Я беру телефонную трубку и звоню Полине Гельман.

— Полина, привет!

— Здравствуй, Рая! Какие у тебя новости?

— Мне нужно написать о твоих подвигах.

— Что? Не поняла.

— О твоих боевых подвигах, говорю, нужно написать.

— О каких подвигах? Нет их у меня.

В этой фразе вся Полина. Узнаю своего бывшего штурмана!

Все-таки мы договариваемся о встрече. Через пару часов я сажусь в такси и еду к ней домой, в Юго-Западный район Москвы. По пути перебираю в памяти все то, что мне известно о Полине. Известно, конечно, много. Ведь мы воевали в одном полку — в женском авиационном полку легких ночных бомбардировщиков, а с осени 1943 года и до конца войны летали на одном самолете: я — летчиком, она — штурманом. Вообще же мы знаем друг друга с октября 1941 года, с того самого момента, когда пришли на сборный пункт женской авиачасти, которую формировала Герой Советского Союза М. М. Раскова.

Помнится, как в первый же вечер я обратила внимание на двух девушек, сидевших недалеко от моей койки. Они тихо беседовали. По всему было видно, что это близкие подруги, но как они не похожи друг на друга! Одна — высокая, смуглолицая, с румянцем во всю щеку, с выразительными черными глазами. Другая — маленькая, голубоглазая брюнетка с несколько бледноватым лицом и спокойными, мягкими движениями рук. Это были Галя Докутович, студентка МАИ, и Полина Гельман, студентка исторического факультета МГУ.

— Вот, получила наконец от мамы письмо, — говорила Полина. — Она эвакуировалась с братишкой из Гомеля в самый последний момент, когда немцы уже входили в город. Как была в летнем платье и тапочках, так ее и подхватили на машину. Никаких вещей не успела взять. Сейчас она на Волге.

— Я рада, Поля, за твою маму, — сказала Галя. — Что было бы с ней, если бы она осталась в Гомеле? Страшно подумать!

— Да, коммунистов они не щадят...

Потом я вспомнила город Энгельс, куда прибыла наша часть для обучения. В памяти всплыл такой эпизод.

Большая, высокая комната штурманской группы вся заставлена двухэтажными койками. Я сижу на втором этаже и с интересом наблюдаю, как Галя Докутович, старшина группы, стоит с секундомером в руках, а Полина тренируется в скорости надевания летного зимнего обмундирования. Надеть — снять! Надеть — снять! И так несколько раз подряд. Поля вначале путается, надевает унты, а потом пытается натянуть меховой комбинезон, но унты не пролезают, она их сбрасывает, а стрелки секундомера бегут... Портянки тоже никак не накручиваются на ноги. Наконец Полина укладывается в положенное время, и обе, довольные, улыбаются...

Такси мчится по набережной Москвы-реки, мелькают огоньки встречных машин, и мне кажется, что это огоньки ночного старта и мы с Полиной взлетаем на задание.

Мы летим на Данциг. Ночь еще не наступила, и в небе довольно светло. Воздух прозрачный, видимость отличная. Мерно гудит мотор. На земле тихо, нет никакой перестрелки. Только в Данцигской бухте видно несколько очагов пожара — результат работы наших штурмовиков. Но мы знаем, что эта тишина обманчива. В Данциге много противовоздушных средств.

— Пересекаем линию фронта, — сообщает Полина.

Еще несколько минут полета проходят спокойно. И вдруг земля изрыгнула в небо целый фонтан огня. Потом еще, еще... Но бьют не по нашему самолету, а по другому, идущему гораздо выше нас. Мы ясно видим над собой силуэт большого двухмоторного бомбардировщика. Зенитки с яростью ведут по нему огонь.

— Рая, нам нужно, наверно, немного отойти в сторону, а то «по ошибке» могут и нас задеть, — говорит Полина.

Я согласна с ней.

Но не успели мы свернуть, как над нами вспыхнул ослепительно-огненный шар, и от него во все стороны брызнули искры. Это взорвался самолет. Сверху на нас посыпались горящие обломки. Я резко дала полный газ, и наш самолет, неуклюже развернувшись, избежал столкновения с обломками.

А когда мы бомбили цель, то обе, как по уговору, воскликнули:

— За сбитый самолет!

