Посвящаю отцу

Спал весь мир до самой сердцевинки. А сердцевинкой его была Юлька. А в Юльке — ее собственное сердце. Вот оно-то и спало крепче всего: крепче Юлькиных глаз, ушей, рук и ног. И уж, конечно, крепче всего мира.
А отец проснулся. Как и обещал, в два часа ночи. Он так и сказал Юльке: «Вставай, дочка! Уже два часа. Нам пора».
«Ничего себе — уже два часа... Только, всего только два часа. Самая ночь...» — вот что означало Юлькино движение: колени к подбородку, голову — носом в подушку.
«Так, может, ты не пойдешь, Юлька?» — ласково спросил отец.
«Как это не пойду? Пойду, раз обещала!» — сказало что-то в Юльке. А сердце продолжало спать, хоть и забилось тревожно, поняв, что этот сладкий сон, особенно сладкий оттого, что с ним приходилось расставаться, сейчас прервет сама Юлька. Рукой или ногой. Или сразу двумя ногами, махнув ими с постели на пол, чтоб вскочить сразу, как ванька-встанька.
Но, видно, Юлька понимала, что эдакие лихие махи неприличны в сокровенный ночной час, когда все спит вокруг... Спит... Спит. Понимала, что сейчас нужно тихонько выскользнуть из общего сна, как можно незаметней даже для самой себя... И она, не открывая глаз, медленно села в постели, не открывая глаз, медленно надела теплые носки и тонкие, выношенные тренировочные брюки, а сверху еще и платье, и вязаную кофту, потому что ночью на реке даже и среди лета бывает прохладно.
Движения Юльки не мешали остальному миру, всей медлительной, вязкой ночной тишине. Со стороны могло показаться, что и Юлька продолжает спать, а все, что она делает, делает во сне. Так думал отец, глядя на свою дочь из кухни через приоткрытую дверь. Ему было жалко Юльку. Но он знал, что ничего нет прекраснее, чем рассвет на реке. Рассвет, подготовленный, а может, даже и вызванный определенными, таинственными в ночи действиями человека. Это трудное пробуждение и медленное одевание дочки входили в церемонию подготовки рассвета. И нельзя было ни миновать, ни облегчить этих приготовлений, назначив, например, выход из дому на три, а не на два часа, как предлагала мама. В три часа уже почти светло. А настоящий рассвет требует, чтобы его поджидали из темноты.
Еще в сенях Юлька, так и не открыв глаз, а лишь время от времени разлепляя ресницы, чтобы не наткнуться на стенки, вцепилась в локоть отца, поджидавшего ее с веслами на плече.
— Юлька, рюкзак,— коротко приказал отец.
И она послушно вернулась на кухню за рюкзачком с провизией, подготовленным с вечера. Вздев на плечи совсем легкий рюкзачок, она снова вцепилась в отцовский локоть, с наслаждением предвкушая, как сейчас отпустит спать свои глаза, уши и мысли. Только пусть рука не отпускает папин локоть да ноги шагают.
Мир покачивался, как в зыбке, к которой время от времени прикасалась чья-то тихая рука. Это происходило всякий раз, когда Юлька спотыкалась, и тогда, приоткрыв глаза, успевала заметить, как от этого толчка чуть всколыхивалось небо, высокое, темное, за облаками. А облака были легкими, сизыми и волокнисто-прозрачными, как папиросный дым, а высоко над ними на чистых прогалинах неба — зинь! зинь! зинь! — тонко-звонкие, с острыми бледными лучиками жили звезды.
Небо вздрагивало от толчка запнувшейся Юлькиной ноги, а вместе с небом и земля: темные, нахохленные над сонными окнами крыши домов, лохматые кроны деревьев, изгороди, ворота, калитки сонной улицы. Кое-где обидчиво взблескивало потревоженное оконное стекло, мягко поддавалась под ногами, уходила куда-то вниз и сама дорога. Дорога, ведущая их с отцом к Вятке. Дорога — сама, как пыльная река: тихая, темная, коварная — то выбоина, то камень на ней...
