Считалось, что мама меня непозволительно балует. Об этом говорилось еще в детском саду, и дома, и в школе, и у мамы на работе.

А мальчишки на стадионе вообще называли меня «маменькиной дочкой» и презирали до тех пор, пока я не начала их обыгрывать.

Действительно, я у мамы была одна, и действительно, она была ко мне очень привязана. Она иногда даже брала меня с собой на работу. Тогда, после войны, это можно было: то в детском саду карантин, то угля зимой нет.

Но я к тому времени была, собственно, и так избалованной.

Я не могла не чувствовать во время каждой бомбежки, что вся семья только и думает, что обо мне: Зою туда, Зою сюда. А напекут, бывало, лепешек из свеклы, поставят передо мной миску — и сидят все вокруг, ждут, пока я не выпущу миску из рук и не откинусь на спинку стула. После этого начинают сами есть.

Когда бомбой разворотило квартиру и мы стали жить в другом, менее разрушенном доме, мне отдавались все теплые вещи. Было отчего избаловаться.

Но главное, что наводило всех на эту мысль, — мама со мной действительно не расставалась. Даже когда я заболела полиомиелитом, уже большой, пятилетней, и перестала ходить, она принялась носить меня с собою на руках. Естественно, это было возмутительное зрелище. Прохожие останавливались и делали выговоры за то, что она портит ребенка.

Когда я каким-то чудом через год снова пошла, я сразу начала посещать со своей мамой вечерние курсы английского языка для взрослых. Там ко мне хорошо относились. Это я поняла, когда сломала пишущую машинку, нажав на несколько клавиш сразу. Рычаги сцепились и застыли в воздухе, а я затряслась от страха. На мне до такой степени не было лица, что один мамин сотрудник подошел ко мне прямо во время урока. Увидев, в чем дело, рассмеялся и позвал всех. Рычаги расцепили, учительница посоветовала маме посадить меня рядом с собою, за свой стол, вместе со всеми, и даже стала задавать мне вопросы.

Как только отперли ворота стадиона, заросшего за время войны бурьяном, мама сразу же очутилась там на воскреснике, разумеется со мной.

Когда началась война, маме было двадцать шесть лет. До этого она работала электромонтером — лазила на «кошках» по столбам, окончила рабфак, политехнический институт, строила Куйбышевскую ГЭС и занималась почти всеми видами спорта. А по теннису и по волейболу имела первый разряд и входила в сборную города. Пока меня не было на свете, она еще и с парашютом прыгала.

Несколько лет я проиграла рядом с кортом, по которому бегала мама, в песочек.

Седьмого ноября и Первого мая на меня надевали белое платье, давали мне в руки детскую ракетку, и я шествовала еще с одним мальчиком с нашего стадиона впереди колонны спортсменов на праздничной демонстрации. Если бывало прохладно, мама надевала на меня кофточку, снимала ее на Театральной площади, перед трибунами, а после площади снова подбегала ко мне и снова надевала кофточку.

Подходила она ко мне и во время стоянок.

В руках у мамы ветки цветущей вишни, я продеваю их сквозь струны детской ракетки. Получается очень красиво, и мы со стадионским мальчиком идем рвать еще — украсить и его ракетку.

В первой своей спортивной поездке, одна, без мамы, я отличилась тем, что накануне первой встречи продела в струны своей ракетки ветви мокрого цветущего жасмина, и струны, совершенно не выносящие влажности, лопнули — накануне моего бенефиса в республиканском масштабе.

Возле песочка у «маминого» корта мне годам к десяти стало нестерпимо скучно, и я принялась разгуливать по стадиону. Стадион был огромный. Обследовать его можно было целое лето.

Сразу за кортами, за изгородью сирени у песочка, оказались волейболисты. Они обменивались дружескими выкриками и падали со всего маху на спину, очень довольные каждый раз, что не расквасили носа. Падения были сущностью волейбола, и я самокритично заключила, что мне никогда не играть в эту героическую игру.

По другую сторону песчаной дорожки, за ржавой сеткой, наподобие кроватной, «крутили обезьяну», как я узнала от мамы. «Обезьяна» была кругло-чугунной, тяжелой, на железной веревочке. Вряд ли я даже могла бы приподнять ее. А метатели были здоровенными мужчинами.

Вокруг гуськом бегали мальчики и девочки чуть постарше меня. Рядом с ними бегал пожилой тренер в черном спортивном костюме, с секундомером в руках. Это тоже было мне недоступно.

За баскетболом, в который вообще играли только очень высокие, была выпуклая зеленая лужайка. На ней стояло бревно, и вокруг росли оливы с бархатистыми листьями.

Около бревна никого не было, и, оглядевшись кругом, проверив, не идет ли кто-нибудь по дорожке, я полезла на четвереньках по наклонной доске вверх. На бревне оказалось так высоко, что у меня закружилась голова. Я легла на него, обхватив бревно с двух сторон, и заорала.