Придя с задания, мы, как обычно, начали торопить техников, чтобы самолет побыстрее заправили горючим. В это время к нам подошел командир дивизии, который присутствовал в ту ночь на старте.

— Аронова, уступи мне на один полет своего штурмана, я хочу слетать на задание, — в шутливой форме попросил он.

Я нехотя вылезла из кабины: кому приятно сидеть на земле, когда боевая работа кипит вовсю!

— Сколько вешать бомб? — спросили вооруженцы.

— Четыреста! — ответил командир дивизии.

— Товарищ полковник, у нас мотор слабый, не потянет, — заметила Полина.

— Потянет! — уверенно сказал полковник.

«Ну, посмотришь, как потянет, — подумала Полина. — Я-то знаю, на что способен наш мотор: больше двухсот пятидесяти килограммов нельзя».

Самолет оторвался от земли у самой границы аэродрома. За тридцать минут полета до линии фронта они едва-едва наскребли четыреста метров высоты. Это был потолок при такой загрузке.

Дул сильный боковой ветер, самолет несло влево. Полина попросила летчика подвернуть на тридцать градусов вправо, но его удивила, очевидно, такая большая цифра и он продолжал идти, почти не меняя курса. Их снесло на сильно укрепленный объект, где по самолету открыли плотный зенитный огонь, из которого они долго не могли выбраться. Полина уже подумала, что это ее последний боевой вылет. Еще бы! Ползать на такой малой высоте с бомбами далеко не безопасно.

После того как они отбомбились по цели, полковник взял курс не на наш аэродром, а на соседний: он решил посмотреть, как идут дела в других полках. Когда они сели, командир дивизии, направляясь на КП, наказал Полине:

— Гельман, скажи вооруженцам, чтобы подвесили бомбы — мы еще разок слетаем, а потом уж вернемся к вам в полк.

— Сколько вешать, товарищ полковник? — спросила Полина.

Тот обернулся, погрозил ей пальцем:

— Двести!

Полина понимающе улыбнулась.

Когда они прилетели наконец на наш аэродром, мы с техником Катей Бройко внимательно осмотрели самолет. Кое-где были пробоины.

— Ну, это не беда! Могло бы быть и хуже, — утешила нас Катя.

...«Волга», круто развернувшись, въехала через широкую арку в просторный двор. Здесь живет Полина Гельман. Поднимаюсь на шестой этаж.

— Ну, проходи, раздевайся, — встречает она меня. — Значит, за подвигами приехала?

— Ага!

— Но ведь ты сама все знаешь обо мне. Я сделала с тобой около пятисот боевых вылетов. Вот сейчас подсчитала в своей летной книжке.

— Очень многое позабылось. Давай вспоминать вместе.

— Знаешь, Рая, уж если говорить о подвигах, то вот именно сейчас я совершаю подвиг: готовлюсь стать кандидатом экономических наук. Ты не представляешь, как это трудно! Ведь семья, работа.

— Да, но твоя работа должна, по-моему, не мешать, а помогать диссертации — ты же политэкономию преподаешь!

— Это так. Но время... Где взять свободное время? Однако я кое-что уже сделала: написала несколько статей об экономическом развитии Кубы, некоторые из них опубликованы.

— Интересно, я как-нибудь возьму почитать. А это что у тебя за письма лежат? Какие-то иностранные.

— Это с Кубы и из стран Латинской Америки. Среди моих студентов бывают иногда и иностранцы. Какие чудесные письма они потом пишут! Хочешь, я прочту тебе некоторые из них?

— С удовольствием послушаю.

Письма действительно хорошие. В них высказывается откровенное восхищение нашей страной, нашими людьми, видна неподдельная радость за наши успехи и победы, чувствуется пристальное и доброжелательное внимание к нашей многогранной и кипучей жизни. Авторы сообщают о большом интересе, который проявляют люди в их странах к живому слову человека, побывавшего в Советском Союзе. Ну, и, конечно, в каждом письме много теплых, хороших слов в адрес лично Полины. Они считают, что она одна из самых замечательных женщин нашей страны, и они счастливы, что им довелось с ней познакомиться.

— Не зря ты учила испанский язык, — говорю Полине, — и поговорить можешь, и письма прочесть.

