Мы летели на свадьбу. В Звездный. На БАМ.

Вертолет сел между четырех белых тряпочек, привязанных к тоненьким гибким прутикам, воткнутым в черную землю. С одного края тайга, с другого — торопливая речка Таюра. Дом рубленый, кряжистый, охотничий. В нем и бедовали в студеный февраль первые усть-илимские строители. Это они по зиме, по льду, при пятидесятиградусном прокладывали зимник. Нам сейчас он кажется самой поэтичной дорогой на свете: белый, звонкий, тоненькая березка и тоненькая сосенка, впритык, как клавиши на рояле: белая-черная, белая-черная и под каблуками — дон-дон — то высоко, то низко. И кое-где зеленые побеги сбоку. А впереди свадьба, и нам, каждому, разумеется, по-своему, важно подготовиться к ней.

Какие же они, жених и невеста? Молодые — это понятно. Строители — тоже известно. Первопроходцы — следовательно, отважные. А по существу?! Я думаю об этом и, не замечая, говорю вслух: «Жить-то где будут?»

— В любой палатке примут, — тут же отвечает сопровождающая нас комсомолка Таня. — У нас народ приветливый. А знаете, мы им занавеску, чтоб угол отгородить, во какую сшили, со значением: по белому полю васильки да ромашки. Дошло? Василек — значит, парень, ромашка — само собой, девушка. Как! — смотрит она на меня восторженными синими глазами.

— Почему не в Доме? Вон на горе стоят, — не понимаю я.

— Скажете тоже, — обижается Таня. — Что ж они, не сознательные, что ли?! Там пусть старики, у кого дети. А им по-таежному надо, чтоб как ни у кого, чтоб в первый раз. У нас все здесь в первый раз. — Она расправляет плечи под зеленой форменной курточкой, отчего становится похожей на летящую птицу. — Мы и в выходной — рюкзак за спину и в тайгу. Чтоб без обломовщины! — И продолжает хмуриться. — Ни ее, ни его, понятно, нет. На работе. А палатки их могу показать, для наглядности и введения в курс нашей жизни, — улыбается она и сразу хорошеет. Когда Таня сердита — она дурнеет, когда радуется — становится почти красивой.

Идем по дороге. Она петляет, кривится, черная, жирная. От века не паханная. Нога в ней пропадает мягко, беззвучно, а вытаскиваешь тяжелый ком. Но вот и главная улица. Палаточная. Палатки зеленые, желтые, серые, разрисованные всевозможными картинками и надписями: «Кафе — «Бабьи слезы», «Остров сокровищ и крокодилов»... У латышей белые березки у входа и белый, чистый, наивный березовый заборчик. У воронежцев — завалинка, у харьковчан — крынки на тыне. У армян — пальмы, нарисованные на внешней стене палатки, колышутся под ветром. У каждого свое. И где-то здесь, в какой-то из этих палаток будут жить молодожены.

— А невеста какая? — спрашиваю я.

— Как все.

— Красивая, стройная? — не сдаюсь я.

— Красивая, стройная, конечно. Как все, — чуть кокетничает Таня. — Впрочем, — она смеется, и глаза у нее превращаются в щелочки. — Идем как-то берегом Неи, а на другой стороне медведь. Бурый такой, мощный. Сидит, смотрит. Она, невеста-то, глянула, да в крик: «Медведь! Медведь!» Примета, однако, есть: повстречала медведя, суженый на пороге. Вот и открыла свадебный сезон! Однако, входите, прибыли.

Мы останавливаемся в нерешительности: как-то неловко заходить в девичью. Испокон так велось: в невестину светелку только подружкам был вход.

— Чего же вы? — удивляется не знающая этого Таня.

Мы входим. Два ряда кроватей, длинный стол в проходе, лавки во всю его длину, печь, полочки резные и простые, зеркальца.

— Тут она спит? — спрашиваю.

— Откуда узнали? — дивится Таня.