Из-за пригорка, откуда-то снизу, высунулась голова, и ко мне подошел высокий стройный человек в гетрах и футбольных бутсах. Он приготовился взять меня в охапку, но это сделалось мне так обидно, что я сказала упрямым голосом:

— Я сама.

И спрыгнула на землю. Внизу было мягко, там была трава, и я не почувствовала никакой боли в том боку, на который упала.

— Что это ты так смешно прыгаешь, — сказал футболист. — Так и убиться недолго. Надо на ноги, а ноги — они пружинки, они амортизируют.

Он говорил все это, разгуливая по бревну в своих тяжелых бутсах, и в конце концов сделал «ласточку», которую я тоже умела делать, хотя и была освобождена от физкультуры.

— Ну, давай попробуем, — сказал   футболист, спрыгнув на свои ноги-пружинки.

Приведя меня на корты, он сказал моей маме:

— Что же это, мамаша, дочка у вас не играет?

Мама посмотрела на него с некоторым замешательством и, вытирая лицо платком, ответила:

— Да... Маленькая она еще.

Долго поглядев на меня, вздохнула и побежала за мячиком.

К футболисту наклонилась тетя Клава, всегда сидевшая у кортов, мама нашей теннисной звезды, третьей ракетки Союза Светы Коломейцевой, и тихо сказала:

— Калека она у нее. Еле-еле ходит, а то и вовсе не ходит — параличом разбивает. — И тоже вздохнула.

Я повернула голову от тети Клавы к футболисту — он смотрел на меня сверху долгим взглядом хороших голубых глаз. Мне стало очень неудобно, что я причинила ему огорчение, и у меня опустились глаза. Мне хотелось предложить ему вернуться на нашу полянку и еще немного походить по бревну, но мне показалось, что теперь это не доставит ему удовольствия.

К концу лета я прижилась у городков. Там я собирала палочки, подружившись с одним одноруким человеком. Он таким вернулся с войны, а раньше работал токарем на большом заводе. Он мне сам рассказывал. Мы частенько сидели с ним на лавочке возле городков, я помогала ему запирать замок на чемоданчике, и он мне рассказывал. Он теперь целые дни проводил на стадионе и был чемпионом. А еще он учился и собирался написать книжку, если успеет.

Однажды, когда его не было на городках, в меня заехали битой, и я опять орала на весь стадион. Прибежала мама, меня повели к врачу, перевязали мне голову, и мама плакала и клялась, что бросит этот проклятый теннис к чертовой матери.

Но через неделю, когда все прошло, мы уже снова были на стадионе. Только прежде чем начать игру, мама дала мне детскую ракетку, такую, с какой я ходила на демонстрацию, и подвела меня к стенке. После того как я один раз из десяти попала по мячу, она оставила меня «тренироваться» и убежала.

Минут через пятнадцать я возненавидела теннис на всю жизнь и, так и не найдя за стенкой ни одного мячика, ушла к своему знакомому на городки.

Но мама не оставила меня в покое и каждый день «играла» со мной сама. «Игра» сводилась к тому, что я бегала потихоньку за мячиками.

— Сумасшедшая ты, Лялька, — говорил Виктор Ильич, тренер сборной нашего города. — Ребенок едва пошел, а ты его бегать заставляешь.

В школе я изъявила желание заниматься физкультурой, от которой раньше была освобождена.

Дома я ставила перед собой дедушку и говорила:

— Делается сальто!

А он должен был ловить меня за лодыжки.

Я раскачивалась с ноги на ногу — вперед-назад, — выставив перед собой руки, и считала:

— Раз, два, три... Нет, сначала. Деда, внимание! Делается сальто!

— Да ты давай, давай, я же весь во внимании. Все жду, жду. Сейчас уйду с бабкой в шахматы играть, — говорил дед.

И тогда я делала все-таки свое неподражаемое сальто.

Руки у меня не были больны, но и они плохо держали и меня, и ракетку.

На следующее лето я стала присматриваться и прислушиваться ко всему, о чем шла речь на теннисных кортах. Там я почерпнула кое-что и о руках. Я стала выжимать утюг и тискать мячик, повсюду таская его с собой в кармане.

Когда в нашем городе впервые организовали детские соревнования, решили допустить к ним всех, кто только умеет держать ракетку в руках и знает счет.

— Слушай, Лялечка, — сказал Виктор Ильич маме. — Давай, может быть, включим Зою? Пусть поиграет. Кто-то должен и вылетать. А на следующий год она уже официально будет относиться к младшему возрасту.

— Да не любит она теннис. Не будет она в него играть, — огорченно махнула рукой мама.

