Всякий раз, когда мне звонит Володя — а он звонит ежедневно, — я молча слушаю его вопрос: «Лида, объясни мне наконец, что случилось?» — и осторожно вешаю трубку. В комнате у меня становится тихо, а в трубке у Володи, я знаю, гудят короткие, тревожные гудки, и я вспоминаю события двух последних лет моей жизни, шаг за шагом, как было. От этого я не могу уйти...

...Началось все в тот день, когда мой брат Леня проснулся утром еще дома, в тот день, когда я отвезла его в больницу, чтобы больше никогда не привезти домой. Я знала, что спасти его нельзя, но представить такое не могла. А Леня все говорил о том, как мы поедем отдыхать будущим летом — на байдарках ли по Волге или, может быть, на море — в Коктебель. «Ты так устала!» — говорил он и гладил мою руку своей сухой рукой. Леня у меня единственный родной человек, родителей мы потеряли в войну.

Когда приехала за Леней «скорая помощь», мне хотелось то тихо, по-собачьи скулить от бессилия, то кричать в голос на весь наш двенадцатиэтажный дом, то выхватить Леню из рук санитаров, помогавших ему подняться с постели, прижать к себе его худое, почти невесомое уже тело. Но я улыбалась и говорила: «Молодец, вот видишь, и оделся сам, и в машину сел сам...»

Мы ехали по солнечному городу, и Москва-река казалась ласковой, теплой, вода ее искрилась и маслилась, и я говорила Лене:

— Посмотри, какая сегодня река... а вон строят новый дом, громадина... а там вон, вон там, за поворотом, откроется новый цирк. Он почти уже готов...

Но Леня не смотрел в окно. Он лежал молча, закрыв глаза, слушая мой голос.

В комнате, где размещался приемный покой, тоже стояло солнце и было жарко. Навстречу нам, когда мы вошли, поднялась из-за стола врач, Нина Казимировна, женщина средних лет, невысокая, складная, с такой дружелюбной улыбкой, которая сразу устанавливала между больным и ею отношения полной доверительности и уверенности в самом благополучном исходе болезни.

— Здравствуйте, Леонид Васильевич, — сказала она распевно. — Я ждала вас.

Леня протянул свою сухую, желтую руку, и они заговорили, как два старинных друга, один из которых пришел в гости к другому, и стало казаться, что все это происходит не в больнице, а дома, и палата у Лени тоже совсем не походила на «палату». Так, небольшая, очень белая комната, разноцветные астры на белом столе, умывальник с красивыми яркими пластмассовыми мыльницами и какими-то флакончиками. Книги на тумбочке.

— Ты иди, — сказал мне Леня. — Я тут с Ниной Казимировной...

— Да, да, идите, а мы потолкуем, — сейчас же согласилась она, и в этом «потолкуем» тоже было что-то очень домашнее, обыденное, отчего уходил страх.

А в приемном покое, через который мне следовало пройти, все еще сидел на стуле, согнувшись, — видно, от боли, потому что лицо его то и дело подергивалось гримасой, — серый старичок, а у стола стояла худенькая, вся какая-то светлая, чистенькая, аккуратная старушка и что-то говорила врачу, но так тихо, что казалось, просто шевелила губами. В этих же позах я оставила их час назад, когда ушла с Леней в палату. Это было странно, точно включили картинку диафильма, и я остановилась и стала смотреть на врача. Он сидел, могучий, широкоплечий, мускулы играли под тонким, завернутым выше локтя рукавом, черные волосы без седины (впрочем, он был не старше меня и седеть ему рано), а глаза карие, круглые, как у птицы, смотрели жестко.

— Что стоите?.. Сказал же — мест нет... Подождет до завтра... — сказал он резко, даже грубо, а светлая старушка поспешно кивнула головой и опять несколько раз открыла и закрыла рот, не произнеся ни слова.

Тогда, словно что-то ударило меня, столько времени стянутые нервы враз распустились, и я шагнула к столу:

— Как так подождет до завтра?!

Старушка обернулась ко мне, улыбнулась смущенно и опять закивала, а врач поднял жесткие глаза. Встретился взглядом со мной, и вдруг все в лице его точно обмякло, подобрело, и он сказал как-то очень растерянно:

— Но у меня в самом деле нет места...

— Поищите, — приказала я.

— Здесь не лес, — взорвался он и опять обмяк. — Сейчас облегчу его состояние, а положить, право слово, могу только завтра.

— Спасибо! — протянула мне обе сухонькие, в веснушках, руки старушка. — Нам надо, — прошептала она. — Так надо, а, Петр Лукич!

