Да, у меня с ними были прекрасные отношения, с мамашей, папулей и дядей Рондо, пока моя дорогая сестра Стелла-Рондо не надумала разойтись и вернуться под родимый кров. Это с мистером Уитекером! Конечно, сначала-то он за мной ухаживал, когда еще только поселился у нас в Тунговой Роще и завел свое фотографическое дело «Примите позу», а Стелла-Рондо его у меня отбила. Наговорила ему, что будто бы я кособокая. Что у меня одна сторона выше другой. А это наглая ложь и гнусные враки, я одинаковая. Стелла-Рондо моложе меня, между нами ровно год разницы, и, понятно, она избалована до невозможности.

Она все получала в жизни, что только ее душеньке угодно. Получит, а потом забросит. В восемь лет ей папуля подарил на день рождения такое ожерелье, ну, на которое надо каждый год нанизывать по бусинке. Шикарное ожерелье! Так она через год и его загубила, в бейсбол прыгала. Только две жемчужинки и успела нанизать.

Ну и, конечно, не успела выйти замуж и переехать куда-то там на Север, в Иллинойс, как тут же взяла и разошлась. Это с мистером Уитекером! С лупоглазым фотографом, чей взгляд, она говорила, внушает доверие. Заявилась домой, и при ней — представляете? — ребеночек двух лет от роду. Ну, мы прямо чуть не умерли.

Мамаша сама говорила, что у нее сердце оборвалось.

— Смотрите-ка, у нее такой прелестный белокурый ребеночек, а она родной матери ни полслова, — охает мамаша. — Мне стыдно за тебя.

Но это, конечно, только так говорилось.

А Стелла-Рондо преспокойно кладет шляпку под зеркало — посмотрели бы вы на эту шляпку — и говорит:

— Что вы, мамаша, Шерли-Т.— моя приемная дочь. Могу это доказать.

— Как? — спрашивает мамаша.

А я только говорю: — Гм, гм.

Я в это время стояла у плиты и ломала голову, как накормить двумя цыплятами пять человек да плюс еще одного совершенно не предусмотренного ребенка.

— Что значит «гм, гм»? — спрашивает Стелла-Рондо, и мамаша сразу тоже: — Да, да, я тоже слышала, сестрица.

А я говорю, да ничего не значит, просто я, конечно, не знаю, откуда взялась Шерли-Т., но только она — вылитый наш папуля, если у него срезать бороду, чего он, конечно, никогда в жизни не позволит. Папуля — мамашин отец, и он жутко обидчивый.

Ну, Стелла-Рондо сразу взвилась.

— Должна, — говорит, — тебе сказать, сестрица, что ты как была нахалка, нахалкой и осталась. И прошу тебя больше не касаться в разговорах моей приемной дочери.

— Ну и ладно, — говорю. — Ну и ладно. Я, конечно, не слепая и сразу заметила, что она и на мистера Уитекера тоже сильно смахивает. Вон как исподлобья глядит. Просто, можно сказать, помесь мистера Уитекера с нашим папулей.

— Уж какая есть, но только она нам не родня.

— А по-моему, она вылитая Шерли Темпл[1], — говорит мамаша, но девчонка все равно от нее убежала.

Ну, за столом Стелла-Рондо сразу же стала настраивать против меня папулю.

— Папуля, — говорит она. Он как раз сидел и пилил ножом кусок в тарелке. — Папуля! — А я-то уши развесила и никакого подвоха не ожидаю. Нашему папуле тысяча лет, и борода у него длинная-предлинная. — Папуля, вот сестрица говорит, ей непонятно, отчего вы не сбреете бороду.

Ну, тут папуля сразу ножик с вилкой по-ло-жил. Он у нас богатый. То есть это мамаша говорит, а он говорит, что нет. Положил и спрашивает:

— Я не ослышался? Тебе непонятно, отчего я не сбрею бороду?

— Что вы, папуля, — отвечаю. — Мне очень даже понятно. И ничего я такого даже не думала говорить.

А он мне:

— Дерзкая девчонка!

Я говорю:

— Папуля, вы же сами понимаете, ну зачем мне, чтобы вы сбривали бороду? Да я ни сном ни духом! Стелла-Рондо просто все это выдумала, пока ела цыплячью грудку.

