У меня чудный муж. Почти непьющий. Выпивает только в праздник. И очень добрый. Но к его приходу обед должен быть на столе. Иначе Сережа переходит на «вы» и смеется фальшивым смехом: «Прикажете после работы в ресторан закатываться, ха-ха-ха!», «Вас, видимо, тяготят домашние обязанности, ха-ха!»

Я молчу. Я не оправдываюсь тем, что тоже работаю и прихожу домой за полчаса до его прихода. Я знаю: стоит Сережу накормить, как он становится ангелом и переходит на «ты». Иногда даже хочет помочь мне вымыть посуду. Разумеется, я всегда отказываюсь.

С работы я прибегаю запыхавшаяся и сразу кидаюсь на кухню. Варю, жарю, утираю пот, смотрю на часы... И вот будильник показывает шесть, сейчас хлопнет входная дверь, и пожалуйста! Пусть хлопает. У меня все готово! Так и было в тот день, о котором речь. Дымящаяся тарелка супа стояла на столе, но входная дверь не хлопала. Не хлопнула она и в четверть седьмого. И в половину.

Когда я пришла домой, я удивилась, что дома нет нашего двенадцатилетнего сына — Сережи-маленького. Решила, что он во дворе, и занялась своими делами. А теперь отсутствие мальчика стало меня тревожить. Ни отца, ни сына! Я накинула пальто и помчалась вниз. Сережи-маленького на дворе не было. Я добежала до автомата. На работе мужа никто не отвечал. А где искать сына, я понятия не имела.

Дома по-прежнему было пусто. На столе остывал суп. Мяукала кошка Луша. Сначала все думали, что это кот, и Сережа-маленький, запоем читавший исторические романы, назвал котенка Карлом. А когда Карл неожиданно окотился, его переименовали в Лушу, от Карлуши. Я накормила Лушу и села у стола. Есть не хотелось. Я думала до тех пор, пока суп в тарелке не покрылся пленкой застывшего жира и часы не пробили восемь. Тогда я вскочила и начала обшаривать карманы пальто. Нашла всего одну двухкопеечную монету. Потом я вытряхнула на стол содержимое своей сумки. Там обнаружилось много интересного: квитанция, считавшаяся безнадежно пропавшей, губная помада, о которой я забыла, и многое другое, но нужной монеты там не было. Я зажала в кулак ту единственную, ранее найденную, и стала надевать пальто, не попадая в рукава. Мне было все ясно! Кроме истории. Сережу-маленького интересует международная жизнь. Он шел, размышляя о положении трудящихся Южной Родезии, и попал под машину. Гудки. Скрип тормозов... Не помня себя, я распахнула входную дверь. И застыла, вспомнив, что не знаю телефона Склифосовского. Мысли путались. В глазах кровавые мальчики.

На нашем этаже остановился лифт, щелкнула дверь, и голос моего мальчика, живого, здорового, сказал: «Я подержу, а ты неси!» Они оба здесь, дорогие мои Сережи! Сережа-большой тащил что-то тяжелое, завернутое в коричневую бумагу, а маленький крикнул: «Мама, уходи! Побудь на кухне!»

Я ушла и побыла на кухне. Я готова была побыть где угодно. Ведь завтра мой день рожденья! Ведь это они подарок мне покупали! Родные мои! Я представила себе сутолоку магазина, и как они ходят, и не могут протиснуться к прилавку, и пытаются обратить на себя внимание продавщицы... Милые мои! Мы-то, женщины, ко всему привыкли, а им-то, мужчинам, каково! На какие муки пошли ради меня! Мне захотелось их обнять, я побежала в комнату. Они сидели рядком на диване, не сняв пальто (куда там, измучились!) и тупо глядя перед собой. Ноги они забыли вытереть, и на полу были следы и лужицы. Большое кресло криво стояло в углу — там схоронен подарок. «Проголодались?» — ласково спросила я. «Не беспокойтесь! — ответил Сережа-большой. — Мы обедали в ресторане с шампанским! Ха! Ха-ха! — Потом оттолкнул ногой кошку Лушу: — Брысь, чертовка! — И крикнул срывающимся голосом: — Весь день как проклятый!..»

Но я уже не слушала. Я уже была на кухне и быстро-быстро разогревала обед. После обеда Сережа-большой стал ангелом, перешел на «ты» и сообщил, что завтра придут гости: вдовец дядя Миша и командировочный Петр Петрович. Сережа-маленький ничего не говорил. Он клевал носом и спотыкаясь побрел спать. Интересно: сделал ли он уроки? Сережа-большой тоже вскоре лег. Я перемыла посуду и побежала в дежурный магазин. Завтра гости, а днем я работаю. Легла в час ночи.

Назавтра я встала в пять. Надо было вымыть полы и поставить тесто, сварить суп и приготовить завтрак. В начале восьмого разбудила Сереж. Поздравили они меня мрачно, сквозь зубы: сказывалась вчерашняя усталость. Но после завтрака повеселели и таинственно ушли в комнату. Потом позвали меня.