Юлька испуганно открывала глаза, убеждалась, что все на месте и дорога под ногой тверда. И снова глаза ее закрывались. Миру еще полагалось спать.
Пока они шагали по длинной улице их городка, в ночи начались перемены. Юлька успевала замечать их: редела тьма, застоявшаяся между домами. Только плотная масса горы слева от их пути, нависая над улицей, казалось, задумала продлить ночь навечно. Темный срез ее плоской протяженной макушки — не гора, а плато! — все резче выделялся на светлеющем небе. Именно потому и было хорошо заметно, как оно светлело.
Потом, видно, Юлька совсем уснула. Очнувшись, увидела с изумлением, что сидит на бревне у самой воды, обхватив колени руками и положив на них голову. Отец уже в лодке и даже весла в уключинах. Река, ее ширина, терялась во тьме, она была б только провалом, пропастью, если б не огоньки бакенов: их рубиновые и белые точки, зыбко отраженные водой, намечали поверхность Вятки.
Только теперь уловил Юлькин нос запах реки, пресный и влажный дух большой воды, остро приправленной деготком и смолой от лодок, дремлющих на берегу, как и их собственная лодка. Длинная, тяжелая, с высокими бортами, и такая широкая, что Юлькиных рук не хватало от уключины до уключины. Поэтому она могла грести лишь одним веслом.
Отец готовил снасти и, посматривая на дочь, размышлял, каким способом вернее всего заставить ее проснуться. Но тут она и сама подняла голову.
Пошатываясь на длинных ногах, как новорожденный неуклюжий жеребенок, подошла к лодке. Вытянулись из рукавов тонкие запястья, когда она ухватилась за борт.
«Дочка моя!» — подумал отец и не пожелал думать дальше. Достаточно было увидеть эти нежные запястья, чтобы почувствовать и понять, что жизнь, как бы она счастливо ни сложилась для Юльки, все равно будет слишком груба для нее... Если его, отца, не будет рядом... Он не подумал об этом словами, просто — зинь! зинь! — тонким и острым лучиком уколола его сердце любовь-жалость, а слова родились только эти: «Дочка моя!»
Грубый, жесткий, черно-смоленый борт лодки под полудетскими руками дочери — вот что надежно и устойчиво. Пока он сам тут, рядом. А Юлька молодец. Легко, хоть и сонная, вскарабкалась в лодку, там перебралась на корму, присела, прижавшись спиной к рундуку, и снова задремала.
— Юлька! — засмеялся отец. — Хоть погляди кругом. Эй! Ну-ка, держи! — Он протянул ей удилище. — Червяки в банке, в рундуке. Сейчас отплывем, станем на якорь, испробуй свою удочку.
Юлька обеими руками приняла удилище... «У-у, какое холодное». А отец уже оказался на берегу.
— Берегись! — шепотом выдохнул он, налегая на лодку. Она дрогнула, заскрипел песок, и вот уже гладкое колыхание с борта на борт, пошлепывание воды по лодочным бокам, мол, ничего, давай! И они поплыли.
Наверное, ранний час тому причиной, но отец старался грести бесшумно. Чтобы не разбудить реку, — подумала Юлька. Весла уходили вглубь почти без плеска. Лишь что-то тихо бормотали струйки воды, сбегая с поднятых весел. Весла на воде —мягкий толчок и — скольжение... Толчок и — скольжение... Проснувшаяся, было, Юлька убаюкивалась плавным ходом лодки, тихими звуками, туманным, белесым, как сонная муть в глазах, видом реки и берегов. Вятка, млечно-сизая, гладкая, спокойная, дышала сонно, всей своей длиной и шириной, всей своей текучей поверхностью. Дыхание ее курилось еле заметным парком. Медленно разворачивались еще не различимые в своих подробностях берега. Слитной массой.
Лодка шла наискось, преодолевая течение, к тому берегу. Вернее, к острову, прижатому к тому берегу. Отец говорил, они там и станут на якорь.
Юлька таращила глаза, чтобы снова не уснуть. Ей казалось, если она и засыпала, то лишь на миг, ведь она видела, как приходит свет на землю и воду.