Старичок поднял на меня замученные глаза, улыбнулся тоже смущенно, точно в чем был виноват, и сказал:

— Надо. Правда, надо!

Я бывала в больнице у Лени каждый день, и он ждал меня. Иногда, когда я приходила, он спал, потому что ему давали наркотики и снотворное, чтобы облегчить боль, и тогда я тихо садилась у стола и смотрела в окно. Пионеры на специальной площадке запускали модели самолетов, и, летая, они издавали однотонно звенящий звук, точно где-то включили электрическую пилу. Звук этот раздражал меня, а Леня его не слышал, а может быть, слышал и принимал, потому что он был из жизни. На соседней площадке тоже пионеры тренировали собак. Огромные овчарки, доберманы и боксеры ходили по буму, прыгали через барьеры и рвы, приносили палки, и все это делали молча — им не разрешалось лаять, и Леня не слышал их голосов, и мне было жаль, потому что Леня любил собак.

Потом я кормила Леню, читала ему газеты, и до позднего вечера мы разговаривали с ним. Я рассказывала о доме (он любил нашу квартиру, мы получили ее недавно взамен старой, которая пошла на слом), о работе, о наших товарищах, и когда случайно жаловалась, что не закрываются разбухшие от дождей окна или что чистка задержала пальто, а уже холодно, он брал мою руку, чуть сжимал и говорил:

— Не тужи, Лидка, вот поправлюсь — подтешу окно, будет закрываться, и пальто купим тебе новое, как ты хотела, с меховым воротничком... Мне сразу дадут столько денег за бюллетень...

И я соглашалась, и мне казалось, что в самом деле Леня скоро придет домой и поправит окно, и купит мне пальто, и опять мне нужно будет торопиться с работы домой, чтобы обегать все попутные магазины, купить продукты и сготовить ужин, и когда я буду открывать квартиру своим ключом, навстречу мне будет выходить Леня. И в квартире не будет тихо, и не будет так прибрано и чисто, когда каждый шаг мой, как в зеркале, отражается в глянце пола.

Потом Леня уставал и просил:

— Пойди, покури...

Случалось это почти всегда в одно и то же время, часов в восемь вечера. Я шла на площадку между третьим и четвертым этажами, и как только закуривала, с четвертого этажа спускалась неслышной походкой та светлая старушка, которую, как я теперь знала, звали Клавдией Ивановной.

— Покурим! — улыбалась она мне, хотя, конечно, не курила, а так приглашала к разговору.

— Нас уже почти кончили готовить к операции. Владимир Алексеевич (так звали того врача из приемного покоя) сказал — скоро будет делать. А руки у него золотые... Все говорят, лучшего хирурга не найти...— тревожилась она и смотрела на меня выжидательно.

— Раз говорят... — неопределенно отвечала я.

— Да, да, золотые, у кого хотите спросите. Нам такого и надо...

О себе она всегда говорила — мы, нам, нас, и, слушая ее, я думала, что, должно быть, такая уж у них с Петром Лукичом любовь.

А старушка все рассказывала:

— Как получилось-то? Мы поженились, когда мне восемнадцати еще не было, а Петру Лукичу только исполнилось. Так что без трех месяцев шестьдесят лет вместе. Вот бы к годовщине поправился. Как думаете...

— Поправится, — убежденно отвечала я.

— Дай-то бог. Вы приходите к нам на годовщину.

— Приду! — опять соглашалась я.

— А ваш-то как, Леонид, — тревожилась она, точно о своем спрашивала.

— Ничего, — говорила я. — Держится!

— Ну, ну, бог милостив, все может быть... Вы не думайте, — смущалась она, — в бога мы не верим, по привычке у меня. Петр Лукич раньше гневался, партийный он у нас, а теперь... что со старухи спрашивать...

— Зачем вы так о себе? — журила я ее.

— Как-то страшно мне, Лидочка, — признавалась она и подходила совсем близко, заглядывала в глаза.

— Да что вы, Клавдия Ивановна, — говорила я. — Ничего такого и нет у него...

— Да, да, — соглашалась она. — Он сильный. На всех стройках, какие в Союзе есть, мы работали. Везде, везде нас знали... А вот...

Я затягивалась последний раз, и, словно по уговору, поднимался из вестибюля Владимир Алексеевич, или просто Володя, как он представился мне. Щеки у него горели ярко, и пахло от него ядреным осенним ветром, точно распахнули в больнице все окна.

— Здравствуйте, — говорил он нам обеим, но смотрел только на меня и спрашивал только меня: — Как дела?