Но его уже понесло:

— Значит, начальнице почтового отделения непонятно, отчего я не сбрею бороду? Хотя место это достал ей я благодаря моим связям в правительстве. По-твоему, она похожа на воронье гнездо, а?

Подумаешь, почтовое отделение! Последняя дыра во всем штате Миссисипи.

Я говорю:

— Ах, папуля, — говорю, — да я не говорила ничего подобного, мне и в голову не приходило, что она у вас похожа на воронье гнездо, а я вам по гроб жизни благодарна, хоть это, можно сказать, не почтовое отделение, а прямо последняя дыра во всем штате Миссисипи, и не очень-то приятно, когда родной дед зовет тебя дерзкой девчонкой.

Но Стелла-Рондо свое:

— Нет, говорила, говорила. Все слышали, у кого уши есть.

А мамаша сейчас же:

— Прекратите! — И смотрит, между прочим, па меня.

Ну, я сунула салфетку в кольцо и ушла из-за стола.

Только я за дверь, мамаша говорит:

— Надо ее вернуть, она так может с голоду умереть.

А папуля не унимается:

— Эту бороду я начал растить еще на Побережье, с пятнадцати лет!

Он бы так до ночи разорялся, но тут Шерли-Т. стало рвать тянучками, к которым ее там, в Иллинойсе, приучили.

Тогда папуля говорит:

— Пойду в сад, полежу в гамаке. А вы можете оставаться и запомните мои слова: эту бороду я не сбрею до смертного часа, и ни одни волос с нее не упадет. А вам должно быть стыдно.

Прошел через прихожую мимо меня в сад и забрался в гамак.

А в тот день был как раз праздник. Через пять минут появляется дядя Рондо, на нем кимоно Стеллы-Рондо, телесно-розового цвета, солнце-клеш — не иначе как высший шик по понятиям мистера Уитекера.

— Дядя Рондо, — говорю, — я вас прямо не узнала. Куда это вы?

— Сестрица, — он отвечает, — прочь с моей дороги. Мне дурно.

— Если вам дурно, — говорю я ему, — держитесь подальше от папули. Не подходите к гамаку. Попадетесь папуле под руку, схлопочете оплеуху. Он вон забрал себе в голову, будто я нарочно сказала, что ему надо сбрить бороду, хотя он достал мне место начальницы почтового отделения, и, сколько я ему ни объясняла, он словно не слышит. Папуля у нас внезапно оглох.

— Выбрал время! — бормочет дядя Рондо, и я оглянуться не успела, а уж он выскочил в сад.

На самом-то деле просто он опять выпил целый пузырек этого своего лекарства. Оно жутко какое дорогое, но он каждый год на Четвертое июля обязательно его себе готовит. Выпьет, а потом завалится в гамак и дает храпака. Так что он не стал меня слушать, а потопал как полоумный скорее туда, где у нас висит гамак.

Папуля не успел очухаться, как сразу заорал и тут же, не сходя с места, стал настраивать против меня дядю Рондо. Мне было слышно все до последнего словечка. И что я будто бы до восьми лет не могла научиться читать, и что вообще непонятно, как я умудряюсь разбирать почту, не то что читать чужие письма, и что дядя Рондо даже не представляет себе, чего ему стоило достать мне это место! А Стелла-Рондо, он сказал, наоборот, очень умная, недаром же она сумела вырваться из нашего города. А сам лежит себе в гамаке, бороду свесил и знай раскачивается туда-сюда, несчастный дядя Рондо его умоляет: не надо качать гамак, у него голова как сумасшедшая кружится. Но папуля считает, что раз человек в гамаке, то надо качаться. Так что дядя Рондо тогда еще против меня не настроился, у него слишком кружилась голова. Дядя Рондо — мамин единственный брат, и зараз о двух вещах он думать не способен. Спросите кого хотите. Он у нас образованный. Фармацевт.

И в это время я слышу, как Стелла-Рондо открывает наверху окно. Она, пока жила замужем, набралась всяких там идей — что будто бы в доме прохладнее, если окна наглухо закрыты. Вот ей и приходится подымать раму, когда нужно кому-нибудь слово сказать.

Стелла-Рондо открывает окно и испускает громкий стон, можно подумать, что ее смертельно ранили.

Но дяде Рондо с папулей дела мало, они даже не оглянулись. Смех да и только!

Я взбежала по лестнице, распахиваю дверь и говорю:

— Что с тобой, скажи на милость, Стелла-Рондо? Ты что, смертельно ранена?