И небо и вода все явственее белели. Потом небо поднялось и заголубело. И вот на востоке его чуть тронуло румянцем, а вода чутко и послушно отозвалась розовыми бликами. Наконец, вся река словнобы вздохнула: пронесся ветерок, уже не сонный, живой. Кажется, заметней двинулись облака в небе, шевельнулись берега, кусты там, за рекой; дома и деревья в городке.
Отец увидел это утреннее движение и на лице дочери. Подняв голову навстречу заре, Юлька сонно улыбалась ей и отцу. Спросила шепотом:
— Рассвет, да?
Отец кивнул ей. Но он ошибся, подумав, что уж теперь-то она проснется. Юлька смотрела на зарю, а широко расставленные голубые, совсем мамины, глаза будто спали: послушно раскрытые, они были неподвижны. На губах словно застыла полуулыбка.
Нет, подумал отец, не зарю сейчас созерцает его дочь... Вот беда-то! А день предстоит им долгий...
— Давай-ка приляг, чего тебе мучиться, — проговорил он.
Достав телогрейку, кинул ее дочери. Юлька завернулась в нее, словно в кокон, сложилась калачиком у рундука, — здесь было уютно, как в гнезде...
Отец был мудр. Он понимал: в человека нельзя вталкивать насильно даже красоту рассвета. Знал и то, что в такие часы на реке достаточно и одного взгляда сквозь ресницы, одной только вспышки взгляда, чтобы красота мира вошла в человека и сделала его счастливым. Может, и Юлька увидит. Если же нет, что тогда было и вставать так рано. И Юлька видела.
Когда в очередной раз она открыла глаза, мир был малиновым. Будто очутилась внутри елочного сверкающего малинового шара. Небо и вода, кажется, и сам воздух этого часа были малиново звучны, только по-разному: небо мягко светилось, а вода блистала жестковато. В самой же середине шара, где оказалась девочка, сходились, рождая тихий звон, волны небесного света и высокое пение воды. А может, она сама, Юлька, стала язычком малинового колокола? Ведь это в ней радостно колотилось сердце, чуя тепло восходящего солнца...
В следующий раз она очнулась от голосов:
— Что, парнишку с собой взял? — спросил незнакомый голос.
— Нет, дочку, — ответил отец.
— То-то, смотрю, спит!
— Спит, — кротко усмехнулся отец.
— А далеко идете?
— Да хотим на остров.
— Ну, с богом!
— И тебе удачи... Пока...
Юлька приоткрыла один глаз: а-а, еще один ранний рыбак. И подумала, как значительно каждое слово и каждый звук речи, когда на всем просторе реки всего два голоса... Она поняла ясно и окончательно, что отец ее любит и нисколько не жалеет, что она не парнишка. И не обижен, что она спит. И в Юльке затихла последняя тревога этого удара. Оказывается, где-то в ней сидела виноватость за то, что она так так бессовестно спит все время!
А тут и солнце взошло: Юлька почувствовала его тепло на веках, на губах... И это ощущение тепла слилось с благодарной любовью к отцу. Ей стало совсем спокойно. Наконец-то она заснула по-настоящему.
Очнулась Юлька в совсем другом мире и себя чувствовала совсем другой: бодрой, сильной, бессонной! Их лодка стояла, уткнувшись в песок узкой, белой на солнце отмели. Высокий берег за отмелью порос тальником. В его гуще тоненько посвистывала птица. Отец уже развел костер, и сидел возле него под самым обрывом, удобно опираясь спиной на песчаную его стенку. Покойно скрестив руки на подтянутых к себе коленях, он задумчиво смотрел за реку.
Как-то странно было Юльке... Она оглянулась: и Вятка здесь совсем узкая... Речушка какая-то, а не судоходная река. Близкий тот берег и вовсе незнаком: казалось, они с отцом попали в неведомый мир.. Вон и сам он сидит, как первобытный человек у костра...
Юлька вдруг возликовала: здорово как! Мы — первые люди на земле! Вон и солнце какое: маленькое, крепкое, белое! Только народилось!
Она поняла, конечно, что это и есть остров, о котором говорил отец, а узкая река — протока за островом. Значит... Ой, сколько же она спала! — виновато стукнуло сердце.
