Каарина переправляется через озеро. Она гребет, морща лоб; ее рыхлое тело влажно от пота, оно вздрагивает при каждом гребке; длинные в клеточку брюки облегают бедра. Свободная кофта, смахивающая на комбинацию, почти сливается с цветом кожи. Прямые, молочного цвета волосы подстрижены горшком на уровне ушей. В нескольких местах они склеились какой-то не то слизью, не то смолой. Пальцы судорожно сжимают весла; время от времени Каарина просто не соображает, куда она направляется, пока при очередном гребке мысль опять не проясняется: ну конечно же, к Сорвари, к Сорвари, к хозяйке Сорвари.

Летний вечер во всей своей таинственной нежности и умиротворенности расстилается по берегам, сообщая им цвет затухающих углей. Далеко за кормою остался дом, которого Каарина не видит и о котором не думает, в голове только одна мысль: скорее, скорее к Сорвари. На удаляющемся береговом склоне среди зелени всех оттенков стоит одинокий дом и смотрит на далекую лодку, смотрит молча и понуро своими темными, поблескивающими стеклянными глазами из-за гигантской рябины; дом окружен гладиолусами и осыпающимися кустами шиповника. Почему они так гнутся, гладиолусы на ветру, гнутся, никого не радующие? И почему она так взглядывает, эта огромная рябина, тянется, будто и сама бы вошла в воду и уплыла отсюда?

Каарина гребет, до Сорвари далеко. Прозрачность начала лета, уже на исходе, ее сменила июльская сочность, распространяющая новый, тяжеловатый привкус дозревания. Над головой надрывно кричит чайка, а из-за спины, с берега, доносится стрекот косилки. Там и сям на мысах уже можно различить ряды шестов с пышно наваленным на них сеном. Ослепительно желтое пятно рапсового поля привлекает внимание лениво блуждающих по берегу глаз Каарины, обрамленных белыми ресницами. Где-то в заливе, за полуостровом, приглушенно работает лодочный мотор. Затем все звуки и голоса стихают, исчезают вовсе. Остается только полыхающая синевой гладь, нарушаемая веслами, да глубина, в которой плывет и качается гряда облаков.

Каарина отдувается — устала; весла выскальзывают из рук, и она дышит, сжавшись в комок, посреди озера. Так она сидит долго, не понимая своего состояния и не помня цели предпринятой переправы. Кругом вода, спокойная и широкая, убаюкивающая своей нежной несмолкаемою музыкой. Лодка слегка покачивается, и вечернее солнце каждый раз по-новому освещает ее. Каарина засыпает, и только вода может подслушать ее дыхание.

Из оцепенения Каарину выводит ярое чувство, энергичная мысль, пришедшая изнутри ее физического существа. Она голодна; никто не дает ей поесть. Хозяйка Сорвари накормит ее. Надо скорее добраться до берега, к Сорвари, да, именно к Сорвари, хозяйка Сорвари даст ей поесть.

Каарина приближается к берегу, слышит голоса, раздающиеся на причалах и полях, голоса, проникающие сквозь щели хлевов и сараев. Откуда-то: с лугов или от ольшаников, с растений и засохших коровьих лепешек, с земли и из-под земли, с белого клевера, с объеденной травы скотного загона — поднимаются сильные запахи, которые тут же перемешиваются с бесчисленными другими запахами, несомыми воздушным потоком. А из водной дали, со стороны лесных чащ, находящихся так далеко, что Каарина не может этого даже представить, оттуда, где по весне можно еще услышать голоса тетеревов и глухарей, глухой топот лосей и брачные крики лисиц, оттуда, из невообразимой бесконечности, ветер погнал свежий, живительный воздух. Каарина тяжело дышит, еле двигает веслами. Она так устала, что без ветра, пожалуй, не осилила бы оставшегося расстояния, но она этого не осознает и не испытывает признательности к нему.