Я и сама не знаю. Может, накидка на подушке белей и крахмальней, может, покрывало голубей и красивей разложено, может, полотенце по-особому висит, домашней, что ли, а может, кружевной подзор, широкий, замысловатый.

— И кружева привезла, запасливая!

— Так ведь не на день, на жизнь приехала, — резонно замечает Таня. — Только не с собой везла, здесь плела.

— Рукодельница!

— Как все. Девушка не парень!

— У вас все такие? — лукавит Слава, наш фотокор.

— Все, — обрезает Таня, и чувствуется, что для нее это вопрос не праздный, обдуманный.

Потом мы опять идем по палаточной улице, на сопках жалуются трактора, откуда-то издали доносится звон пилы, словно кому-то огромному сверлят бормашиной зуб. И снова ряды кроватей, длинный стол, печь, полочки, и у одной кровати книги. Много книг и толстые, общие тетради. Конспекты.

— Студент он? — удивляюсь я.

— Теперь заочник. А три года в институте на дневном учился. Отличником был, — хвастает Таня. — Отпускать никак не хотели, если б не райком комсомола, — он был членом бюро, разве уговорил бы декана.

— А она как, невеста-то? Тоже студентка?

— Она свое не упустит. Выучится, когда решит на кого. Приехала-то — один аттестат зрелости. Зрелость есть, профессии нет. Если б в городе, опять за папой и мамой. А ей своя жизнь нужна, как сама понимает и может. Плотником попервости стала. Ну и что, что не женское дело, — предугадывает она мою мысль. — Чем она хуже! Может, лучше еще, откуда вам знать! Вон какие дома отгрохала.

Идем дальше. Поперек и вдоль нашего пути лежат огромные, видно только спиленные, сосны. На розовых срезах блестят капли смолы. И вдруг из-за деревьев выходит высокий парень со светлыми курчавыми волосами и неправдоподобно красным румянцем.

— Танюш! — кричит он. — Ты что тут, я же иду!

Таня бежит к нему, и мы не видим ее лица, его выражения, только слышим торопливые ее слова: «Жениха вот тут и невесту ищут, а я и не знаю, где они. Может, ты встречал, а то я день полный все с ними и с ними, а дела стоят».

— Почему не встречать? — открыто и как-то удивительно радушно улыбается парень, и все старается стать серьезным, и все смотрит то на нас, то на Таню, и когда смотрит на нее, словно светлеет лицом. — С утра наряд получали вместе.

— Так где же он? — спрашиваю я, начиная догадываться.

— Там, — показывает он рукой в лес.

— Какой же он такой есть?

— Сам себе голова, — смотрит Таня на парня и говорит затаенно, а потом, поглядев на меня, резко: — Мужик, одним словом.

— Самостоятельный! Не шаляй-валяй, — поясняет парень.

Таня сердится:

— Что вы все выспрашиваете. Понимаешь, — поворачивается она к парню, — говорю им: она как все. А они допытываются: красивая, умная, стройная, только зубы вот и открой, как лошадь покупают!

— Танюш! Ну Танюш, — мягко говорит парень и смотрит на нее долго и ласково, а потом на меня осуждающе и строго: — С человеком три пуда соли съесть надо, а вы за один день хотите. Замаяли ее совсем...

— Не доведи так замуж идти, — кипятится Таня. — Манекен точно: так повернись, этак, улыбнись, застынь! Вот что, — решительно говорит она. — Садитесь, все расскажу ладом, а дальше гуляйте сами и без обиды, что могла, большего и сама не знаю...

— Значит, так, — говорит Таня и щурит в щелочки свои синие смоленские глаза. — Значит, так, — повторяет она и вдруг начинает смеяться, вздрагивает всем телом, и русые ее длинные волосы мечутся по спине.

— Ох, не могу, расскажи ты им, Толь. Ты у нас в самодеятельности.

— Так ведь и ты. Слушайте, — говорит он мне, — еще никто не знает, может, Таня поэтом будет. Для самодеятельности частушки и стихи пишет. А то и пьесу сочинить может.