— Знание испанского языка помогает мне в работе над диссертацией. Я изучаю процесс национализации на Кубе и социально-экономические последствия этого процесса. Но особенно пригодился мне испанский во время научной командировки на Кубу в 1965—1966 годах. Я без переводчика ездила по стране, беседовала с людьми, работала в архивах и библиотеках.

Полина рассказала мне о некоторых интересных встречах с различными людьми, начиная от восторженных друзей нашей страны и кончая настоящим, живым контрреволюционером, с которым она сразилась в открытом словесном бою и блестяще выиграла этот бой.

— Не выходит из памяти одна ночь, проведенная на животноводческой ферме высоко в горах Экамбрая, — Полина целиком ушла в воспоминания. — Люди живут там оторванными от мира, они поразительно мало знают о Советском Союзе и еще совсем недавно верили всяким нелепым слухам. Каждый из них, узнав, кто я и откуда, постарался пожать мне руку. Это было и проверкой (убеждались, что я из такой же плоти и крови, как и все люди), и выражением уважения. Когда рассвело и мы стали прощаться, мне показалось, что у нашей страны прибавилось полтора десятка искренних друзей.

Полина могла говорить о своей любимой теме долго, но мне хотелось, чтобы она рассказывала в этот раз о другом, о тех тревожных ночах в годы войны...

— Полина, скажи мне, какой был самый страшный у тебя полет из всех твоих боевых вылетов?

— Что это ты такие резкие повороты делаешь? Торопишься? Ну, изволь, отвечу.

Она немного подумала, потом, наклонив слегка голову набок, сказала:

— Было, конечно, немало страшных полетов, таких, когда я думала: «Это конец». Не раз дрожали колени на обратном пути от цели. Вот, например, однажды мы с Дусей Носаль — это было на Тереке, под Моздоком, — попали в такой переплет, что мне и сейчас жутко становится, как вспомню.

Мы летели бомбить вражеские прожекторы. Пересекли Терек — тогда по нему шла линия фронта — и начали умышленно шуметь мотором, чтобы прожекторы включились. Они, конечно, сразу нас схватили. Я наметила один из них — сильный, яркий — и попросила Дусю, чтобы она шла точно по лучу, а сама уткнулась в прицел. По нашему самолету открыли бешеный огонь. Чтобы выйти из огня, нужно маневрировать, но тогда нельзя попасть в прожектор. И мы действовали так, как будто находились на полигоне. К тому же нас охватил азарт: кто — кого? Вот зеркало прожектора блеснуло в прицеле, я дернула за бомбосбрасыватели, и самолет освободился от груза. Через мгновение мы услышали взрыв, и прожектор погас.

— Ура!!! Разбили! — закричали мы в восторге.

Однако радоваться было еще рано. Остальные прожекторы нас крепко держали, а зенитки поливали огнем. Дуся начала маневрировать, уходя на свою территорию. У нас была небольшая высота, и прожекторам было, конечно, легко держать нас. Вот уж и Терек остался позади, а мы все еще идем в лучах, и зенитки бьют. Мне казалось, что они намерены преследовать наш самолет до самого аэродрома. Нам определенно повезло тогда — мы остались живы. Только вот самолету досталось здорово — он с трудом дотянул до посадки. Его потом целый день ремонтировали.

Полина немного помолчала, потом как-то загадочно улыбнулась и продолжала:

— Еще более страшным полетом я считаю тот, когда мне пришлось над целью выбросить за борт свои меховые краги.

— ...?

— Краги были хорошие, теплые, — продолжала она, будто не замечая моего удивления. — Когда было холодно, я брала их с собой в полет, и они висели на длинном ремешке, перекинутом через шею. Над целью я работала голыми руками, а потом, отбомбившись, засовывала окоченевшие пальцы в мягкий мех, и они быстро отогревались.

Мы летели с Катей Пискаревой. Было морозно, несмотря на то что наступил уже апрель. Ночь темная, хоть глаз коли. Я ориентировалась только по времени (способ не очень-то надежный), и когда по самолету открыли огонь, у меня как-то легче на душе стало: раз стреляют, значит, мы подходим к цели. Однако надо было точно в этом убедиться. Я быстро достала САБ, выдернула предохранительную чеку и хотела бросить эту небольшую осветительную бомбочку за борт, но тут же обнаружила, что ремешок, на котором у меня висели краги, запутался в стабилизаторе САБа.