Клавдия Ивановна сразу теряла дар речи, только кивала головой, беззвучно шевелила губами и мелкой походкой уходила наверх.

— Пойду, — говорила и я.

Володя смотрел на большие черные часы:

— Я приехал за вами, Лида. Женщине одной в такую пору через весь город...

Не отвечая, я быстро шла к Лене. И, как всегда, заставала у его постели Нину Казимировну. Не знаю уж, полагалось ли ей каждый вечер дежурить. Думаю — нет!

— Журнал вот принесла Леониду Васильевичу, — говорила она мне. — Он любит про путешествие. А тут про «Ра» написано. Интересно. Смелые какие ребята, а!

— Мы в запрошлый год с Лидкой тоже ходили на байдарках, — оживлялся Леня. — Не «Ра», конечно, героизма никакого, а здорово. Здорово, сестренка?..

— Угу, — отвечала я.

— На байдарках! — интересовалась Нина Казимировна. — Мой муж тоже мечтает купить. Так я попрошу его к вам зайти, проконсультируете?

Леня соглашался, говорил громко, раскатисто, и мне опять казалось, что мы не в больнице, а дома, только вот голос у Лени точно у выпившего — так старательно правильно он произносил каждое слово. Но чего с человеком не бывает... И страх, не покидавший меня ни на минуту, отступал, и было похоже, что просто несколько друзей собрались, чтобы по-деловому обсудить летнюю поездку. Мы все строили планы на будущий год...

Потом, когда у Лени на лбу вдруг выступал пот и улыбка становилась жалкой, Нина Казимировна брала меня под руку и говорила:

— Поздно уже, Лида, идите, а мы тут еще потолкуем. — И улыбалась игриво. — Не ревнуете?..

Леня тоже улыбался, было видно, что через силу, и я целовала его и шла к выходу, но не уходила, а ждала Нину Казимировну. Она появлялась минут через десять. Тени лежали у нее под глазами, глубокие, закрывавшие скулу, а глаза были печальные. Она брала меня под руку, вела вниз.

— Что мне сказать вам? Вы все знаете с самого начала.

— Не жалейте меня, Нина Казимировна.

— Конечно, — тянула она время. — Все идет своим чередом. — И вдруг однажды сказала, как ударила: — Паралич может случиться. Тогда придется давать наркоз. Не положено, конечно, но и терпеть не положено, а наркотики и так уже не помогают... Я достану, только никому ни гугу. Ладно?..

В больнице было уже тихо, посетители расходятся раньше, и только у вешалки еще одевалась Клавдия Ивановна, никак не попадала в рукава и все что-то беззвучно шептала своими тонкими бледными губами.

Я помогала ей одеться, а Нина Казимировна успокаивала:

— Да что вы, милая, у Владимира Алексеевича золотые руки. Ни одного несчастного случая, а работает в больнице десятый год. И волноваться вам вовсе нет причин. Идите, милая...

И она шла, успокоенная словами Нины Казимировны, шла коротким неслышным шагом, точно и не ступала по земле, а плыла над ней.

С Ниной Казимировной мы прощались на углу, потому что было нам в разные стороны, и как только она скрывалась, откуда-то сбоку подъезжала машина, и Володя звал:

— Садитесь, Лида. Заждался вас...

Я хмурилась и шла дальше. Я шла, а он медленно ехал и все убеждал, что женщине так поздно одной опасно ходить по городу. Потом он взывал к моему милосердию и говорил, что не выспится, ему в семь утра быть в больнице. А я все шла, а потом быстро вскакивала в троллейбус, и всю дорогу видела, как ехала за нами Володина машина.

И вот однажды он сказал:

— Мне завтра с утра Петра Лукича оперировать...

Я села в машину. Володя рванул ее с места, сильные руки его легко крутили баранку, и мы неслись по уже ночным, успокоенным улицам, через мрак, через фонари, и я беззвучно плакала оттого, что у Володи такие сильные руки, а у Лени они тоже раньше были такие, а теперь...

Нина Казимировна позвонила мне утром, когда было еще темно:

— Не волнуйтесь, Лида, — сказала она, — случилось то, о чем я предупреждала. Вы можете не пойти на работу?..

Я неслась в больницу, перескочив из троллейбуса в такси, не подумав, спала ли Нина Казимировна, если так рано уже звонит. Но к Лене вошла, как всегда, улыбчивая, поставила на столик любимый им вишневый компот и маленькую бутылочку кагора — для аппетита, объяснила я. А он следил за каждым моим движением, потом сказал:

— Присядь поближе, Лидка, я что-то скажу тебе...

Я опустилась на стул.