Маленький стол шатался под тяжестью странного предмета: что-то мраморное в прожилках. Я растерянно улыбалась. Перебивая друг друга, Сережи объяснили, что это лампа в форме избы из уральского камня. «Ты же хотела настольную лампу!» — крикнул Сережа-маленький. Видит бог, я никогда не хотела ничего подобного! «Какая прелесть! — я сказала. — Спасибо, спасибо!» Они еще непременно хотели показать, как зажигается подслеповатое окно этой чудовищной избы... Я едва их увела: мы уже опаздывали... На лестнице Сережа-маленький радостно шепнул, что изба стоит тридцать два рубля.

Каюсь: в тот день я плохо работала. Мы недавно переехали, в нашей маленькой квартире многого не хватает. Выдавая книги (я работаю в библиотеке), я думала: тридцать два рубля!.. О боже! Тридцать два рубля! Мысленно я покупала на эти деньги занавески для кухни, коврик в ванную, резиновые сапоги Сереже-маленькому. Я шептала: «С ума сойти! Тридцать два!»

Вечером пришли гости. Петр Петрович подарил мне цветы и бутылку коньяку. Дядя Миша тоже принес цветы и бутылку «Столичной», Сережа-маленький принес из школы двойку. Он сказал тоном отца: «Вы думаете, у меня было время вчера заниматься?» Еще пришла наша бывшая соседка по квартире, бывшая драматическая актриса Зоя Павловна. Когда-то она уменьшила свой возраст на десять лет. По паспорту ей всего 54 года. И она не может получить пенсию.

Я усадила всех в комнате. Мужчины занялись избой-лампой. Они зажигали ее, тушили и очень веселились. А я возилась на кухне, делала салат, смотрела за жарким, носила в комнату тарелки, ножи, вилки. Зоя Павловна ходила за мной и говорила: «Новый удар судьбы! Нина Ивановна получила пенсионную книжку. И морщин почти нет, и книжка. А у меня полно морщин и нет книжки! Где справедливость?» В кухню пришел Сережа-маленький и спросил: «Кто был отец Екатерины Второй?» Гудел голос Зои Павловны, горело жаркое, я ответила: «Потом вспомню. Отнеси в комнату рюмки». Сережа взял рюмки, но так как думал об отце Екатерины Второй и в комнате было темно (проверяли, хорошо ли светит изба), то рюмки он разбил. К счастью, не все.

Зоя Павловна сказала: «Куда хуже, если бы он был изобретателем! Гена Мельников на днях опять соединил какие-то концы с какими-то концами — и во всем доме погас свет!» Пришел Сережа-большой и сказал: «Вы не находите, что неприлично звать людей и морить их голодом?»

Я не могла уйти от жаркого, и они начали без меня. Все по очереди приходили на кухню и пили мое здоровье. Водку я не пью, а вина не было. Я думала, что купит Сережа-большой. Но у него, вероятно, не хватило денег. Он только водку купил. Не мог же он знать, что водку мне подарят.

Я принесла жаркое и услышала, что Сережа-маленький опять спрашивает: кто был отец Екатерины Второй? Дядя Миша ответил: «А не все равно, кто породил эту шлюху!» Я быстро пошла на кухню, сосредоточилась и стала вспоминать. Я знала своего сына. Он не успокоится, пока не получит ответа. Когда наконец я вспомнила, что Екатерина звалась в девичестве принцессой Ангальт-Цербской, было поздно. В кухню вошла Зоя Павловна: «Дорогая, ваши гости сообщают ребенку интимные подробности личной жизни Екатерины».

В нашей однокомнатной квартире есть чуланчик. Если дверь не закрывать, туда влезает раскладушка. Мне удалось убедить Сережу лечь спать. И вовремя: за столом рассказывали анекдоты.

Я заварила чай и нарезала торт. Но чаю никто не хотел. Даже Зоя Павловна. Она жаловалась на соседей: «У вас, — говорит, — маразм!» А я ей: «Имею я право на маразм в своей квартире?!» Ее никто не слушал. Дядя Миша ловил кошку Лушу, чтобы повязать ей бант. «Раз ты не Карл, ходи с лентой!» Петр Петрович и Сережа спорили, разобьется ли изба, если ее с силой бросить на пол.

Я знала, что надо делать. Дрожащим голосом я затянула песню. Все подхватили. Убедившись, что все мирно поют, я стала носить в кухню грязную посуду, изредка стукаясь о торчащую из чулана раскладушку.

Вскоре Зоя Павловна запела цыганские романсы. Петр Петрович одобрительно заметил: «Шустрая старушонка!» Она страшно обиделась: «Свинство! Мне всего пятьдесят с небольшим!» Я едва их помирила. Оба они, к счастью, были в силах уйти домой. Дядя Миша был не в силах. Во-первых, его бы не пустили в метро. Во-вторых, он уже спал. Я расставила диван-кровать и уложила дядю Мишу рядом с Сережей-большим.

Потом я погасила свет, открыла форточку и ушла на кухню. Я хотела сразу приняться за мытье посуды и уборку, но вместо этого долго сидела за столом. Без всяких мыслей. Или, кажется, я думала о том, где мне лучше лечь: на Сережином диванчике или в кухне на полу?

Но потом я встряхнулась и занялась делом. Легла в два утра. Но ничего. Зато попраздновали. Все как у людей.

1960