Почему я всегда опаздываю? Почему? Я опаздываю в любую погоду, при любом настроении, на любое расстояние. Зато у меня вечно масса благих намерений. С утра я даю себе слово: сегодня начинаю новую жизнь, выйду из дому вовремя, пойду не спеша. Ведь это так противно — прибегаешь вся взмыленная, сердце где-то в горле, глаза навыкате, и все равно не вовремя.

Папа говорит: «Что это за отвратительную привычку ты выработала себе в последнее время? Опаздывать — это так неинтеллигентно, так некрасиво, это такое неуважение. Фи, как не стыдно».

Мне очень стыдно, я все время спешу, тороплюсь, но выхожу стабильно на двадцать минут позже.

Вот и сейчас у меня только одна рука накрашена, и звонит телефон.

— Тетя Таня, вы что не едете? Мама сказала, вы будете в десять.

— Я уже выезжаю, Лелька, сейчас буду. Смотри в окошко. 

— Ну-ну, давайте. А то я начну безобразничать.

— Только не пугай. Пока!

«Куда подевались ключи от машины?.. Опять папа засунул куда-то паспорт... нет, на месте. Ладно, ногти докрашу у Лельки. Бегу. Инка так боится оставлять ее одну. Мало ли что...»

Лелькин нос торчит в окошке. Ждет, боится одна. А на вид такая самостоятельная, боевая.

— У нас, тетя Таня, такая зараза в саду, это что-то ужасное.

— Какая зараза? Ты завтракала?

— А как же! Страшная зараза. Растет такими зелененькими точечками. В общем, вы знаете. Вы как приехали, на машине?

— Угу.

— А кататься поедем? Знаете что, я хочу с вами посоветоваться. Какое платье лучше надеть: зеленое с белым или красное в горошек.

— Да жарко сейчас. Надевай желтенькое с короткими рукавами.

— Нет, надо теплое, а то я уже на грани.

— Тогда лучше в горошек. Ты одевайся, а я пока ногти докрашу.

— В горошек, вы считаете, больше понравится?

— Кому.

— Ну, людям. Я вам по дороге что-то расскажу.

— Лелька, а мама очень волновалась?

— Ужас, тряслась вся прямо. Папа ей дал валерьянки. Мама говорит: «Таня, конечно, опоздает, не бойся одна». А папа говорит: «Чего бояться, ей уже шестой год идет». А почему, тетя Таня, он так давно идет и все никак?.. А чего, тетя Таня, этот диплом боится? От кого мама поехала его защищать?

— Диплом, Лелька, это такая работа, ну, как итог маминой учебы. Защищать — это она просто отстаивает интересы диплома перед комиссией. У мамы очень хорошая работа, профессор ее хвалил, сказал, что мама еще откроет новые горизонты в тонкой химической технологии. Зря мама так волновалась.

— А мама говорит, что это папа откроет новые горизонты в физике плаксы, что ли.

— Не плаксы, а плазмы. Ну, оделась? Ноги не замерзнут?

— Не, поехали...

В машине я переложила этюдник на заднее сиденье, пристегнула Лельку, как взрослую, ремнем безопасности, и мы покатили к центру.

— Вот что, — сказала Лелька, — я вам сейчас тайну скажу. Вам интересно?

— Ты же знаешь...

— Тетя Таня... — после долгого молчания просвистела Лелька, — тетя Таня, я вам жениха нашла!

Я затормозила.

— Лелька, от тебя можно умереть! Ты думаешь, что говоришь? Какого еще жениха! Что за глупости тебе в голову лезут?

— Хороший жених. Волосы вьются и рубашка желтая.

— Скажи, Лелька, неужели я уже такая старая, что меня надо сватать? Ну, как тебе кажется?

— Нет. Вы не старая, тетя Таня, вы еще совсем девочка. И потому вам надо замуж. А старым уже не надо. Тетя Таня, я маме не говорила, никому не говорила, только вы знаете, он очень хороший, вот увидите.

— Слушай, Лелька, если он тебе так нравится, почему бы тебе самой не выйти за него замуж?

Лелька замялась. Безусловно, она подумывала об этом, но... Она отвернулась к окну, почесала ладошку и вздохнула. И, как всегда в трудных случаях, перевела разговор на другую тему — додумывала неясное.