— Ночью, — тихо сказал Леня, — я встал и упал... словом... нет ног... пощупал, холодные... как жить будем дальше?!

За окном раздирающе звенели летающие макеты самолетов. Я молча встала, пощупала Ленины ноги.

— Теплые, — сказала я.

— Спасибо, — ответил Леня...

— А жить будем, как прежде... — опять сказала я.

— Да, как прежде, — согласился Леня. — Давай выпьем по рюмочке, для аппетита...

Вошла Нина Казимировна с каким-то высоким, тучным мужчиной, халат на животе которого еле сходился.

— Познакомьтесь, — сказала она. — Ведущий хирург больницы. Будем советоваться... А вы, Лида, сходите пока на четвертый. — Она посмотрела на часы. — Наверное, после операции привезли Петра Лукича... Операция всегда таит неожиданное... вот ведь... выдержка какая должна быть... руки опять...

Она говорила все это явно только для меня, потому что и Лене и ведущему хирургу не было сейчас дела до Петра Лукича и Володи. Но и мне сейчас не было дела до них. Мне было томительно и необходимо что-то все время делать, кому-то быть полезной. А по коридору четвертого этажа ходила своими мелкими медленными шагами Клавдия Ивановна. Я обняла ее, поцеловала в белый затылок, и мы стали ходить вместе, и я все убыстряла шаг, почти бегала из конца в конец коридора, а она не поспевала за мной, и я несла на себе ее легкое тело. Потом остановился и распахнулся лифт, санитар вывез каталку, на которой лежал, запрокинув голову, очень бледный, спокойный Петр Лукич. Глаза у него были закрыты, а около уха наивно подрагивали два черных волоска, росших на маленькой острой бородавке. Прибежал Володя и, не заметив меня, потому что я отошла в сторонку, закричал на Клавдию Ивановну:

— Что вы тут делаете? Я же сказал: пока не отойдет от наркоза, нечего вам тут торчать. Сестра, почему пустили...

Голос у него был резкий, раздраженный, и Клавдия Ивановна, закрыв лицо руками, тихо пошла к выходу, и плечи у нее подрагивали.

Я бросилась за ней:

— Клавдия Ивановна!..

Она остановилась, вытерла глаза рукой:

— Ничего, ничего, Лидочка, так надо, все хирурги такие, профессия...

Я опять поцеловала ее, и повела на лестницу, и курила одну за другой сигареты, чтобы успокоиться, а Клавдия Ивановна рассказывала. Так ей, видно, было нужно.

— Мы уже были раз в больнице. Давно, когда Беломорканал строили. Однажды ночью, когда Петр Лукич уж домой собрался, просочилась вода. Сначала каплями, а потом сильней. Остановить надо было, прорвать могло. А рядом только я и была. Петр Лукич сказал: «Беги скорей в контору. Пусть тревогу сигналят, а я пока подержу шов», — и прислонился к нему всем телом, точно прилип. Бежала я и все представляла, как мой Петр Лукич стоит, а вода студеная — в спину ему. Разве такое выдержишь? А он выдержал. Только в больницу привезли синего-синего! Думала, не отойдет. Отошел, однако, сильный был...

Я слушала ее исповедь, а думала о своем: мне тоже легче, когда вспоминаю нас обоих здоровыми и, конечно, вместе.

...В тот раз мы на все лето ушли в тайгу, и как получилось, что камень сорвался и летел прямо на студента, практиканта нашего, Сашку? Не подвернись Леня, не успей он схватить Сашку за руку и швырнуть в сторону, пришлось бы слать похоронку. А так камень только Леню задел, тогда казалось, не сильно, краем одним по спине. А вот что получилось... Говорят — травматический... Оказывается, и такой бывает... Я очень точно увидела то место в тайге, где все это случилось: полянка, как лысинка между черными огромными елями и ярким зеленым подлеском, и дорога от нее в гору, по которой и несся этот чертов камень... И шалашик наш из прутьев... И кувыркнувшегося в воздухе Сашку... И страх в его совсем выкатившихся глазах... и улыбающегося Леню. Ничего, ничего, пустяки. Случается... и ветер протяжный-протяжный, точно знавший о беде...

— Вы что, Лида! — легонько потолкала меня Клавдия Ивановна.

Я тряхнула головой, чтобы прогнать видения, сказала:

— Пойду!

На столе у Лени стояли белые лохматые хризантемы. Они тогда, с первым снегом, только появились в Москве, и Леня смотрел на них и сказал:

— Нина Казимировна принесла. Красивые, правда? А ты не волнуйся, Лидка, профессор сказал, положат на вытяжку — пройдет. Пройдет, слышишь!.. — И голос у него зазвенел. В первый раз...