— Полина, почему молчишь? — кричит Катя.

Я знаю, что моя обязанность сейчас — помочь летчице выйти из обстрела, сообщать ей, откуда бьют и куда отворачиваться. Но мне было не до этого. Я держу бомбу, в которой пришел в действие механизм, отсчитывающий секунды. Через 10 секунд взрыватель сработает, и тогда бомба взорвется у меня в руках. Я стараюсь распутать ремешок, но руки дрожат, и ничего не получается. По самолету бьют вовсю. А секунды летят — пять, шесть, семь... Я в отчаянии хватаю краги, снимаю с шеи ремешок и бросаю все это вместе с САБом за борт. Не успела я выдохнуть «ух!», как под самолетом загорелся САБ, осветив землю. Мгновенный взгляд вниз — и мне ясно, что мы над целью. Быстро сбрасываю бомбы и только после этого осматриваюсь.

А Катя опять:

— Полина, что случилось? — в ее голосе слышится тревога.

— Ничего, Катя. Отворачивайся вправо. Еще правее. Слева под крылом бьют пулеметы. Впереди — зенитки.

В общем, дальше все пошло как обычно бывает в таких случаях. Когда мы пересекли линию фронта, я услышала уже спокойный голос летчицы:

— Ну, Полина, радуйся, что мы так легко отделались!

— Знаешь, Катя, — сказала я ей, — я совсем не испытываю радости от того, что отделалась от своих новых краг.

Катя сначала не поняла меня, но когда я рассказала подробно, она от души посмеялась.

Полина замолчала и вопросительно посмотрела на меня. Она вот всегда так. Даже о самых драматических моментах из своей боевой жизни рассказывает с легким юмором.

— Я хорошо понимаю, что тебе в тот момент было совсем не до смеха, — говорю я. — Шутка ли! С земли стреляют — это уже опасно. В руках у тебя бомба, которая вот-вот взорвется, — это еще опаснее. Опасность, так сказать, в квадрате.

— Ты знаешь, после того случая я никогда больше не брала в полет краги, хоть мне и выдали потом другие. Но что это мы так сидим? Я сейчас приготовлю чай, а ты пока просмотри вот Галин дневник, мою летную книжку, фотографии фронтовых лет.

Полина ушла на кухню, а я стала перелистывать дневник Гали Докутович. Он начинался с 1 января сорок второго года.

Галя с Полиной были друзьями детства. Сидели в школе за одной партой, вместе ходили в аэроклуб, вместе окончили школу с отличием и уехали в Москву. Только Полина поступила на истфак в МГУ, а Галя — в МАИ: она любила авиацию.

«Полина считалась у нас в классе великим дипломатом и политиком. Увлекалась она историей», — читаю я в дневнике Гали.

Пробегая глазами страницы дневника, я сознательно выискивала места, где говорилось о Полине. Их было немного. И мне подумалось: может быть, именно этот факт и свидетельствует о том, что дружба этих двух девушек была настоящей, глубокой, бескорыстной. Как бы в подтверждение своей мысли в конце дневника нахожу слова:

«Меня немного удивляет: зачем, когда уважаешь человека, любишь его и хочешь с ним дружить, говорить об этом? Мы с Полиной никогда даже не заговаривали о дружбе, не клялись и ничего не обещали друг другу. А наша большая настоящая дружба, пережив много кризисов и опасных поворотов, живет вот уже десятый год. Десятый год! Черт возьми, нужно будет справить годовщину!»

Только справить юбилей Гале не пришлось. Она погибла в ту трагическую для нашего полка ночь, когда четыре самолета сгорели над целью. Все они были расстреляны в упор вражеским истребителем в момент, когда находились в лучах прожекторов.

Полина была потрясена этой утратой. Командир полка майор Бершанская, видя, как глубоко переживает Полина Гельман гибель подруги, попыталась было под разными предлогами отстранять ее от полетов, но Полина, поняв это, твердо сказала:

— Нет, товарищ майор, я должна летать. Я буду мстить за Галю.

Время стерло остроту горя, но даже сейчас, спустя много лет после гибели Гали Докутович, Полина при воспоминании о ней становится печальной, опускает голову, как бы склоняясь перед ее светлой памятью. Она и дочь свою назвала Галей в память о своей лучшей подруге.