— Нет, — говорит, — я не смертельно ранена, но прошу тебя, сделай мне любезность, выгляни вот в это окно и скажи, что ты видишь.

Я заслонилась рукой от солнца, выглядываю.

— Вижу наш двор, — говорю.

— А людей никого не заметно?

— Заметно, вон дядя Рондо старается выжить из гамака папулю, — отвечаю. — Понятное дело. В доме такая нечеловеческая духота, все окна наглухо закрыты, кому неохота спятить с ума, остается только уйти во двор и все Четвертое июля проваляться в гамаке.

— А в дяде Рондо ты ничего такого не замечаешь? — спрашивает Стелла-Рондо.

— Да нет. Просто он в каком-то безобразном балахоне телесного цвета, я бы в гроб ложилась — его не надела. А так ничего.

— Не волнуйся, тебе не придется его в гроб надевать, потому что это пеньюар из моего приданого и мистер Уитекер меня миллион раз в нем снимал, — говорит Стелла-Рондо. — Интересно знать, по какому это праву дядя Рондо прямо среди бела дня, не сказав ни худого, ни доброго слова, надевает пеньюар из моего приданого, а ведь знает, что я только что разошлась и приехала домой, и развесила вещи на двери в ванной, и все еще очень переживаю.

— Понятия не имею, — отвечаю. — Что мне по этому случаю, из окна, что ли, прикажешь выпрыгнуть?

— Вовсе нет. Просто я хочу сказать, что, по-моему, у дяди Рондо в нем совершенно идиотский вид, — говорит она. — Смотреть противно.

— По-моему, вид как вид, — говорю. — Как у всякого нормального человека. — Это я, заметьте, заступаюсь за дядю Рондо. И говорю Стелле-Рондо: — Я бы, мне кажется, не стала так придираться, если бы это я разошлась и, ни слова не говоря, явилась домой с ребеночком двух лет от роду, о котором никто слыхом не слыхивал.

— Я просила тебя, как только переступила порог этого дома, чтобы ты не касалась в разговоре моей приемкой дочери, и ты дала мне честное слово, что не будешь, — всего-то и ответила Стелла-Рондо, а потом взяла свой дешевый пинцетик и давай выщипывать себе брови до последнего волоска.

Ну, я что, хлопнула дверью и пошла на кухню готовить икру из зеленых помидоров. Кому-то же надо было домом заниматься. Мамаша, конечно, обоих негров отпустила на все четыре стороны; она говорила, на Четвертое июля их все равно никакая сила не удержит, так что, она считала, не стоит и пробовать. А потом оказалось, что Джейпэн свалился в пруд, и как не утонул, одному богу известно.

Стою, вдруг входит мамаша. Поднимает крышку и говорит:

— Гм! Разве это подходящее блюдо для вашего дяди Рондо при его угрожающем состоянии здоровья? Или для бедной приемной крошки Шерли-Т.? Как не стыдно!

Ну, это мне надоело. Я говорю:

— Стелла-Рондо должна бога благодарить, что это она, а не я притащилась домой с этим очень своеобразным ребеночком. Если б это я притащилась из Иллинойса с таким своеобразным ребеночком двух лет от роду, страшно подумать, какой прием бы меня ожидал, тем более представить себе, чтобы из-за меня вся семья стала менять свои привычки в еде.

— Но ты не забывай, сестрица, — говорит мамаша и ложкой у меня перед носом трясет, — что ты ведь не выходила замуж за мистера Уитекера и не переезжала с ним на жительство в Иллинойс. А то бы я и тебе была так же безумно рада, как и Стелле-Рондо, когда ты развелась бы и возвратилась под родимый кров со своей приемной крошкой.

— Рады, как бы не так, — говорю я.

— Рада, и не смей мне перечить! — говорит мамаша.

Но я сказала, что все равно она меня не переубедит, даже если будет орать, пока не лопнет. И еще я сказала:

— И потом, вы не хуже моего знаете, что никакая она не приемная.

— Нет, приемная, — говорит мамаша и поджимает губы.

А я говорю:

— Да что вы, мамаша, Стелла-Рондо ее просто-напросто завела, это же ясно как день. Но до того задается, что не желает признаваться.