— Что ты кричишь на меня? — спросила я глухо. — Петру Лукичу операцию сделали. Уже привезли. Бледный, а так спокойный...

— А Клавдия Ивановна? — спросил Леня.

Я стала рассказывать о ней, и рассказ неожиданно получился смешным, легким. А потом сказала:

— На шестидесятилетие свадьбы звала. Вот ведь — шестьдесят лет вместе! Надо же!

А Леня улыбнулся:

— Сходи обязательно. Цветы от нас отнеси, вот такие, белые...

— Отнесу, — согласилась я.

— А сейчас иди...

И снова Нина Казимировна оказалась еще в больнице, хотя был уже одиннадцатый час. Она проводила меня, не успокаивая объясняла, как будет дальше. Теперь-то я понимаю, что не было то жестокостью, скорее заботой обо мне, которой жить, чтобы была ко всему готова, чтобы не неожиданно... А тогда я шла к троллейбусу, и было мне страшно на пустых, только снегом подсвеченных улицах, и все слышался зазвеневший Ленин голос, а рядом ехала машина Володи, и не был он мне нужен, потому что был здоров, и вот сделал операцию, а Леня никогда уже не поедет со мной в экспедицию. Я даже так и сказала случайно вслух — никогда! — и Володя тревожно спросил:

— Что никогда?

— Ах, да так! — махнула я рукой и торопливо влезла в машину.

— Вези быстрей, по всему городу, всю ночь...

Володя не спорил. Он охотно взял скорость, и мы всё ездили по улицам, знакомым и незнакомым вовсе, и я высовывала голову в окно, и ветер бил мне в лицо, залезал за воротник, и было мне зябко, а я все просила — быстрей, быстрей...

Потом уже, обессилев от холода, ветра, быстрого бега машины, от пустоты внутри себя, я спросила — просто так, чтобы что-нибудь спросить:

— Как операция-то? Все в порядке?

Володя посмотрел на меня в зеркальце, и я тоже увидела его лицо, осунувшееся. Он что-то сказал, но ответ его не был мне нужен, мне нужно было, чтобы кто-нибудь говорил около меня, — безразлично о чем, лишь бы был голос...

А Володя продолжал:

— Не мой новый метод, — пожалуй, не спас бы я Петра Лукича... А так... — Он вдруг обернулся, и я увидела его улыбку, широкую и счастливую. — Он у меня шестидесятый прооперированный новым методом — и опять удача... Нет, не удача — закономерность... Метод бесспорный... — Он глубоко вздохнул, точно выпустил из себя все сомнения, усталость, тревогу и сказал: — До ста доведу и узаконю...

— Что? — не поняла я.

— Мой метод!

— А! — сказала я и добавила: — Поздно как, поехали домой...

Сашка появился неожиданно, и я привела его к Лене. Обветренный, загорелый (он работает теперь на Кавказе), здесь, в больнице, Сашка выглядел непозволительно здоровым. Но Леня обрадовался ему, и мы, как встарь, опять говорили о работе, о знакомых геологах, о будущем лете, и Леня вдруг сказал:

— Лидка, я подумал. Мне нужен невропатолог. Это он лечит, а не хирург. Поговори с Ниной Казимировной.

— Угу! — сказала я, а Сашка заторопился:

— Я съезжу за ним куда надо, только скажи, Лида, куда надо...

— Нет, ты сейчас пойди, — сказал Леня так настойчиво, что я поняла: он все время об этом думает, он ищет спасения, он верит...

Я пошла, оставив его с Сашкой, и мы сидели с Ниной Казимировной в ее кабинете, и она объясняла:

— Бессмысленно это, Лида. Но раз он верит, я достану врача. Профессора, коль верит. Я сделаю, обязательно сделаю, Лида...

Я вышла от нее, но вернуться сразу к Лене не могла и пошла на четвертый этаж, к Петру Лукичу. Дверь в его палату была открыта, и я увидела их всех троих сразу: на постели лежал Петр Лукич, грудь у него высоко и трудно вздымалась, дышал он со свистом, и выражение лица у него было смущенное, точно он виноват в том, что заболел и стольким людям приходится вот думать о нем; а по бокам кровати стояли уже совсем усохшая Клавдия Ивановна и широкоплечий, загорелый Володя.

Они смотрели в глаза друг другу, и я услышала тихий голос Клавдии Ивановны:

— Может, терапевта?.. Говорят, у него двустороннее воспаление легких. Вам не кажется?