В Галином дневнике я натолкнулась на коротенькую запись, датированную 20 июля 1942 года.

«Сегодня Полину избрали парторгом эскадрильи. Я уверена, что девушки сделали очень правильный выбор».

Время подтвердило справедливость этих слов. Полина Гельман с того времени была парторгом эскадрильи бессменно до конца войны. Она умела по-деловому, без шумихи и шаблона проводить различные мероприятия, умела беседовать с людьми, находить верный путь к сердцу каждой девушки. Собственно, в этом не было ничего удивительного. Судьба ее родителей, членов партии с дореволюционным стажем, складывалась так, что Полина с самых ранних лет привыкла считать, что иной жизни, чем жизнь с партией, для партии, у человека и быть не может. Будучи еще маленькой, несмышленой девчонкой, она наивно считала, что все люди — коммунисты и что сама она тоже член партии, потому что всегда присутствовала с мамой на партсобраниях. Ей и невдомек было, что мама просто не могла оставить дома одну свою шаловливую дочку и была вынуждена брать ее с собой на собрания.

— Вот и чай готов! — прервала мои размышления Полина, входя в комнату.

— Послушай, Полина, расскажи мне что-нибудь из своей биографии довоенного периода, — попросила я.

— Ничего особо примечательного в моей биографии нет. Вот только разве самое ее начало: я родилась в тот момент, когда в здание больницы, куда мама обратилась за помощью, попал снаряд — белые обстреливали город — и половину дома разворотило. К счастью, мама находилась в другой половине, и мы, таким образом, уцелели.

— Родилась, значит, «под грохот канонады». Будь на твоем месте мальчишка, он был бы страшно горд таким боевым началом своего жизненного пути! — пошутила я.

— Рая, а ты помнишь, как мы бомбили автоколонну? — вспомнила вдруг Полина.

— Еще бы! Ты тогда попала прямо в головную машину, она загорелась, и все движение на дороге застопорилось. А помнишь наш единственный боевой вылет днем? В Белоруссии, когда фашисты часто оказывались в «котлах» и «котелках»?

— Конечно, помню. Нас послали тогда выручать наших бойцов из БАО, которые пошли в лес, чтобы забрать в плен группу оставшихся там фашистов, но поскольку их оказалось раз в двадцать больше, чем наших солдат, то создалась очень сложная ситуация. Нам нужно было пулеметным огнем с воздуха прикрыть отход горсточки неразумных храбрецов.

— А помнишь Эльтиген, под Керчью?

— О, это были очень трудные полеты! Ночь, низкая облачность, дождь, а мы летим через Керченский пролив и везем нашим десантникам ящики с боеприпасами и мешки с продовольствием...

Полина вспоминает разные случаи из фронтовой жизни, а я смотрю на нее и думаю: правильно поется в песне:

Когда страна быть прикажет героем,

У нас героем становится любой!

Полина была не из тех, про кого говорят: рожден для авиации. Ни ее физические возможности, ни характер, ни вся ее натура не говорили о том, что ее стихия — воздух. Но грянула война, и она стала в передовые ряды защитников Отечества, она поднялась в небо, чтобы оттуда меткими ударами бить по врагу, вероломно напавшему на ее любимую Родину. И наверно, именно за это ее уважали в полку, за то, что она, такая скромная, стала бесстрашным воздушным бойцом.

Восемьсот шестьдесят боевых вылетов сделала Полина Гельман. А ведь каждый вылет — это напряжение нервов, воли, это, если хотите, поединок со смертью. Поединок зачастую неравный — с точки зрения технических средств. Но у Гельман на вооружении всегда были три вещи, которые помогали ей успешно преодолевать трудности боя: любовь к Родине, жгучая ненависть к врагу и стремление к победе.

Я беру летную книжку Полины и открываю последнюю страницу. Здесь подведены итоги ее летной работы.

Немалый урон нанесла она врагу, пробыв в ночном небе тысячу сто девяносто один час. От ее меткого бомбового удара взлетали на воздух переправы, склады горючего и боеприпасов, умолкали зенитные пушки, гасли прожекторы, горели автомашины.

Правительство не раз отмечало ее боевые успехи. Шесть орденов, восемь медалей и Золотая Звезда Героя Советского Союза — таковы награды за ее боевые дела.