— Ах, так, сестрица, — говорит мамаша. — Я-то думала, что мы сегодня приятно отпразднуем Четвертое июля, а ты с утра пораньше начинаешь с того, что не веришь родной сестре!

— Вон как кузина Анни-Фло, — напомнила я мамаше. — Ушла в могилу, отрицая правду жизни.

— Говорила я тебе, чтоб ты не смела при мне упоминать имени Анни-Фло, а не то я надаю тебе пощечин! — говорит мамаша и дает мне пощечину.

— Ладно, увидите сами, — говорю.

— Я лично, — говорит мамаша, — стараюсь верить моим детям на слово до последней возможности.

Вы бы на нее посмотрели, на мамашу — в ней весу добрых двести фунтов, и у нее такие крошечные ножки.

И тут мне пришла в голову жуткая мысль.

— Мамаша, — говорю, — а умеет ли этот ребеночек говорить? — Это у меня вышло шепотом. — Мамаша, вам не кажется, что этот ребеночек... ну, знаете... малость того? Вы заметили, — говорю, — ведь она за все время не произнесла ни единого человеческого слова. И вид у нее вот такой. — Я показала, какой у нее вид.

Тут мы с мамашей как стояли, так и уставились друг на дружку. Такая жуть!

— Я отлично помню, что Джо Уитекер неоднократно напивался как сапожник, — говорит мамаша. — И по-моему, он пил какую-то химию.

Без дальних слов она идет к лестнице и кричит наверх Стелле-Рондо:

— Стелла-Рондо! Ау! Стелла-Рондо!

— Чего вам? — отвечает Стелла-Рондо сверху. Не потрудилась даже встать с кровати.

— Твоя девочка умеет говорить?

— Что умеет? — переспрашивает Стелла-Рондо.

— Говорить! Разговаривать! — объясняет мамаша. — Сю-сю-сю-сю-сю!

А Стелла-Рондо кричит:

— Кто сказал, что она не умеет говорить?

— Это сестрица сказала, — отвечает мамаша.

— Могли бы мне и не отвечать, я сама знаю, у кого в этом доме честному слову грош цена, — говорит Стелла-Рондо.

И тут вдруг наверху кто-то как заорет: «И-эх, мор-ряк, мор-рячок!» — во все горло, хоть уши затыкай. И начинает скакать по коридору. Ну прямо вот-вот дом рухнет.

— Не только говорит, но и чечетку отбивать умеет! — кричит нам Стелла-Рондо. — Не то что некоторые, кого я не хочу называть по имени.

— Ах ты моя прелестная малютка, — говорит мамаша вне себя от удивления. — Ну, такая умница! — И начинает сюсюкать и умиляться. А потом поворачивается ко мне: — Как тебе только не стыдно, сестрица? Сейчас же беги наверх и проси прощения у Стеллы-Рондо и Шерли-Т.

— За что это мне просить прощения? — говорю. — Я просто хотела узнать, нормальный ребенок или нет. Теперь я убедилась, что нормальный, ну и слава богу.

Но мамаша повернулась на каблучке и пулей из кухни. Обозлилась. Взбежала наверх, обнимает малютку. И что она приемная, тоже больше не сомневается. Так Стелла-Рондо, не сходя с места, настроила ее против меня, пользуясь тем, что я возилась у горячей плиты и не могла за себя постоять. Теперь уже и мамаша, и папуля, и девчонка — все оказались на ее стороне.

Оставался еще дядя Рондо.

Должна сказать, что дядя Рондо иногда прекрасно ко мне относился, и я была совершенно не готова к тому, как все потом обернулось. Один раз Стелла-Рондо сделала ему ужасную пакость — он получил письмо от ветеранов Марны и должен был переписать и отослать кому-то там еще, а она все порвала, — и тогда он отобрал у нее приемник, который раньше подарил, и отдал мне. Ну, Стелла-Рондо и обозлилась! Полгода мы должны были называть ее просто Стелла, а на Стеллу-Рондо она не отзывалась. Я всегда считала, что дядя Рондо в нашем семействе единственный разумный человек. А в другой раз он на свой счет отправил меня на экскурсию в Мамонтову пещеру.

Но в тот день как раз было Четвертое июля, и он накачался этим своим лекарством.

И вот за ужином Стелла-Рондо вдруг открывает рот и говорит, что, мол, дяде Рондо хорошо бы все-таки чего-нибудь покушать. Ну, дядя Рондо в конце концов соглашается попробовать галет с томатным соусом. Ну и она, конечно, ему приносит.