— Пап! — позвала она. — Ты еще не рыбачил?
— А что же я делал? Ведь скоро уже семь часов... Вон, глянь там,— показал он на белый колышек, торчащий из воды рядом с лодкой. Юлька перегнулась через борт: в сетке-авоське, затянутой шнурком и надетой ручками на рогульку крепкого колышка, стояли, шевеля жабрами, крупные рыбины: три широких и плоских, белого серебра, подлещика и красавец голавль. Голавль, когда и стоит, словно мчится: так стремительно его литое тело. Еще там было несколько крупных сорожек.
— Здорово! — крикнула Юлька.— Но ты, наверное, больше хотел?
— Да уж хотел бы,— откликнулся он,— а голос был довольный.— Ну, давай завтракать. Наверное, окунишки готовы.
— А где? Где окунишки? — Юлька смотрела в пустой костер.
— Сейчас увидишь! — Отец толстой палкой сдвигал в сторону костерок, приговаривая: — Окунишки первобытным способом... А-а... Вот они...— И стал палкой выгребать из песка, раскаленного костром, черно-зеленые куколи. Сладко запахло прелым листом тальника.
Юлька схватила один куколь и, обжигая пальцы, стала разворачивать его. Окуньки, запеченные в листьях под костром, прямо в чешуе и даже без соли, оказались необыкновенно вкусными. Во всяком случае, ничего вкуснее Юлька до сих пор не ела.
Отец был доволен. Они недавно переехали в этот городок на Вятке. До этого семья жила в местности вовсе сухой: ни ручья, ни пруда. Полное безводье и безрыбье. И теперь отец, сам выросший на Каме, на привольных ее лугах, стремился подарить дочери все, что любил в своем детстве. Только нынче летом Юлька научилась плавать. А ведь ей уже тринадцать.
— Пап, а чай? — спросила Юлька, облизываясь, как кошка, розовым языком, и жмурилась тоже по-кошачьи: глаза превратились в два светлых серпика на загорелом лице.
Свет брызгал от каждой песчинки, от глянцевитых листьев тальника, свет ровно и мощно отдавала небу река, вся ее поверхность. Юлька жмурилась от света и хотела чаю.
— Чай будем пить в другом месте. С той стороны острова. Там бухточка удобная — лодку поставить. И купаться хорошо. Там и день проведем.
— Урра! — закричала Юлька.— Еще одно новое место!
Им предстояло обогнуть остров против течения. Тишь стояла удивительная. Ни ветерка. И — жарко.
Ветра бы попутного, а, Юль? — вроде попросил отец.
— Эй, ветер! — позвала она.— Ве-е-етер! — Она стала на корме во весь рост и прокричала ветру на все четыре стороны.
— Говорят, ветер надо высвистывать,— подсказал отец.
И сам засвистал тоненько и красиво, будто подзывал кого: фьи-ю-уу... фьи-ю-уу...
А Юлька засвистела коротким грубым свистом.
— Ну, ты как разбойник! Так только отпугнешь ветер! Ты плотнее сжимай губы, вот так...
Они свистели и смеялись, и у Юльки выходило все тоньше и протяжней. Им показалось, что раза два и вправду как бы пронеслось что-то в воздухе, ветер не ветер, а будто вздох, свежее чье-то дыхание тронуло их разгоряченные лица.
— Ветер! Ветер! Насвистали! — обрадовалась Юлька и попыталась раскачать лодку, чтобы тем выразить свой восторг.
Но лодка не заметила ее попытки. Не шелохнулась. А отец поглядывал на дочь, юлой крутившуюся перед ним, и думал, что запомнит этот день и эту минуту. Интересно, запомнит ли и она... «Ты помнишь, Юлька?» — скажет он ей когда-нибудь, и снова их обольет июньским щедрым светом. Как сейчас. И услышат они скрип уключин, журчанье воды под килем их тяжелой лодки...
— Ох, Юлька,— сказал отец,— какие же мы с тобой богачи! У нас еще целый день впереди!