— Да, совсем забыла вам сказать. Я пишу пьесу. Очень интересную... Старая бабушка, куда ты лезешь! — Это восклицание уже относилось к перекрестку, который мы проезжали. Вообще Лелька очень эмоционально относилась к дороге — одних она ругала, других жалела, третьим советовала поскорее убраться, «а то как выйду»...

На нашу машину все обращали внимание, у светофоров люди выглядывали из окошек и улыбались: у меня на переднем сиденье сидел самый прелестный ребенок Москвы — копна темных, модно подстриженных кудрей, огромные серые глаза, обаятельнейшая улыбка, миллион веснушек и безумно непоседливый характер. Уже два раза я заново пристегивала ее ремнями. Лелька бесконечно крутилась, подпрыгивала, жестикулировала и дрыгала ногами. У меня уже начинало рябить в глазах.

— Это что? А, знаю, молчите, это Октябрьская площадь. Точно? А куда мы едем, тетя Таня?

— На кудыкину гору.

— Ну, честно, тетя Таня...

— Сейчас поедем в Лавку художника, я куплю краски и, если вдруг будет, колонковую кисточку номер десять. Потом мы развернемся — вжик — вот так и поедем куда глаза глядят.

— А я знаю куда глядят! Знаю! — подпрыгнула Лелька. — На Черную речку! Едем?

— А что там, на Черной речке?

— На Черной речке — жених!

— Опять начинаются завиральные идеи...

— Не-е-т, тетя Таня, ну правда ведь жених.

— Я уже предложила тебе выйти за него замуж, а ты что-то мнешься.

— Просто мне рано, — вдруг очень серьезно и с расстановкой сказала Лелька.

— Лелька, этот недостаток с возрастом пройдет, а жених тебя подождет.

— Да ладно, я себе другого найду, а этого вы берите, я же его вам нашла... — Она помолчала. — Правда. Поехали, тетя Таня, а? Ну пожалуйста, на Черную речку.

— Поехали, — сказала я и вдруг почувствовала себя ее ровесницей и почему-то аферисткой.

— Ой и мчимся же мы! Никто еще нас не обогнал! — Лелька сидела, подогнув под себя ногу, и со страдальческим лицом жевала яблоко. — Не хочу больше, ну, тетя Таня...

— Ешь, не то сейчас развернемся и поедем обратно. Ты же еще ни куска не проглотила, у тебя все за щеками, как у барсучка.

Лелька вздыхала и облизывала яблоко.

— Лелька, остановимся и будем стоять, пока не съешь.

— Ем, ем! — Она громко, чтобы я слышала, разжевала кусок, повернулась ко мне и открыла рот: — А!.. Скажите, тетя Таня, а вы талантливая художница?

— Очень, — засмеялась я. — А почему ты спрашиваешь?

— Мама говорит, что талантливая, а я не знаю.

— А я тоже не знаю.

Лелька замолчала.

А ведь действительно не знаю, подумала я. Многим нравятся мои работы, в институте они из лучших, но это все не то. А я хочу знать, какая я, иначе невозможно работать. Вот уже два месяца у меня ничего не получается, замазываю холст за холстом, и настроение как в колодце — ни вдохнуть, ни выдохнуть. Мне кажется, что у каждого художника есть свое, особое понятие красоты — своя красота. Даже самому маленькому художнику эта «его» красота должна открыться, иначе он берет кисть в руки зря. А мне пока ничего не открылось, пока я живу «чужой» красотой, и поэтому ничего не получается.

С тех пор как я это поняла, все плохо, и этюдник только оттягивает руки, и даже то, что у меня есть наконец новенькая колонковая кисточка номер десять, — даже это не радует. Я заранее знаю, что сейчас будет. Поставлю на пригорок этюдник, выберу пейзаж, прикреплю лист бумаги и выну акварель. А дальше — думать не хочется. Сниму акварельку с этюдника и суну в папку — даже не взгляну, потому что я и с закрытыми глазами знаю, что у меня на листе, а рассматривать совсем не интересно. Нету там меня, Тани Кустовой, нету, хоть тресни. И глупо то, что я не знаю, в чем это «я» должно быть. А может, и не надо, а может, и зря все это, глупо и суетно. Суета сует — я, как все, как все, суммирую в себе «красоту» профессора Румянцева, Лихарева, Анны Палны Бескрылой и старой селедки Терпсихоры. Нету во мне больше ничего, ничего своего, от чего загорается огонь кисти. Послезавтра мне исполнится двадцать один — хватит ждать, уже поздно чему-нибудь прийти. Ведь если...