— По-вашему, это разумно — трясти томатный соус в телесно-розовом кимоно Стеллы-Рондо? — спрашиваю я. По-дружески ведь! Надо же кому-то позаботиться об ее приданом, если она сама о нем не думает.

— Кто-нибудь возражает? — спрашивает дядя Рондо, а сам уже вытряхнул весь томатный соус к себе в тарелку.

— Не обращайте на нее внимания, дядя Рондо, — говорит ему Стелла-Рондо. — Сестрица сегодня целый день из окна моей комнаты издевалась над вашим видом.

— Что такое? — спрашивает дядя Рондо грозно. У него жутко вспыльчивый характер. Под горячую руку он от любой мелочи готов весь дом вверх дном перевернуть.

А Стелла-Рондо продолжает:

— Сестрица сказала: «Вот уж действительно у дяди Рондо в этом розовом кимоно совершенно идиотский вид».

А вы помните, кто на самом деле это сказал?

Дядя Рондо разбрызгивает кругом остатки томатного соуса, выскакивает из-за стола, срывает с себя кимоно и швыряет его себе под ноги на грязный пол, да еще ногой наступает. Потом пришлось отсылать его в чистку прямо в Джексон и в плиссировку тоже.

— Значит, вот вы какого мнения о своем дяде Рондо? — говорит он. — Совершенно идиотский вид, а? Только этого еще недоставало. Целый день торчу тут у вас, и заняться нечем, а тут еще оказывается, ты у меня за спиной отпускаешь такие замечания.

— Никаких я таких замечаний не отпускала, дядя Рондо, — объясняю я, — а кто отпускал, я не говорю. По-моему, у вас вид нормальный. Вам бы только немного больше следить за собой и, когда жуете, не разговаривать, — говорю я ему. — А сейчас вам, по-моему, надо пойти и прилечь.

— Ах, прилечь? Я вам прилягу! — рычит дядя Рондо. Мне бы по этому сразу догадаться, что у него на уме какая-то гадость.

Ну, в тот вечер он ничего такого не сделал ввиду угрожающего состояния своего здоровья — просто сидел играл в казино с мамашей, Стеллой-Рондо и Шерли-Т. и подарил Шерли-Т. двустороннюю монетку. Девчонка от радости прямо рехнулась и стала звать его «папой». Но на следующее утро в половине седьмого он подбросил мне в комнату целую пачку дюймовых шутих, которые никто не брал у него в аптеке, швырнул со всей силы, и они все до единой взорвались. Ни одной попорченной во всей пачке. У кого другого бы хоть одна бы да не взорвалась.

А я вообще очень чувствительная к шуму, доктор говорит, он ни у кого не встречал такой тонкой нервной системы, и это совершенно выбило меня из колеи. Я даже есть не могла! Говорят, слышно было у самого кладбища, старая тетушка Паттерсон, ну, которую ни годы, ни хвори не брали, так она думала, Судный день настал и сейчас она увидит всех своих родственников. У нас ведь всегда так тихо.

Можете мне поверить, я недолго думала, как тут поступить. Ясно, раз они всей семьей на стороне Стеллы-Рондо и настроены против меня. Уж чего-чего, а гордости мне не занимать.

И я сразу же решила немедленно переехать на почту. Там в задней комнате места хватит, сказала я себе.

Понятное дело, я не стала скрывать от них своих намерений. Пусть видит кто хочет!

Начала я с того, что вошла к ним, когда они все сидели играли в пиковую даму, и выдернула из штепселя вертящийся вентилятор. Сварятся — будут знать. Потом вытащила у папули из-за спины диванную подушку, которую сама вышивала, он и охнуть не успел. Потом вперед Стеллы-Рондо успела взбежать по лестнице и в конце концов нашла свой браслет с брелоками у нее в ящике комода под портретом Нельсона Эдди[2].

— Ах вот, стало быть, как обстоит дело, — говорит дядя Рондо. — Ну что ж, сестрица, я с радостью пожертвовал бы свою армейскую койку, если бы у тебя нашлось, где ее поставить, при условии, что ты уберешься отсюда немедленно и дашь мне покой.

Дядя Рондо у нас был во Франции.