День-день! Дон-дон! Динь-динь! — так звенел этот день на острове, похожем на чашку с блюдцем: на отмели, как на блюдечке, стояло обрывистое плато. По обрыву было видно, что сложено оно все из песка, плотного, будто утрамбованного. «Вот так и образуется песчаник»,— думала Юлька, выцарапывая ямки в стене обрыва, чтобы забраться наверх, в тальники: ей по-прежнему хотелось чаю, надо было набрать сушняка.
На краю обрыва она постояла немного, ловя разгоряченным лицом еле заметный ветерок. Наверху он чувствовался. Все-таки какой-никакой ветер они насвистали,— улыбнулась она про себя и, разведя руками кусты, как зеленую портьеру, шагнула в чащу. И тут же замерла, забыв про чай и про все остальное: вновь, как и утром, померещилось, что попала в давно прошедшие времена. Наверное, так было на земле до человека... Здесь, в тальниках, устоялся светло-зеленый, едва различимо зеленый свет и было непотревоженно чисто; не видно ни заломанных, ни потоптанных кустов или веток, ни сухостоя. Между кустами, насколько хватал глаз, светилась ровная, как стол, поверхность светлой песчаной почвы, и — ни травинки, ни соринки! Юлька сделала несколько шагов, подумала, что ее следы здесь — первые следы человека, и обернулась глянуть на них. И тут увидела цветы... У нее даже мороз по спине пробежал: как же так? Вошла — их не было, оглянулась... Чаща словно бы враз открыла сотни огромных глаз и глядит на Юльку, вслед ей. Это были цветки полевого вьюнка. Присмотревшись, девочка увидела, что его здесь полно: укоренившись в самой середине кустов, лианы обвивали таловые прутья, смешивая свои, хоть и более широкие, но все равно удлиненные листья с таловыми. Замаскировался вьюнок! А цветы потому смотрели в одну сторону, что тянулись к солнцу, а в ту же сторону и Юлька шла... Только чересчур уж крупные для вьюнка цветы: белые колокольца с широким чуть волнистым по краям раструбом... Совсем белые... Белёшенькие... А ведь у вьюнка — розовые и душистые... Юлька нагнулась к белому цветку: нет, эти не пахли... Наверное, потому, что они здесь всегда в тени,— догадалась она. И уже спокойно пошла меж кустов, осторожно отклоняя ветки, чтобы ненароком не порвать вьюнка. Ее веселило, а не пугало прикосновение веток и цветов к обнаженному телу, она чувствовала себя сейчас птицей, обитающей здесь всегда, не отличимой от этого мира. Тальники, да вьюнки, да воздух такой именно теплоты, что его будто и совсем нет. Или это тебя нет — растворилась? «У-у, какое же я место нашла!» — думала Юлька, рассматривая листья и цветы. Остановилась послушать — не звенят ли, не поют ли белые колокольцы. Нет... Наверное, мы не можем расслышать, если и звенят. Это слышат бабочки, разные жуки... Юлька всматривалась, выискивая бабочку или жука... Но не было видно даже мошки. Да ведь и птиц давно не слышно,— вдруг поняла Юлька... Ей стало не по себе... Опять этот мир и она жили врозь... Почему все молчит? Насторожилось? И сколько времени она тут? Может, уже и день прошел? Показалось, темнее стало в кустах. Показалось, какой-то вкрадчивый посвист над макушками тальников... Ветер? Но не дав ей вслушаться в этот звук, громко позвал голос отца: «Юлька! Куда запропастилась?!»
«Ой!» — обрадовалась Юлька, бросилась на голос, ласточкой слетела в горячий мягкий песок отмели. Огляделась. Отца нигде не было видно. Она кинулась к лодке. Нет и в лодке. Сердце в ней оцепенело, пока она не разглядела, наконец, его в реке: он купался и плыл аж с середины Вятки. Не задумываясь, Юлька бросилась в воду, навстречу отцу. Забыла, что боится глубины, что плавает, только если дно под ногой.