Остался еще протяженный, весь поросший камышом пролив. Он очень узок, со множеством подводных камней. Каарина интуитивно гребет к еле проглядывающемуся проходу на середине пролива. День был теплым, и теперь, когда воздух к вечеру стал остывать, с поверхности воды, от камышей и кувшинок поднимается туман, осторожно, словно синевато-серый дымок, тут же подхватываемый ветром и уносимый к берегу.

Каарина не думает о тумане, не замечает причудливых, всплывших из воды корневищ белокрыльника с руку толщиной. Тут же на волнах слегка покачиваются белоснежные пушинки. Словно где-то неподалеку ощипывали кур. Это перышки гусей Кантола, но Каарине не до них. В ее мыслях только носящая юбку в горошек хозяйка Сорвари, потому что хозяйка Сорвари даст ей поесть. И что-то еще мелькает в памяти, что-то сумбурное, повергающее в смятение, будто ей нанесена большая обида.

Еще надо пройти под мостом и повернуть лодку в бухточку, откуда доносится мычание коров Кантола. Коровы стоят в прибрежной воде, уставившись на приближающуюся лодку, а гуси, среди которых два совершенно черных, предпочитают держаться на расстоянии. В дверном проеме сарая, что на горке, мелькает ослепительно яркий свет. Он напоминает звезду, каким-то чудом заблудившуюся в этом сарае. Это хозяин Кантола занят электросваркой, но Каарина этого не понимает, она видит только звезду, свет которой больно режет глаза. Какая-то шаткая мысль, собственно только зародыш мысли, сверлит ее мозг. Все не на месте, все удручающе несправедливо, как и эта звезда на земле. Однако в течении жизни столько странного, что заблудившаяся звезда не долго задерживается в утомленной памяти Каарины.

Лодка покачивает белые поплавки сетей, поворачивает к берегу Сорвари и, чиркнув килем по камням, останавливается. Каарина балансирует по скользким камням, оступается в воду, ее брюки намокают. Потом, выбравшись наконец на берег, направляется к маленькому белому домику Сорвари.

Старая Сенни не замечает приближения Каарины. Она сидит одна на кухне, с того края стола, откуда хорошо видна дорога. Сепии горбится и пьет кофе, по старинке, из блюдечка, в другой руке она держит истершуюся, покрытую трещинами чашку. Во всем ее облике есть что-то настораживающее, она будто извиняется за это свое безделье и в замешательстве оттого, что после многих чашек наспех выпитого за весь ее век кофе теперь она может вот так сидеть и пить свой кофе спокойно, не спеша.

Прежде на этом месте сиживал Вейкко, наблюдая за дорогой сквозь марлю от мух и постукивая пальцами по клеенке стола. Сенни обычно садилась напротив, со стороны мойки, откуда дорога была видна хуже. Теперь, после смерти Вейкко, Сенни перебралась на его место, и ей казалось, что так она впитывает частичку самого Вейкко, ощущает его незримое присутствие. Это успокаивало, поскольку очень трудно было осознавать свое одиночество и странное состояние праздности; коровы и те нынче не поджидают ее на пастбище за изгородью из колючей проволоки.

Сенни наливает из чашки в блюдечко, смотрит на дорогу, на косилку, разворачивающуюся по ту сторону дороги. Это Сакари Лойкканен косит, раньше он иногда забегал к Вейкко за самогоном.

— Скорее у собаки моча кончится, чем у меня самогон, — говаривал Вейкко и отправлялся на чердак. Это было еще тогда, когда Вейкко каждое утро начинал со стакана самогона. Такая уж у него была привычка, он был убежден, что и заболел-то лишь после того, как отказался от этой привычки.

Внутри кормушки прикреплена открытка с изображением пальмы — дачники как-то прислали с юга. Птицы вряд ли в ней разбираются, а вот самой очень даже приятно посмотреть. Зимой Вейкко как-то сказал, что одно удовольствие здесь сидеть, когда южное солнце за окном. На этом, кажется, и кончились его разумные речи, ранней весной он уже подковывал лошадей в Питере — когда-то это и на самом деле было, во времена революции.