— Благодарю покорно за предложение, — отвечаю я ему прямо, — а про «покой», мне кажется, не вам бы говорить, если вы с утра пораньше швыряете пачки шутих в спальню молодой девицы. А где мне поставить койку, так вы, кажется, забыли про мою должность в почтовом отделении Тунговой Рощи, штат Миссисипи, — говорю я им. — Почта всегда к моим услугам. — Ну тут они рты разинули и начали соображать.

А я вышла в сад и стала выкапывать ночную красавицу, чтобы посадить вокруг почты.

— Ах, ах, — говорит мамаша, она окно открыла и смотрит в сад. — Это, между прочим, мои ночные красавицы. На той клумбе все цветы я садила. И что-то не припомню, чтобы ты в жизни вырастила хоть один росточек.

— Ну и ладно, — говорю. — Зато я заберу папоротник. Даже у вас, мамаша, не хватит совести отрицать, что только я одна его и поливала. И я знаю такое место, куда надо послать крышку от консервной банки, и получишь пакет семян, тысяча штук, и ни одного одинакового. Бесплатно.

— О-о, куда же это? — интересуется мамаша.

— Поздно, — отвечаю. — Вы теперь заботьтесь о своем жилище, а я о своем. И не то еще можно услышать, надо только с умом слушать радио. Такие бывают предложения, с ума сойти. Что душе угодно, и все бесплатно.

И я, можете не сомневаться, иду и забираю приемник, а они локти кусают, в особенности Стелла-Рондо, ведь раньше он был ее, а теперь ей не видать его как своих ушей, я б его всегда отсудила. И еще я вежливо так беру электрическую швейную машинку, которую мы в двадцать девятом году подарили мамаше на рождество, и я внесла тогда больше всех. И красивый настенный календарь с картинками про то, как оказывать первую медицинскую помощь. Термометр и гавайская гитара так и так были мои. И еще я встала на стремянку и сняла все коробки с арбузными цукатами и все до единой банки с фруктами и овощами, которые я сама закатывала. А потом у двери в столовую стала вытаскивать из стены крючки, на которых висели две расписные вазы цвета морской волны.

— А это кто тебе позволил забирать, мадам? — спрашивает мамаша, она сидит красная и изо всех сил обмахивается.

— Я их покупала, вот пусть они мне и ласкают взгляд, — отвечаю. — Прибью их на почте справа и слева от окошка, и можете любоваться, когда будете приходить ко мне за письмами, если вам приспичит.

— Ну уж нет! Никогда в жизни больше не переступлю порога этой почты, — говорит мамаша. — Неблагодарная дочь! А мы еще столько денег убили на твое учение в колледже.

— И я не переступлю, — говорит Стелла-Рондо. — Пусть мои письма там все сгниют, пусть хоть горы писем вырастут, мне дела нет. Я за ними к тебе ходить не буду, не рассчитывай.

— Вот уж испугала, — говорю. — Да кто, по-твоему, станет трудиться писать тебе эти толстенные письма и открытки? Мистер Уитекер? Только потому, что он был единственный мужчина, который свалился с неба в Тунговую Рощу, и ты прибрала его к рукам — между прочим, нечестным способом? Думаешь, будет он с тобой поддерживать пространную переписку, когда ты разошлась с ним и явилась домой, ни слова не сказав в свое оправданно, да еще ребеночек неизвестно откуда взялся? Я, может, и не такая умная, как ты, но мне лично трудно себе это представить.

Тут мамаша говорит:

— Сестрица, я тебе тысячу раз объясняла, что Стелла-Рондо просто соскучилась по дому, а этот ребенок слишком большой и не может быть ее ребенком. — А потом она говорит: — Ну, давайте-ка лучше сядем все вместе и поиграем в казино.

И тут Шерли-Т. показала мне язык самым неприличным образом. Вот уж невоспитанная девчонка так невоспитанная. Я сказала ей, что когда-нибудь она скосит глаза, вот так, и они так и останутся.

— Поздно теперь меня останавливать, — говорю я. — Вчера надо было постараться. Я переселяюсь на почту, и, если вы пожелаете меня видеть, придется вам ходить ко мне туда.

— Ноги моей не будет у тебя на почте, — говорит тогда и папуля тоже. — Пусть даже мне понадобится написать куда-нибудь, все равно я близко не подойду к твоему окошечку, не хочу, чтобы ты высовывалась с большими ножницами и отрезала мне бороду. Я тебе не дурак.

