когда мы тронулись на передовую... Я была очень рада, хотя мне и досталось всего одно яблоко. Мамочка, уже второй год мы не видим фруктов, и очень редко к нам попадает что-нибудь домашнее. Большое спасибо! Дорогая апкетай, сегодня днем легла отдохнуть — целую ночь не пришлось спать. Уснула сразу, и мне приснился сон. Слышу: приехала делегация из Алма-Аты. Открываю дверь, слышу ваш голос, иду к вам, и вы встаете мне навстречу. Я так и кинулась к вам, обнимаю, целую и говорю: «Неужели я вас вижу?..» И опять целую. И потом как будто все настоящее: начинаю рассказывать, как мы живем, потом спрашиваю, как вы сюда попали. И вы отвечаете, что вам посчастливилось приехать с делегацией... А потом вдруг меня будят на обед, и все это оказалось сном».

...Шли бои за Невель. К тому времени Маншук стала уже опытным, проверенным в боях воином, с закаленной волей и мужественным сердцем.

Было холодное осеннее утро. Над озером плыл молочный туман. Как не похожа русская природа на солнечный Казахстан, и как близка, как бесконечно дорога стала она сердцу казахской девушки, которая шаг за шагом отвоевывала у врага эту родную землю...

С утра шел бой. Фашисты цеплялись за каждый куст, за каждую высоту; они то и дело бросались в контратаки. Но каждый раз пулемет Маншук Маметовой косил ряды гитлеровцев, и они откатывались назад. Трудно сказать, что думала в эти минуты Маншук. Вернее всего, у нее была одна-единственная мысль: помочь подразделению продвинуться. Надо было во что бы то ни стало захватить высоту, господствующую над местностью. Это решало исход боя. Фашисты учитывали это и создали перед высотой огневую завесу. Напряжение боя достигло предела. И в этот момент вперед метнулась девичья фигура с развевающимися по ветру косами. То была Маншук Маметова. Она повела бойцов в решительную схватку.

Гитлеровцы открыли бешеный огонь из минометов. Взрывной волной опрокинуло пулемет. Кровь залила лицо Маншук...

Маншук лежала на холодной, сырой земле. Ей было хорошо: холод земли освежал пылающую голову. И казалось ей, что вернулось далекое-далекое детство, что лежит она на зеленой сочной траве джайляу, а кругом жужжат пчелы... Где-то рядом ревет горный поток. Только почему вдруг зеленая трава зашевелилась, поползла?.. Маншук чуть поднялась, острая боль прорезала голову. А что же это так ревет, неужели горный поток?..

Вдруг взор Маншук прояснился, и она поняла: это гитлеровцы, они ползли к ней, кричали и стреляли.

Маншук собрала последние силы. Ярость, охватившая ее, заглушила боль. Она ждала: пусть фашисты подползут ближе. Потом, схватив пулемет, Маншук вытащила его на открытую позицию и полоснула огнем. Враги отхлынули. А Маншук все била по ним, очищая путь для наших бойцов...

Даже мертвая, Маншук сжимала рукоятки пулемета окоченевшими руками.

Это было 15 октября 1943 года.

* * *

Если вам доведется побывать в Алма-Ате, вспомните: здесь жила, отсюда уехала на великий подвиг казахская девушка-батыр Маншук. Сюда, в дом ее матери пришло письмо от боевых товарищей Маншук.

В нем говорилось:

«Дорогой товарищ Маметова Амина!

С глубоким чувством скорби извещаем вас о героической смерти вашей приемной дочери, отважной пулеметчицы, старшего сержанта, товарища Маметовой Маншук. Боевая жизнь славной дочери казахского народа, товарища Маметовой, может служить бессмертным образцом любви и преданности нашей Родине.

Память о славной дочери казахского народа — о Маметовой Маншук — навеки будет в наших сердцах, и ее имя с гордостью будем произносить мы, как имя героя Отечественной войны.

Для увековечения ее памяти в городе Невеле улица Приамурская переименована в улицу пулеметчицы-казашки Маншук Маметовой и переулок Торфяной в переулок Маметовой.

С фронтовым приветом боевые товарищи Маншук».

* * *

...Идут письма в город Алма-Ату со всех концов нашей великой Родины. И если вы, читатель, встретите когда-нибудь невысокую хрупкую женщину — Амину Маметову, подойдите к ней и скажите ей теплое слово.