— А вам кажется! — резко оборвал он ее.

Клавдия Ивановна съежилась, пожала плечами.

— Не дурите мне голову. Если понимаете больше меня, лечите сами...

Я не стала слушать дальше, а побежала к Нине Казимировне — она-то ведь терапевт, и Петру Лукичу сейчас нужнее, чем Лене...

— Нет, Лида, — сказала она мне. — Если я действительно нужна, он вызовет меня сам... Он отличный хирург, это я вам говорю... У Петра Лукича, к сожалению, все оказалось сложнее, чем думали. Если бы не метод Владимира Алексеевича...

— Все метод, метод, — вскипела я. — «Если понимаете больше меня, лечите сами...» — это тоже метод!

— Каждую неделю, Лида, Владимир Алексеевич делает две операции, самые сложные, — терпеливо объясняла Нина Казимировна. — Так делает, как никто в городе... Может быть, никто в стране...

— Прибедняетесь! — выпалила я.

— Лида! — удивилась Нина Казимировна.

— Простите! — сказала я. — Нервы. — И заголосила на весь коридор.

Нина Казимировна не стала меня утешать. Она сказала строго, непривычно чужим голосом:

— Как вам не стыдно!.. Леониду Васильевичу...

Я не стала слушать, какой я нужна Лене, выбежала из кабинета — и ходила и ходила по коридору, пока вовсе не пришла в себя...

Невропатолога, известного в городе профессора, чье имя знал и Леня, Нина Казимировна привезла на следующий день. Он вошел улыбающийся, доброжелательный.

— Что у вас тут случилось, батенька? — спросил он рокочущим голосом и стал смотреть Ленины ноги, а потом задавал всякие, я-то понимала, ненужные вопросы: чем болел в детстве, словно от этого сейчас что менялось, курил ли, занимался ли спортом, в каких районах страны работал. Иногда он осуждающе покачивал головой, иногда говорил распевчиво, точно огорчался: «Ангины бывали, ангины!» Леня отвечал точно и неотрывно водил глазами за профессором.

— Залежались вы, батенька, — наконец сказал профессор. — Мы посоветуемся, но я думаю — массажик, а?

— Да-да, массаж, легкий — это хорошо, — сразу согласилась Нина Казимировна, а Леня все переводил взгляд с нее на профессора, с профессора на нее...

— Да-да, массаж, и... — Они заговорили латинскими терминами, а Леня закрыл глаза, потому что устал, а за окном опять звенели, звенели, звенели летающие модели самолетов...

Мы вышли из палаты вместе.

— Лида, — сказала Нина Казимировна, — Владимир Алексеевич вчера вызывал меня... Понимаете, профессор, такой редкий случай... — Они опять перешли на латынь. И мне не было странно, что говорит она о Петре Лукиче, а не о Лене, которого только что смотрел вот этот известный на весь город врач. Я ведь знала, что приехал он, только чтобы успокоить Леню. Не пожалел времени! И я спросила:

— Значит, спасете Петра Лукича?

— Все, что можно, делаем. Консультанты приезжали. Лекарства новые применяем. У нас-то в больнице, правда, кое-чего не было, пришлось у коллеги позаимствовать. Дал, однако...

— А Владимир Алексеевич? — спросила я.

— Профессор, — сказала Нина Казимировна, точно не слыша моего вопроса, точно меня уже не было рядом. Она осторожно взяла его за локоть, и они пошли по коридору вдвоем, о чем-то оживленно разговаривая, а я все стояла и смотрела им вслед...

У выхода из больницы, как всегда теперь, ждал меня Володя со своей машиной. Мы ехали неспешно, и он говорил:

— Поздравь меня: еще одна операция новым методом... И — удача! И знаешь, я обнаружил, что кое-что можно и нужно изменить еще. В ближайшее время попробую, и тогда... А?

— А Петр Лукич?

— Что Петр Лукич? — не понял Володя.

— Его ты спасешь?

— Ах, Лида, хороший ты человек. Все-то тебе важно. Ну, смотрел я его, смотрел! И делаем все, как всем после таких операций...

— Как всем?

— Ну да...

— По стандарту... У каждого человека организм свой...

— Ты, гляжу, тоже стала профессором... Вот ведь, не хуже Нины Казимировны... То подай ей одного консультанта, то другого, то за лекарствами в дальний конец города понеслась спозаранок, точно нельзя послать сестру...

— Так ведь надо же вы́ходить, — не сдавалась я.

— Надо, надо, правда твоя. Верь мне, все делаем, пусть по стандарту, как ты говоришь, а все-таки все. А что лет ему семьдесят восемь, так я не бог, а хирург... Это старуха думает, что я бог... — Володя засмеялся удовлетворенно.