— Зоя! — сказал мне Виктор Ильич. — Хочешь в соревнованиях участвовать? В первенстве города?

— Да я же всем проиграю. Все ведь из спортшколы, тренируются по всем правилам.

— Ну и что? А с тобой мама сколько возится. Счет ты знаешь, подавать можно с руки. Поучишься.

Я ясно себе представила, как я буду проигрывать игру за игрой, как придется на глазах у всех позорно уходить с корта, — я ведь видела соревнования, я хорошо ощущала состояние обоих партнеров и всегда чуть не плакала за проигравшего — и к тому же в моем случае это будет дополняться тем, что приходилось часто слышать про других и вызывало еще особую за них боль:

— Да она же абсолютно бездарна. Просто дубина. И чего было на корт вылазить?

В одно мгновение я сосредоточилась на множестве подобных впечатлений и представила себе снова, как я не раз переживала за всех проигравших и как мне всегда хотелось, чтобы мама хоть разочек выиграла у Светы Коломейцевой, хотя я и знала, что это невозможно.

— Я бы сыграла, — сказала я, робко взглянув на маму.

— Ну, хорошо, — сказала мама. — Будешь чувствовать, что устала, проси судью прекратить встречу. Пусть ваковр[1] ставят, ничего страшного. Ты же никогда не будешь настоящей спортсменкой, верно?

— Да, поиграю немножко, раз можно попробовать, — согласилась я.

Через две недели, появившись на стадионе, я слышала себе вслед:

— Вот идет девочка, которая ободрала в этом году всех малышей. Между прочим, она выступала даже не по возрасту, ее возрастная категория начнется только в следующем году. Тогда она поедет на первенство республики, если снова станет первой ракеткой или хотя бы второй.

В девятом классе, когда мне было пятнадцать лет и я была уже чемпионкой России, я все откладывала на потом мысли о том, зачем все это, если мне все равно никогда не выиграть Уимблдона, что было невероятно грустно и отчего я часто плакала по ночам. Я тренировалась каждый день утром и вечером — по восемь часов все каникулы и по три-четыре часа в учебном году, просто потому что я прижилась на кортах, как когда-то на городках, потому что я не представляла уже себе жизни без тенниса и потому что мне нравилось ездить на соревнования в разные города. Я стала и абсолютной чемпионкой и играла все лучше и лучше до тех самых пор, пока не бросила теннис из-за математики, которая к третьему курсу университета, где я училась на физико-математическом факультете, буквально поставила мне ультиматум.

Однажды в начале лета, в восьмом классе, когда мне оставалось добрать один балл до нормы первого разряда на взрослом первенстве города, я столкнулась в таблице первенства со своей мамой — мы должны были играть с нею за третье-четвертое место, и это был мой решающий балл. Конечно, потом, в течение сезона, я обыграла множество перворазрядников и нескольких мастеров спорта, но в тот майский вечер в начале сезона это еще не было известно, и зрители размещались на скамейках, помахивая газетками, и говорили:

— Чего тут смотреть! Поддастся мама дочке спроста, и все дела. Что же, если родному ребенку не хватает балла до первого разряда, а тут я — на тебе, как бог судил, — так неужели я хоть пальцем пошевельну, чтоб мяч достать. Так, поиграют для приличия пол часика в поддавки, и весь спорт. Жалко, смотреть больше нечего — отыграли финалы.

Честно говоря, я так и думала. Мы часто тренировались с мамой, если мое вечернее время не было расписано по графику тренировок сборной города, и я все чаще выигрывала у нее, чего еще в прошлом году не случалось никогда. Но мама моя была исключительно упорной спортсменкой, только этим качеством она и брала — она ведь была любитель, самоучка, и я, после сборов под руководством лучших тренеров, после всех прочитанных книг и просмотренных кинограмм игры звезд мирового тенниса, относилась к маме свысока и вообще не понимала, как это я умудряюсь ей проигрывать на тренировках со своей сильной «крученой» подачей, «пушкой» справа и чрезвычайно хитрой игрой у сетки.

Мама играла очень ровненько, бегала за всеми мячами, но больше ничего, кроме коварного косяка налево, навылет, на другую площадку, у нее не было. Так я же знаю, как у нее сердце болит, когда я возьмусь — в ответственных встречах — и бегаю, как лошадь, тяжело дыша, даже на другую площадку. На тренировках я ведь не бегаю за «косяками», и она дает их, сколько хочет.

Когда я прихожу в раздевалку, мама уже сидит там в своем теннисном платье, со всеми нашими четырьмя ракетками — она носит их с собой на работу, если мы их не оставляем на стадионе, потому что я прибегаю на стадион прямо из школы.

— Ну, что у тебя с контрольной? — кротко поднимает она на меня серые глаза с длинными ресницами.

— Ничего с контрольной. Что может быть с контрольной? Написала.

— Утром тренировалась?

