Днем ей дозвониться невозможно. Она бегает по заводским цехам, сидит на совещаниях у директора, участвует в заседаниях месткома. У нее множество общественных обязанностей; их валят на нее без разбора, потому что всем известно, что Дзидра — женщина одинокая и не знает, куда девать свободное время; она принимает нагрузки, потому что отказываться ей неудобно: у других женщин дети, стирка, тяжелые сумки с продуктами.

Но Дзидру нельзя застать дома и вечерами: она не пропускает ни одного гастрольного концерта, а главное — дни рождения, именины, годовщины...

Своей новой однокомнатной квартире Дзидра сначала радовалась: достаточно хлебнула она коммунальных неудобств. Покупала гардины, лампы, посуду, ковер. Рассказывала, какое наслаждение прилечь вечером с книжкой и почитать в полной тишине или без помех посмотреть телевизор. И еще — как приятно одной хозяйничать на кухне: что ты куда поставила, то там и стоит. Но наступил миг, когда квартира была обставлена и вылизана до полной стерильности. И тогда чистое, красивое жилье стало пугать ее своей гулкой пустотой, которую Дзидра ощущала всей кожей.

Она перестала готовить дома, и вообще старалась обойтись минимальным. На свою инженерскую зарплату стала хорошо одеваться, делать прическу и к друзьям приходила не с пустыми руками.

Дзидре пятьдесят, но она еще сохранила стройность и гибкость. Одна из ее замужних подруг, основательно располневшая, мать троих детей, любит повторять не без некоторой зависти: «Родила бы хоть одного, забыла бы, что такое стройность». А может быть, Дзидра действительно мало ест, и поэтому фигура у нее как у манекенщицы из Дома моделей.

Я — вторая подруга Дзидры. Тоже замужняя.

И временами становится вроде бы стыдно, неудобно за то, что у меня есть все, а Дзидра, самая красивая и умная из нашего класса, осталась одна. До войны это трудно было представить. Давным-давно закончилась война, но еще живет она в женских судьбах: даже в праздник трудно найти мужчину, чтобы посадить за стол рядом с Дзидрой и многими другими, кому между сорока и пятьюдесятью с хвостиком.

Дзидра бежит от своего одиночества, словно зная, что нет ничего, что так старило бы женское лицо, как это самое распроклятое одиночество. Она, верно, чувствует приближение того времени, когда женщина отбрасывает последние надежды и целиком погружается в воспоминания. И поэтому стремится зачерпнуть хоть немного тепла: сегодня в одном доме, завтра и послезавтра — в других. И когда у той матери трех детей родился четвертый и она на части разрывалась от забот, Дзидра попросила: «Отдай мне новорожденную». Не тут-то было. Едва лишь прозвучала эта просьба, всякие жалобы прекратились, и единственное, что было Дзидре милостиво разрешено, — стать малышке чем-то вроде крестной матери.

Я встретила Дзидру в «Детском мире». Она стояла в длиннейшей очереди за какими-то розовыми итальянскими кофтенками, стояла с гордой и радостной улыбкой на лице, и другие женщины наверняка думали: «У этой все в порядке».

Какой уж там порядок! Однажды в воскресенье, в гостях у своей крестницы, Дзидра услышала шепот свекрови многодетной матери:

— И что эта старая дева к нам зачастила? Уж не поглядывает ли она на Артура?

Подруга оборвала старуху, посмеялась, но, провожая Дзидру, глянула на нее как-то странно...

Вечером Дзидра сидела у меня, пристроившись в углу дивана, и, всхлипывая, бормотала: «Как она могла, боже мой... так подумать? А может, и ты так считаешь? Что и я, и Рита, и Гуна кому-то угрожаем? Можно ли судить нас за то, что хочется немного обогреться. И если нам не выпало даже бабьего лета, то хоть у чужого костра...»

Я успокаивала Дзидру. Что сказать? Вспомнился Булат Окуджава. Худощавый, в очках, седеющий, он стоял в зале и словно просил, словно уговаривал большую Судьбу, страстно убеждал «мальчиков и девочек» постараться вернуться домой после Победы.

...Дзидрин Карлуша — не вернулся.