— Но ведь...

— Послушай, Лида, можно подумать, и говорить нам больше не о чем. Давай помечтаем: вот дадут мне клинику...

— Останови! — попросила я.

— Что? — не понял Володя, но притормозил, и я выскочила на ходу, чуть подвернув ногу, но успела доковылять до парадного, прежде чем Володя мог догнать меня...

...Лене становилось с каждым днем хуже. Теперь он уже не мог поворачиваться сам, потом его стало утомлять мое чтение, и я заметила, что все, о чем я говорила, проходило мимо его сознания. А Нина Казимировна все звонила в разные больницы, советовалась со своими коллегами, время от времени говорила:

— Поезжайте, Лида, к моему товарищу, он даст еще одно лекарство. Не поможет, конечно, а вдруг? Чего в жизни не бывает!..

Мы с Сашкой ездили из конца в конец, то привозили какую-то сыворотку, то какой-то новый химический препарат, то настой какого-то корня: жизнь моя сосредоточилась на Лене. Остального не стало. Клавдию Ивановну я почти не видела, но Нина Казимировна всякий день сообщала мне, как идут у Петра Лукича дела, точно мне это было важно. И всякий раз подчеркивала: «Если б не Владимир Алексеевич... Он такой талантливый...»

А Леня таял. Он уже почти не говорил, и серые глаза его выцвели, стали водянистыми, а губы тонкими и голубоватыми. Иногда он тихо звал: «Мама! — и улыбался жалобно, словно был маленьким, и тянул руки: — Мама!»

А за окном уже бежали ручьи, уже грело солнце, начиналась весна. Небо поднялось высоко, светало рано, а темнело поздно, и талый снег, и теплый ветер тревожили. Леня поворачивал голову к окну, вдыхал воздух, просил:

— Машину, скорей машину... пожалуйста...

И я понимала: он хотел в тайгу, в горы! Он хотел жить! И на окне его, у самого изголовья, стояли каждый день свежие, первые, нежные голубые и белые подснежники. Они пахли горько и скорбно, да за окном звенели, звенели, звенели на одной протяжной ноте летающие авиамодели, да огромные собаки беззвучно ходили по буму, прыгали через рвы, приносили палки, и мы с Сашкой, меняясь, дежурили у постели Лени круглые сутки...

Клавдия Ивановна осторожно приоткрыла дверь, чуть просунула голову, позвала тихо:

— Лида!     

Я вышла. Клавдия Ивановна обняла меня, прижалась всем худеньким телом, заплакала.

— Что? — испугалась я.

— Поправился Петр Лукич-то! Совсем поправился, — тихо сказала она и улыбнулась. — Сегодня выписываемся. Как раз к шестидесятилетию Нина Казимировна угадала. Вот ведь. Так вы приходите на праздник-то... И Нина Казимировна придет... обещала...

— А Владимир Алексеевич? — спросила я просто так.

Клавдия Ивановна съежилась:

— Не сердитесь на него, Лидочка. Он ведь как операцию сделал! Руки-то золотые. А что потом... так сколько у него больных-то! Разве за всеми углядишь. Профессия у него такая, не ласковая. Так придете?

— Что? — испуганно спросил Леня, когда я вернулась.

— Петра Лукича выписали, — сказала я. — Клавдия Ивановна на шестидесятилетие пришла звать...

Леня закрыл глаза и лежал безмолвно, а я смотрела на него и не узнавала: он точно уменьшился в росте, стал маленьким, щуплым старичком, а было ему — тридцать.

И вдруг он сказал, совсем как здоровый:

— Возьми вот цветы... с окна... белые... от меня... сходи к ним... и Нина Казимировна пусть... со мной Сашка... Обещай!

— Схожу!  

Он опять замолчал, трудно переводя дыхание.

...К Клавдии Ивановне и Петру Лукичу мы с Ниной Казимировной приехали поздно, потому что я никак не решалась уйти от Лени.

— Не могу! — сказала я Нине Казимировне. — Потом не прощу себе...

— Надо, Лида, надо, — построжала она, и Леня неожиданно услышал нас и вдруг понял, о чем мы говорили.

Он открыл совсем уже белые глаза и сказал четко, по слогам:

— По-ез-жай... про-шу... тре-бую... сей-час же... Так мне надо...