Течение сразу же подхватило Юльку и понесло. Ветер гнал навстречу мелкую частую волну, она неустанно бежала и бежала в лицо, и от этого казалось, что Юлька стрелой мчится вперед. Вот она уже поравнялась с отцом. Только он, как был, так и остался ниже ее по течению. Вот уж и встал в рост, пошел к берегу. Скучно стало Юльке плыть в пустую реку, и она повернула назад. А берег сразу заскользил в сторону, да так быстро! Руки и ноги почему-то вдруг потяжелели, Юлька забарахталась быстрее, задохнулась, потеряла свой сильный ритм, хлебнула воды, совсем от этого ослабла и с ужасом поняла, что не доплывет, снесет ее Вятка мимо острова...
А отец... Да, он и не смотрит, как погибает его дочь... Так стало Юльке ужасно, так жалко своей жизни и обидно... Все эти чувства разом вспыхнули в ней, комком воздушным, но крутым и твердым, словно камень, подкатили к горлу. Ярко, четко, переводной лаковой картинкой вспыхнул близкий берег: белый слепящий песок, зелень кустов, голубизна неба над островом и четкая фигура отца в черных плавках, спиной к ней... Юлька набрала воздуху и опустила лицо в воду... Нет, она не хотела сдаваться... Она решила немного отдохнуть на дне, а потом снова плыть. Она решила, что на дне течение не так стремительно будет тащить ее... Ощутив под ногами песок, она выпрямилась... Эх, Юлька, Юлька, трусиха! Вода едва достигала ей до пояса!
Юлька ударила руками по воде, Юлька подпрыгнула, подняв фонтаны выше головы! Она прыгала и взбивала руками воду.
— Э-ге-ге-ге! — вырвался наконец и крик из ее горла.— Э-ге-ге-гей! — продолжала она вопить уже вполне сознательно и ринулась к берегу пешком, вся в брызгах и пене. Правда, дальше снова оказалась глубина, но Юлька больше не растерялась, нет! Теперь ни какая глубина ее не испугает!
Она бросилась ничком на песок рядом с отцом, чувствуя с наслаждением, как надежно неподвижна земля, как прочна, и как хорошо держит она тебя, нежа и согревая прокаленным на солнце песком. У-у-! — до чего хорошо!
— Что, больше не боишься реки? — спросил отец, не поворачивая к дочери лица.
Как только он догадался про то, что пережила Юлька?! Откуда знал?! Но Юлька не стала его допрашивать про это. Знает, и ладно! Такой сегодня волшебный день...
— Ни реки не боюсь! Ни себя не боюсь! — воскликнула она и вскочила на ноги.— Это знаешь что? Это все роща! Заколдованная чаща! Цветы без запаха! Роща без птиц! Это там меня заколдовали! Хочешь, покажу? — Она присела рядом с отцом, заглянула в лицо, ладошками повернув его к себе: — Пап! Все же! Как получилось: твой голос был совсем рядом, ты же звал меня? Когда я была там? — махнула она в сторону обрыва.— А выбежала, тебя нигде нет! Как так?
Отец улыбался, не открывая глаз. Хитрый-хитрый!
— Может, и звал... А может, и колдовство... Как ты сказала? Птицы без цветов? Запах без рощи?
...В заколдованных зарослях отец, посмотрев на цветы, сказал:
— Ты ошиблась: это не полевой вьюнок, но его родня. Называется «крученый паныч». Видишь, и лист крупнее, и цветы конечно же другие... Да, без запаха и белые, а не розовые... И, смотри, чашелистик совсем по-другому устроен. Как только занесло его сюда... Видимо, недавно... А со временем тут сухостоя будет достаточно: задушит этот «паныч» тальники... Видишь, как ему тут привольно — и пища, и опора...
— Вот тебе и «паныч»... Крученый...— пробормотала Юлька и подумала, что все же без человека плохо тальнику.
Кто ему тут поможет... И другими глазами посмотрела на тихие белоснежные колокольцы...
Сушняк они нашли в верхней по течению части острова. Пока кипятили чай, ели-пили, погода заметно переменилась. Выйдя к берегу помыть посуду, Юлька увидела совсем новую Вятку.
— Ветер мы с тобой высвистели не на шутку,— сказал подошедший отец.