— Тренировалась.

— Пару?

— Пару. И микст немножко.

— Перед встречей нехорошо тренироваться.

«Так то ж перед тяжелой встречей», — думаю я про себя и начинаю волноваться.

Входят наши теннисистки, мамины приятельницы.

— Ну что, Лялька, долго ты собираешься мучить своего ребенка? Ты нам сразу говори, ты собираешься или не собираешься играть, а то мы посмотреть останемся.

— Как это не собираюсь? — говорит мама и поворачивается ко мне. — Ты даже и не рассчитывай. Даже и не настраивайся. Сосредоточься как никогда. Я из тебя котлету сделаю. И не помышляй еще у меня в этом сезоне выиграть. Одевайся быстрее, я пошла разминаться. На минуту опоздаешь — ваковр, имей в виду.

Когда я вышла на корт, она там бегала уже с одним своим закадычным партнером, взрослым второразрядником. У сеток сидели наши стадионские мальчишки, на передней зрительской лавке — весь теннисный городок: вся сборная и все любители, мамины ровесники и старше — инженеры, актриса, три доцента и один профессор, два слесаря и один сапожник, почетный гость, отец нашего Павлика, нашей теннисной гордости, чемпиона Союза среди юношей.

— Согласился вас судить только потому, что быстро сыграть должны, — многозначительно ухмыльнулся судья. — Очень тороплюсь.

Через полтора часа, когда счет был по двенадцати в первой партии, его сменили.

Мальчики на мячах изо всей силы швыряли эти мячи прямо по ногам маме. Группа болельщиков младшего возраста менялась сторонами вместе с нами, усаживалась за сеткой с маминой стороны и свистела ей под руку.

— Старая кляча! Крокодилица! На мыло! — доносилось с той стороны до меня.

— Игра! Тринадцать: двенадцать в первой партии, впереди Сизова-старшая, — ответствовал им судья.

Я останавливалась у судейской вышки при переходе, наливала в ладонь воды из графина и смывала слезы злости, делая вид, что умываюсь.

— Ай да мамочка! Никогда такого не видела, — бормотала всем вокруг тетя Клава, когда ОНА выиграла у меня первую партию.

Я играла хорошо, я била, я совершенно не ошибалась при смэшах, но ОНА все подбирала, чуть ли не из-за сетки.

Через три часа после начала встречи начал сереть воздух, акация невыносимо пахла, морочила мне голову и отвлекала. Мальчишки устали свистеть и поносить маму.

— Это для вида. Все равно она тебе проиграет, — говорила мне тренер «Буревестника» при переходе.

Но я давно уже поняла, что ни для какого это не для вида, что она решила лечь костьми, но выиграть. Ух, с каким рвением освобождал ее городской совет от работы для поездок на соревнования! Каким она была командным игроком — землю грызла! Вот так она играла со мной сейчас. Даже еще более люто.

И все-таки я выиграла вторую партию, когда было уже совсем темно. Доигрывание перенесли на завтра. Зрители гудели. Мы шли в раздевалку по разным сторонам корта, окруженные каждая своей толпой: вокруг меня — сборная и стадионские мальчишки, вокруг нее — оба слесаря, все инженеры, доценты, актриса и старый седой профессор с фотоаппаратом и теннисной ракеткой.

Мой однорукий знакомый направился было ко мне, потом остановился и только смотрел нам вслед.

Утром она разбудила меня и сказала:

— Вставай готовить себе завтрак. Я ничего не собираюсь делать. И ракетки твои я не беру. Выкручивайся как знаешь. Я должна развивать на тебя спортивную злость. На одну минуту опоздаешь — ваковр.

Народу собралось еще больше, чем вчера.

Утром я уже не была на тренировке, а целый день жила по такому внутреннему режиму, как при самых ответственных состязаниях, экономя силы. В школе я нервничала, отвечая по истории, и на переменках ни с кем не разговаривала.

В мрачном молчании мы переоделись и вышли на корт одновременно, любезно пропуская друг друга вперед.

Размялись.

Разыграли подачу.

И я обрушила на нее весь свой технический арсенал, приобретенный на городских, республиканских и всесоюзных сборах под руководством лучших тренеров в упорных каждодневных восьмичасовых тренировках, пока она сидела на работе и проектировала электрические станции, подстанции и сети для металлургии Урала, Сибири, Индии, Венгрии и Дальнего Востока. Я ее «приделала» в третьей решающей партии со счетом шесть: два.

Приняв все поздравления сборной и восхищенные выкрики мальчишек, ощущая, как улеглось ожесточение и начинает улетучиваться торжество, я взяла свои вещи в гардеробе и впорхнула в открытую дверь раздевалки — и тут же вышла обратно, подождать немного на лавочке: мама стояла там, прижав кулаки к стене, и плакала.