В маленькой квартирке на тихой улице, куда мы приехали, было удивительно светло. Все здесь: и белые, туго накрахмаленные салфеточки, и белые упругие занавески, и белые подзоры, и стены, крашенные в бледные, чистые тона, — все было точно в девичьей комнате, куда не ступала еще мужская нога. И стол, квадратный, затянутый хрустящей скатертью, тоже был белым и лучистым. Мы сидели за ним — Клавдия Ивановна с Петром Лукичом, его старые товарищи по стройкам, люди из соседних квартир и мы с Ниной Казимировной. Ленины белые подснежники и наши красные розы стояли на столе, и разговор шел неторопливый, то об упрямом верблюде Яшке, который ни за что не хотел уступить дорогу поезду и погиб на Турксибе; то о каком-то смешном начальнике с Днепрогэса, который все кричал: «Даешь, даешь, план...», а дела не знал; то об известном теперь академике, а в ту пору молодом прорабе, который прислал поздравление из-за границы. Пришла телеграмма и от министра с грифом «Правительственная». Телеграммы несли весь вечер, и Клавдия Ивановна читала их так, точно здоровалась с адресатами, а потом старики вспоминали, как жили и работали они вместе. И получалось, что с Клавдией Ивановной и Петром Лукичом везде были люди только хорошие, а плохих не встречалось вовсе...

Потом Петр Лукич запел, и голос у него оказался сильный, а Клавдия Ивановна шепнула мне, что был он на строительстве Комсомольска-на-Амуре первым запевалой.

Нам нет преград ни в море, ни на суше,

Нам не страшны ни льды, ни облака,

Пламя души своей, знамя страны своей

Мы пронесем через миры и века! —

выводил Петр Лукич, запрокинув голову, и глаза его туманились воспоминаниями, то вспыхивали, то гасли...

Домой я вернулась в полночь, и сейчас же зазвонил телефон.

— Приезжайте в больницу, Лида, — сказала Нина Казимировна.

Сашка добавил:

— Я встречу тебя внизу...

...С тех пор прошел год, без двух недель. Сашка, как всегда, мотается со своими геологами по тайге, он теперь работает вместо Лени и каждую неделю шлет мне телеграмму, а раз в месяц письмо, большое, подробное. А я вот все еще в городе, работаю в управлении. По выходным дням я иногда навещаю Клавдию Ивановну и Петра Лукича или езжу к Нине Казимировне, и мы сидим вдвоем и говорим обо всем, что происходит в ее и моей жизни, но только не о Лене. А с Володей, который пришел на похороны, а потом терпеливо сносил мои слезы и нервные вспышки и успокаивал меня, водил по театрам и концертам, дарил цветы и встречал у парадного, когда я возвращалась с работы, я перестала встречаться с того дня, когда он обнял меня сзади за плечи и сказал:

— Давай жить вместе, Лидка. Вот так, всю жизнь...

Мне вдруг стало страшно: я представила Леню, лежащего на кровати, и увидела его ищущий, требовательный взгляд, а потом Петра Лукича, но взгляд у него был не требовательный, а извиняющийся за то, что заболел и вот доставил столько хлопот, и смущенную Клавдию Ивановну. Я словно поставила их всех в ряд перед собой, закрылась ими от чего-то и сказала:

— Не торопись...

И вот Володя звонит мне каждый вечер и спрашивает: «Почему? Объясни мне наконец, что случилось?..»

Вот и опять зазвонил телефон. Я поднимаю трубку, и в какой уже раз слышу все тот же вопрос, и опять вижу Леню, Петра Лукича, Клавдию Ивановну, Нину Казимировну и вдруг говорю:

— Не звони мне больше!

— Но почему? — кричит Володя. — Я ничего не понимаю. Объясни!

Что я могу ему объяснить? Сказать, что для него, доктора наук и руководителя клиники, открывшего метод, гарантирующий исход операции, которая раньше часто бывала смертельной, Петр Лукич, старичок со смешной усатой бородавкой около уха и извиняющимся взглядом, был всего лишь очередным, подтверждающим его гипотезу...

— Ах, да что объяснять! — устало говорю я.

— Но, Лида!..

— Да, Лида... Слушай, — быстро говорю я, — просто Петр Лукич не дает благословения. — И замолкаю, и слышу тишину на другом конце провода, а потом там падает на рычаг трубка, и впервые за все это время частые тревожные гудки летят по моей комнате, а не у Володи. Я слушаю их и знаю: теперь, когда я буду возвращаться домой, меня никто не встретит у парадного и в комнате моей будет очень чисто, потому что некому мусорить, и очень тихо, потому что, когда я решусь повесить телефонную трубку и прекратятся частые гудки, Володя уже никогда не позвонит мне. И я не знаю, права ли я...