Ветер, плотной массой несшийся над рекой против течения, взъерошил воду. Он гладил Вятку против шерсти, и река ощетинилась мелкой волной, как чешуей. И чешуя эта стояла дыбом. Вот почему под яростным солнцем вода казалась серебряной, белой. Отец так и сказал: — Ишь, серебряной стала Вятка. Это редко бывает, Юль, чтобы ветер вот так, низко, и прямо встреч течению...
Юлька взяла отца за руку. Наверное, серебряно-белый свет от реки насытил и воздух неуловимым мерцанием: нежно отуманились дали. Еще и тальники прибавили белого свету, вывернув под ветром листья на матовую сторону, белесую. И правда: серебряный день!
Однако этот шторм при солнце на глазах превращался в обычную непогодь. Тучи надвигались. Лохматые и светлые по краям, плотные и черные посередине, они гнали перед собой облака, будто стадо баранов, и те по временам закрывали солнце. Тогда гасла река, темнел песок, пропадала игра в серебристо-зеленых тальниках. Однако солнце еще прорывалось... И все-таки неспокойно, неуютно стало на острове. То и дело доносилось от берега жутковатое шипение, шорох сыплющегося песка, а затем глухой удар о воду тяжелой массы: шш-ш-ш... Бух! — и снова змеиное шипение сыплющегося песка. Это волны и ветер рвали берег с той стороны бухточки, где его не предохраняла полоска пляжа.
Юлька вопросительно смотрела на отца, не решаясь первой предложить ему бежать с острова. И он кивнул: давай грузиться.
С берега волны казались не такими большими и сильными, как на воде. Лодка грузно ухала вниз с очередной волны, на секунду зависая носом над пустотой. Юлька чувствовала, как беспомощно оголяется добрая часть днища. Ей казалось, что и ее собственное сердце замирает над пустотой и вот-вот провалится. И лодка ухала вниз. Но каждый раз с удивительным упрямством взлетала на следующую волну...
Отец, стараясь держать лодку против волн, шел к берегу наискосок, но Юлька видела, что вниз, к дому, они вроде не продвигаются. Это по такому-то сильному течению, которое несло ее сегодня мимо острова.
— Видишь, что получается,— сказал отец, будто отвечая на ее мысли,— ветер-то перебарывает... И мне не перегрести... Лодка сидит высоко, не загружена. Не лодка, а сплошной парус... Видно, бечевой придется... Как бурлакам... Ничего! Для поддержания сил я сахару припас... Пять кусочков! — И он подмигнул Юльке.
То-то ей весело стало: это надо же, какой они высвистали богатырский ветер! Бурлаками придется стать! Она хохотала вслух, скорчившись на дне лодки под телогрейкой, и отец невольно улыбался, глядя на нее.
А уж и дождь начался, и сразу похолодало. Брызги с волн и без дождя вымочили путешественников, поэтому Юлька сказала, глянув на сизые тучи:
— Могли бы и без дождя обойтись! — Ей все еще было весело.
Сначала отец сам попробовал тянуть лямку, то есть крепкий парашютный шнур, продетый за носовое кольцо лодки. Но лодку разворачивало, дергало. Кому-то надо было править, толкаясь веслом с кормы и держа лодку прямо по курсу. Но тяжелое длинное весло было не по Юлькиным силам. И потом отец видел, что дочь застыла, сидя без дела в лодке, даже губы у нее посинели. И телогрейка не спасала.
— Давай на берег! — крикнул отец.— Сейчас так согреешься, что дождю будешь рада... Вот так... так... так...— приговаривал он, впрягая Юльку в бечеву.
Собственно, какая тут могла быть упряжь? Конец шнура Юлька перекинула через свое правое плечо, а под шнур отец подложил брезентовую рукавицу. Вторую рукавицу Юлька надела на руку, ну, а другая рука оставалась голой.
Отец в лодке правил и помогал Юльке, отталкиваясь веслом.