Сенни не подозревает о гостье, она никого не ждет. Каарина подходит к дому с другой стороны, по тропинке со стороны берега. Каарина узнает этот маленький белый домик, она бывала здесь. Хозяйка Сорвари была очень добра к ней, это Каарина помнит хорошо, потому что многие вещи в жизни могут забыться, но не добро.

Каарина проходит между флоксами во двор. На дворе колодец и качели, декоративный куст с уже начинающими желтеть листьями. Из-под ног выскакивает кошка и скрывается под дверью хлева. Теперь только она одна со своими котятами владычица всего большого хлева и не любит вторжений пришельцев. Где-то наверху ее поджидают гладкошерстные котята, но даже хозяйка не знает где.

Каарина открывает входную дверь и ступает в прихожую. На вешалке висит закопченное, с выцветшим рисунком будничное платье. Оно знакомо, от него исходит знакомый запах, годами впитывавшийся запах скота, и его невозможно отстирать. Платье стало настолько тонким, что оно, собственно, ничего не весит, и все-таки на нем тяжелый груз многих тысяч ранних вставаний, доек, изнурительного труда. Когда-то на нем были горошинки черничного цвета, они и сейчас еще есть, но больше напоминают расплывшиеся пятна от пролитого молока с черникой.

— Боже мой, неужели Каарина. — Сенни испуганно встает со стула.

Каарина ничего не говорит, остается стоять в дверях, между мойкой и помойным ведром. Каарина вся в поту, глаза влажны от слез, большие груди вздрагивают в такт всхлипываниям.

— Ты как тут... тебя одну послали... — Сенни ничего не понимает, одной рукой она подпирает свою больную спину, а другой подзывает Каарину к стулу. Но Каарина не хочет садиться и не успокаивается, не перестает всхлипывать, и хозяйка чувствует, что произошло что-то ужасное, раз посылают девушку вот так, одну.

— Можно мне... — Каарина напрягается, подбирает слова. — Папа и мама только лежат на полу и не дают поесть.

Сенни вздрагивает, смотрит внимательно на Каарину и пытается понять услышанное. Но Каарина сжимает губы; она выложила свое дело. Она ждет, когда хозяйка пойдет в кладовую и принесет оттуда на стол соуса на сале или буханку хлеба. Сенни держит ладонь возле рта и нервно постукивает пальцами по губам, как это она всегда делает, когда чем-то смущена или взволнована. Нет, Каарина пустого не говорит, работает, когда вспоминает о работе, много ест и спит слишком долго, по попусту не болтает. Целую неделю была на лечении и за все время полслова не произнесла.

Сенни уставилась на Каарину, стоящую все на том же месте, во взгляде настойчивая просьба, почти обвинение. Что-то тут не так, истинно, случилось что-то непоправимое.

— Погоди здесь, никуда не уходи, — командует Сенни. — Я кликну Сакари, а ты ни шагу отсюда.

Рот Каарины скривился: хозяйка и не собирается дать ей поесть. Сенни уже в прихожей, и тут только до нее доходит смысл искаженного рта; Каарину надо успокоить. Сенни возвращается, подходит к кухонному шкафу и достает кулек конфет. Разволновавшись, она отдает его целиком, и отобрать их уже нельзя.

— Бери, ешь, никуда не уходи. — Сенни с трудом перешла дорогу. Ее спина как переломлена, согнута вперед, подобно полураскрытому складному ножу. Идя вдоль луга, она машет рукой. Лойкканен Сакари вначале ничего не слышит и не замечает, стрекочет себе на своей большой машине по краю луга.

— Ос-станови! Ос-станови, ради бога! — кричит на бегу Сенни.

Только теперь Сакари замечает хозяйку, останавливает косилку и спрыгивает на землю. Что могло такое случиться, что старый человек так кричит и отчаянно машет рукой?

— У нас дома девчонка Норри, ну та, слабоумная, — поясняет хозяйка. — Там что-то стряслось, надо поехать посмотреть, что там за дела.