— Вы почему не спрашиваете, как его зовут?

— Что? Кого?

— Жениха зовут Мишка. А фамилию сказать? Такая смешная — Суровой. Смешная?

— Ужасно смешная.

— Вам сейчас ничего не смешно? Да? — Лелька покрутилась, положила на сиденье другую ногу, подперлась кулачком и вздохнула: — Когда уже Черная речка?

— Вот твоя Черная речка.

Мы въехали на косогор. Внизу, у длинной и худой речки, раскинулся целый палаточный город. Красивые палатки, яркие машины, зеленоватая спокойная вода. И вдруг за поворотом — похоже на настоящие сибирские пороги — бешеное течение клубами, и над этим местом развешаны какие-то странные качающиеся ворота: штук двадцать — двадцать пять. По берегу двое в шлемах несли перевернутую днищем вверх байдарку, — даже отсюда видно, какие они мокрые. Кто-то тащит длинные весла, кто-то сушится у костра.

— Водный слалом, — четко, как по радио, сказала Лелька и тревожно посмотрела на меня: нравится или нет?

— А ты откуда это знаешь? — задохнулась я, настолько фантастически красивым было это зрелище.

— А знаю, — очень определенно ответила Лелька и открыла дверцу.

Я поставила машину в тенек, вынула этюдник и подошла к Лельке. От нетерпения она уже не могла удержаться на месте, казалось, сейчас взревет мотор и она взмоет ввысь.

— Ну быстрее, ну пошли, ну тетя Таня... — подпрыгивала она, наконец вцепилась в мою руку и потащила за собой на бешеной скорости вниз с горы.

Мы бежали по берегу к островку, где стояла галдящая, орущая, пестрая и веселая толпа. По-видимому, именно здесь кульминационный момент соревнований — самый бурный участок потока, самая большая частота висящих ворот.

Идущие мимо люди оглядывались на нас — смешная, наверно, картина: маленькая девочка изо всех сил, бегом, тащит за собой здоровую удивленную девицу с неуклюжим, бьющим по ногам этюдником.

Вдруг Лелька остановилась, подпрыгнула, махнула руками и взвизгнула:

— Мишка! Суровой!

На тихом участке речки в какой-то смешной, похожей на дельфина бело-голубой лодке быстро плыл, браво размахивая веслом, парень в каске и спасжилете. Потом я узнала, что эта симпатичная одноместная лодочка называется «каяк». Парень оглянулся, так же сосредоточенно повернул и поплыл к берегу.

— Вот, вот он, смотрите, ну как? — дергала меня за руку Лелька с видом заправской свахи.

Легко, как мячик, на берег выскочил высокий худой парень — широченные плечи и узкие бедра — идеальная натура. Я прищурилась. Он стащил шлем, подтянул закатанные до колен штаны и помахал нам рукой. Лелька сорвалась с места, кубарем скатилась вниз и в восторге повисла у него на шее. Парень улыбался добро и нежно, смешно топорща совсем еще молоденькие усики. На вид ему было лет семнадцать.

— Это тетя Таня, — сказала Лелька, — а это Мишка. Вот.

Он пожал мне руку вроде совершенно железными пальцами. Конфузливо, близоруко сощурился.

— Свадьба пришла, — вдруг тихо сказала Лелька и закрыла лицо руками.

— ...Малыш, вот вырастешь, поймешь почему, — втолковывала я Лельке. Мы шли вдвоем по берегу — Мишка ушел к старту, скоро уже была очередь их экипажа: Суровой — Мартынов. — Лелька, люди женятся, если любят друг друга, а я его не люблю и не полюблю, он ведь маленький еще, совсем мальчик.

— Вы тоже совсем девочка, — горько всхлипывала Лелька.

— Только другого возраста.

— А как же быть теперь?

— Теперь так же, как и раньше. Он очень милый мальчик, я с удовольствием буду с ним дружить, не обязательно ведь людям жениться, правда? И ты такой молодец, что привезла меня сюда, — здесь так интересно, а без тебя я бы ничего этого не увидела. Ну, ты уже не плачешь, Лелька? Все в порядке?