— Мы тебе не дураки, — говорит и Стелла-Рондо.

А я ей:

— Да? Если вы все такие умные, где же тогда мистер Уитекер?

А дядя Рондо говорит:

— И пожалуйста, с сегодняшнего дня перестань читать заказы, которые приходят ко мне на открытках, да еще потом давать моим клиентам советы.

Но я ему:

— Я живу своим умом, — говорю, — и что знаю, то знаю. Если люди пишут все свои сокровенные секреты на открытках по одному центу за штуку, сами виноваты. Вот так, дядя Рондо.

— Ты, может быть, думаешь, мы теперь будем писать открытки? Ошибаешься. — Это мамаша говорит.

— Вам же хуже, а мне-то что, — говорю. — Только если вы решили прервать отношения с федеральным почтовым ведомством, подумайте вот о чем: как же быть Стелле-Рондо, когда она захочет сообщить мистеру Уитекеру, чтобы он за ней приехал?

— А-а-а! — заходится Стелла-Рондо. Я так и знала, что она разревется. Тут же, прямо в кухне, у нее начинается истерика.

— Интересно будет посмотреть, сколько времени она выдержит характер, — говорю. — Ну, — говорю, — а теперь я ухожу.

— Всего наилучшего, — говорит дядя Рондо.

— Подумать только, — говорит мамаша, — у меня в семье, и вдруг ссора на Четвертое июля, да еще из-за того, что Стелла-Рондо оставила этого мистера Уитекера и вернулась домой с очаровательной приемной малюткой! Казалось бы, мы все должны были радоваться.

— А-а-а! — снова заходится Стелла-Рондо. Опять истерика.

— Это он ее оставил, помяните мое слово, — говорю я мамаше. — Мистер Уитекер. Уж я-то знаю мистера Уитекера. В конце концов, я первая с ним познакомилась. Я с самого начала сказала, что он ее бросит. И все, как я говорила, так в точности и вышло.

— И куда же он делся? — спрашивает мамаша.

— Сбежал на Северный полюс, если не дурак, — отвечаю.

Стелла-Рондо только ревет и ничего не говорит. А потом убежала к себе, дверью хлопнула.

— Ну, посмотри, что ты наделала, сестрица, — говорит мамаша. — Ступай извинись.

— Некогда мне извиняться, я ухожу, — отвечаю.

— За чем же дело стало? — говорит дядя Рондо.

Ну, я только прихватила кухонные часы — и вон, не сказав ни худого, ни доброго слова. Со Стеллой-Рондо даже и не попрощалась.

Мимо нашего дома как раз ехала девочка-негритянка в повозке.

— Ну-ка, негритянка, — говорю я ей, — помоги мне перевезти эти вещи. Я переселяюсь на почту.

Девять раз ей пришлось скатать туда-обратно на своем драндулете. Дядя Рондо вышел на крыльцо и бросил ей пятак.

С тех пор я в глаза больше не видела никого из наших, и они в глаза больше не видели меня вот уже целых пять суток. Стелла-Рондо там, может, бог знает что успела наговорить про мистера Уитекера, а мне ничего не известно. Как я говорю всем, я живу своим умом и что знаю, то знаю.

А мне здесь отлично. Как я говорю, идеальные условия. И что мне особенно нравится, все при мне, все под рукой. Хочешь радио послушать — пожалуйста, все военные сводки. И приемник, и швейная машинка, и подставка для книг, и гладильная доска, и наша большая лампа, что стояла на пианино, — одним словом, покой и уют. У входа по стене вьюнки посажены, вон где натянуты нитки.

Правда, корреспонденции немного. Ведь в Тунговой Роще наши — самое влиятельное семейство. И если они сами не пишут и писем не получают, решили исчезнуть с лица земли, — мне-то что, пожалуйста. Кое-кто здесь у нас взял мою сторону, а есть и такие, что против меня. Я уж знаю, кто за кого. Есть люди, которые совсем не будут покупать марок, только чтобы выслужиться перед нашим папулей. Но все равно здесь я живу, здесь и буду жить. И жизнью своей довольна, так и знайте.

И если Стелла-Рондо прямо вот сию минуту явится ко мне и будет на коленях умолять, чтобы я выслушала, что у них там получилось с мистером Уитекером, я все равно зажму уши, мне это не интересно.