Плечом, спиной, руками, вцепившимися в мокрый шнур, чувствовала она громоздкую неповоротливость лодки, кажется, даже длину ее. Юлька перебирала ногами, согнувшись низко, и не столько от усилий: дождь с ветром били прямо в лицо. Она встряхивала головой, как лошадка, стремясь сбросить щекочущие капли с носа, бровей и ресниц. Скоро стало больно рукам, особенно левой, без рукавицы. Намокший шнур скользил, потому пришлось намотать его на кисти рук. Когда отец толкался веслом, лодка подавалась вперед, и шнур чуть провисал, тогда Юлька старалась ослабить его жестко давящие петли. Однако они снова затягивались, резали уже натертые руки. Жаловаться она не хотела из гордости. Потому скоро догадалась, как помочь себе.
— Пап, давай найдем две палки... Покрепче... Гляди: намотать на них шнур, и получатся такие ручки... Ага?
Отец сразу все понял, а палок на берегу валялось сколько хочешь.
Теперь Юлька шла очень гордая своим изобретением. Вот только берегу не было конца. Останавливаясь передохнуть, она чувствовала мелкую дрожь в икрах ног, боль в напряженно согнутых локтях, а ладони горели огнем. Юлька назначала себе меты: вот сейчас до того камня... Теперь во-он до того мыска... А от него до коряги на берегу... А вон и деревня открылась на высокой прибрежной горе... Интересно, что за деревня... И сколько от нее до города... Наверное, папа знает... Как поравняемся с деревней, так и спрошу...
Отец с тревогой посматривал на берег, где брела Юлька-бурлачка, связанная с лодкой тонким шнуром. Совсем маленькая на просторе уходящего вдаль берега, его высоких гор слева и темной неспокойной реки справа... Не то чтоб он жалел дочь, как это было на рассвете, когда он увидел вдруг, какие хрупкие у нее запястья. Сейчас он боялся, что она пожалеет себя, подосадует на непогодь, а значит, потеряет, забудет весь нынешний день со всем, что в нем было. Он всматривался в Юльку. Хотя вид у дочери был явно не геройский — потемневшие от дождя прядки волос висели вдоль щек, плечи сведены, ноги в намокших брючатах, как палочки,— все же было в ней что-то такое, что успокоило отца. Упрямство, вот что... Вернее, упорство. Оно сказывалось в походке. Упорного, размеренного этого шага, видать, хватит еще надолго. «Вот так вот,— одобрительно думал отец,— темечком вперед! Трудись, дочка!»
Юлька так и не спросила, что за деревня прикорнула на горе и далеко ли осталось до дому. Решила — не стоит... Вдруг окажется — далеко. Лучше уж так идти. Только раза два оглянулась на гору: приметна и красива даже в такую непогодь. От подножия до верху, до самых домов, прихотливо чередуясь темными и светлыми пятнами на зелени склона, росли высокие пирамидальные ели, почти черные от дождя, и округлые пышные ивы, — эти от дождя, наоборот, совсем серебряные, матовые. Между ними вилась красноватая от размокшей глины тропка.
«Ишь ты»,— подумала Юлька про деревню. И еще подумала: «Хорошо вот, что я тут иду, а то бы замерзла совсем, вместе со своими елями да ивами...»
Юльке давно стало жарко. Дождь стекал с ее подбородка теплыми каплями. Это внутри нее, в самой сердцевинке груди вырабатывалось горячее тепло, оттого что она шла вперед. Юлька чувствовала, как расходится это тепло по всему телу: по рукам, ногам, приникает к щекам. Ей казалось, что это тепло малинового цвета, как сегодняшнее утро... Вот ведь — оно сохранилось в ней! Из всего-то звонкого солнечного дня, смятого внезапной непогодой... Наверное, только в ней и сохранилось. И теперь обогревает мир. Поэтому должна была Юлька идти вперед и не просить пощады. Перестань она шагать, и сразу всем станет холодно: Вятке, траве, домам в той деревне, земле... И папа застынет в лодке.
Юлька чувствовала, что сейчас ее сердце работало за всех...
...Добрались они до дому, как говорится, живые и здоровые. Даже и не вспомнили о пяти кусочках пиленого сахару, которые отец припас для подкрепления в пути. У Юльки и собственных сил хватило.