Лелька поднялась на носки, последний раз для приличия всхлипнула и побежала на островок.

Пока не вышел на воду Суровой, два других экипажа вели борьбу за очки. Вообще, это очень сложная штука — пройти трассу с минимумом потерь, то есть как можно быстрее, стараясь не задеть качающихся вешек. Лодку проносит мимо, она возвращается, все кричат, на берегу болельщики дают советы. И вдруг, в самый интересный момент, лодка, как щепка, перекувыркивается, и мокрый экипаж выныривает на поверхность — это называется «кильнуться». За два часа таких «килей» можно насмотреться больше десяти. Спортсмены идут плотно — через каждые две минуты. Бывают и столкновения, бывает, что и заедет кто-нибудь кому-нибудь нечаянно веслом. Но главное — идти до конца, главное — пройти все двадцать пять ворот и набрать как можно меньше штрафных очков и как можно меньше секунд.

— Лелька! — крикнула я. — Смотри, Суровой пошел!

Лелька встала на цыпочки, подпрыгнула, потом пригнулась и заработала локтями, буравчиком ввинчиваясь в толпу. Я протиснулась за ней. Тридцатый экипаж шел вперед сильными бросками. Ребята работали слаженно, собранно, четко вписались в первые пять ворот. Лелька бегала почти у самой воды и кричала: «Давай, давай!» На двенадцатых воротах ребята выбили десятку, у девятнадцатых чуть не кильнулись, но выровнялись и прошли без касания.

— Хорошо идут. Сильный экипаж. Должны войти в пятерку. Справа, справа бери! — слышалось вокруг.

Ребята подошли к самым трудным — двадцать вторым воротам. Только двоим пока еще удалось пройти их по нулям. Толпа, как капля, скопилась к двадцать вторым воротам. Экипаж подошел к вешкам, крутанулся на месте, один взмах весел — и лодка кормой влетела в кипящий бурун и вылетела — прямой реверс.

— Ура! Ура! Молодцы! Давай, давай! — кричали вокруг, хлопали в ладоши, размахивали руками, хохотали.

Только я стояла на месте не шевелясь, как будто Змей-Горыныч вбил меня палицей по колено в землю. Еще и еще раз, как в стоп-кадре, проплывает передо мной выхваченный миг жизни. Я стою, смотрю отсутствующим взглядом и улыбаюсь бессмысленной улыбкой, улыбаюсь тому, что не сижу я больше в колодце, неуклюжий этюдник не оттягивает мне руку, он легок, как ветер, и кисточка, моя новая колонковая кисточка номер десять так и рвется в бой.

Зеленоватая вода с белыми клубами пены, ярко-желтые куртки и красно-желтые шлемы двух мальчиков, сидящих в длинной узкобокой лодке, два быстро посерьезневших счастливых лица, всплеск настоящей, сдержанной радости — в общем, что-то мимолетное, неуловимое и невероятно важное, светлое, настойчивое, как открытие.

Я вышла из толпы, села на пригорке и оперлась подбородком на этюдник. Я знаю, что наконец-то ненавистное пустое пространство во мне исчезло, теперь я готова, я открыла то, о чем мечтала. Я знаю красоту, которой не видела раньше, — красоту напоенности жизнью. Я вдруг увидела то, чего не видели профессор Румянцев и Лихарев, чего не увидят Анна Пална Бескрылая и старая селедка Терпсихора. Сейчас только это существует, только одно, главное — красота напоенности жизнью, которая даст силы писать, а не добротно разрисовывать.

— Доигрались, — сказала Лелька и села передо мной на траву, скрестив по-турецки ноги, — кильнулись у самого берега. Прошли все ворота и кильнулись.

— Это они нарочно. От радости.

Лелька как-то странно посмотрела на меня и хихикнула.

— Вы что сидите? Пошли, они там мокрые, как из воды.

— Они и есть из воды. Тридцать три богатыря. — Голос у меня был как при сильной простуде.

Лелька опять смущенно хихикнула и глянула исподлобья. Медленно, сосредоточенно поднялась, взяла за лямку этюдник и, напрягаясь, протащила его несколько шагов.

— Совсем не тяжелый, правда? — выдохнула Лелька.

— Правда, — сказала я и подумала, что лучшей подруги у меня еще не было.