— Ладно тебе, — мирно говорит Таня. — Им не про меня, про них надо. Они теперь вроде кинозвезд. Чистый Голливуд.

— О них, так о них, как скажешь. — Он хмурит белесые, выгоревшие брови. — Все путем, все по любви, — и краснеет, отворачивается. — А чтобы красота там особая, либо из школы одаренных детей — нет, такого нет. Просто сам он себе голова, и она сама себе хозяйка. А когда полюбили, что же врозь жить! Маета одна, а жизнь, она как наша тайга, глубокая да красивая должна быть.

Мы согласно киваем.

— Значит, усекли, — говорит он, смеясь. — Совет дам: ищите еще немного, но так, думаю, не найдете сегодня. А когда не найдете, идите к реке, половите рыбу. Рыба у нас! Хариус, одним словом. А они никуда не денутся, от свадьбы не убегут. Там вы их и прихлопнете, да, Тань?

Они улыбаются друг другу и, кажется, не видят нас.

— Да как же найти их? — хором говорим мы.

— По зарубкам, — отвечает он машинально и все смотрит на нее. — Он как дерево свалит, зарубку свою ставит.

Она машет нам рукой: «До вечера. Наловите рыбку, уху придем есть».

Мы идем теперь одни, идем быстро, насколько можно здесь быстро пройти, и я ищу зарубки на деревьях. И вдруг явственно вижу: на стволе заплывает желтой, прозрачной смолой свежий срез. Он похож на букву Т. Я останавливаюсь и говорю:

— Все! Наморочили они нам голову. На срезе буква — Т. Толя. Понятно?!

Товарищи мои минуту молчат, потом разражаются смехом:

— Вот молодцы, вот обдурили!

Ужинали мы у костра. Спустились к Нее, болтливой речке, и развели костер. Сели на поваленные березы и смотрели, как пламя обтекает кастрюлю. Ели уху, обжигаясь и торопясь, потому что дома такого не едали. Вскоре в свете костра появились Таня, Толя и какие-то очень похожие на них и все же совсем непохожие юноши и девушки. Чувство похожести их, вероятно, создавала одинаковость их возрастов и одинаковость зеленых, полуспортивных брючных костюмов на них, впрочем сшитых по последней моде: с расклешенными брюками и короткими на поясах курточками. Может, только Таня выделялась уж очень белыми на фоне черного леса и рыжего костра кружевами кофточки. Почти круглое лицо с резко очерченным вздернутым подбородком и симпатичным, тоже вздернутым аккуратным носом, с лучистыми глазами и бровями вразлет, она была такая смоленская, такая первая на селе, что я залюбовалась ею.

Ребята расселись, и Таня мягко, ласково потолкала Толю в плечо, и он снял гитару, и Таня запела:

Я счастливой уродилась,

Я счастливой родилась.

Ночью в милого влюбилась,

А наутро развелась.

Рупь за сено,

Два за воз,

Полтора за перевоз,

Чечевица с викою,

А я сижу чирикаю!

Пела она не ухарски, не так, как обычно поют частушки, а как-то очень серьезно, точно вела с милым разговор и в чем-то сомневалась и во что-то верила. И товарищи подпевали тоже не громко, не вскрикивая, а раздумчиво: «Чечевица с викою, а я сижу чирикаю!»

Они допели, встали, и Таня сказала:

— Не кинозвезда же, в самом деле. Человек как человек. Как все, — обвела она рукой своих товарищей. — А на свадьбу приходите. Сегодня невесте с женихом недосуг, родители к ним приехали. А завтра при полном блеске будут.

— Даже вино под них завезли. Шампанское, — добавил Толя. — У нас ведь сухой закон. Так приходите, они рады будут, — сказал он, обнял осторожно Таню за плечи, и они пошли в ночь, — и долго еще мы слышали их голоса, странный припев к частушкам, которые, видно, писала для самодеятельности Таня:

Рупь за сено,

Два за воз,

Полтора за перевоз.

Чечевица с викою,

А я сижу чирикаю!