Сакари идет искать хозяина Кантола. Сенни, разговаривая с собой, возвращается к Каарине; Каарина сидит за столом и грызет конфеты. Возле ее полных ног изрядный ворох фантиков — прозрачных, золотистых, ядовито-зеленых смятых шариков. Почти все конфеты уже съедены.

Сенни ни о чем не спрашивает, не ворчит, а садится к столу и возвращается к одолевающей ее мысли. На дворе Леппякоски вчера видели змею. Это-то она и предвещала, змея на дворе, змея всегда не к добру. Гадюк встречали все лето: на поляне, у Кантола, на горе Хаккарайнена и у заброшенного дома Паануккала, где прижился кабан. А Топи, старый холостяк из Распла, тот, говорят, видел настоящего короля змей длиною в ширину дороги и даже с гребнем на голове. Против такой змеи с палкой не пойдешь, железный ломик надо брать с собой. Да, змея — это действительно плохой знак.

Каарина жадно ест булку, благодарит, ест и опять благодарит. Сенни слышит, как завелся лодочный мотор у причала Кантола. Вскоре рокот мотора затихает где-то на озере. Сакари и хозяин Кантола отправились к Норри.

Уже смеркается, но на воде еще светло. Сакари сидит на среднем сиденье, а хозяин Кантола — на корме, управляя. Кантола знаком с Норри, они старые школьные друзья. На рыбалку когда-то вместе ходили, в Туоминиеми и в Питкясалми. Вот и сейчас, приближаясь к берегу, Кантола замечает знакомые поплавки: Норри поставил все сети и самоловки.

Кантола всматривается в берег, не видно ли какого-нибудь движения. Лодка подруливает по дуге к причалу, и мужчины выходят на берег; никаких голосов не слышно. Может быть, оба в доме?

Кантола идет впереди, сведя брови. Дверь настежь, никого ни в прихожей, ни в комнате, ни на кухне. Печь холодная, люлька неподвижна, на столе неубранные рыбьи кости. Тикают массивные темно-коричневые настенные часы.

— Алло! Есть здесь кто-нибудь? — кричит Кантола.

И только за кухней, в продолговатой кладовой, хозяин Кантола находит то, что ищет. Он отпрянул назад, оперся о дверной косяк, хватается за стены, ему плохо. Первая его мысль — о девчонке, но ведь она не могла выстрелить из охотничьего ружья. А такой след могло оставить только охотничье ружье.

Хозяин Кантола собирается с силами и заставляет себя взглянуть еще раз. Сакари стоит рядом, голова у него трясется. Вон оно и ружье, кое-где со следами застывшей крови. Кантола опирается теперь на Сакари. Тот еще молодой человек и не был знаком с Норри. Стены и даже потолок забрызганы кровью, на полу разбрызганы мозги. Кантола не может больше смотреть на это, в голове проносится: вот и ушли они, Вильо и Лемпи, страшным путем ушли оба.

Кантола возвращается в комнату, садится на скамейку, затем встает — надо звонить в полицию. Сакари предлагает ему закурить, Кантола с благодарностью берет сигарету, не поднимая глаз. Они сидят около двери на скамейке и ждут. Почти бессознательно Кантола поправляет домотканый половик под ногами; ровно, еще ровнее должен лежать половик.

— Такой тихий человек был... примерный, — говорит Кантола. — Вот так, значит, кончился и этот дом... хотя он и так бы пошел с молотка...

О Лемпи он ничего не говорит, что о ней скажешь — обычная женщина, в теле, серьезная. За люлькой висит коврик; мягкий ворсистый рисунок постепенно проясняется в глазах Кантола. Два белых медведя плывут по озеру вдоль берега; луна горит меж облаков, бросая на воду мерцающий мост.

Хозяин Кантола держит сигарету, рука дрожит. В наступающей вечерней темноте шумит на ветру огромная рябина, несущая на себе обильный урожай еще звонко-твердых, неспелых ягод. Под окном теснятся ощипанные дроздами кусты смородины, за ними открывается дорога и просторное поле — сорняки, гадюки, подорожники, земляника на обочинах.