За окном идет дождь. Обложной. А синоптики обещали плюс двадцать пять — тридцать, без осадков. Ладно, не буду на них обижаться: они хотели добра, и не их вина, что туман, белый, сплошной, закрыл небо и землю. Иногда, если набежит ветер, туман словно колышется, и тогда из нашей лоджии видны башенные краны. Они стоят тоже мокрые, поникшие, на них никто сегодня не работает — воскресенье. И только ворона посидит на стреле, отряхнется, перелетит на телевизионную антенну, а оттуда камнем падает под трубу: там суше, а потому теплее.

Почему-то мне везет на дожди. Разные — то теплые, солнечные и звонкие, то угрюмые и серые, то вот такие обложные, как сегодня, — сопровождают меня всю жизнь. Вероятно, поэтому я их люблю. Нельзя же не любить то, что вокруг тебя. 

И тогда, в тот теперь уже давний выпускной день в школе, когда мы собрались на прощальный бал, тоже пошел дождь. Но он пошел потом, а сначала мы все отправились в клуб имени Зуева. Почему в клуб имени Зуева? Он в нашем районе, и в нем большой красивый зал. А в такой день всем хотелось, чтоб было красиво. И было красиво: белые широкие платья на девчонках, темные костюмы с белыми рубашками на мальчишках, и учителя, и мамы с папами тоже приоделись во все праздничное. Моя мама даже сшила себе модную длинную юбку и яркий в цветах батник. Он ей идет, делает моложе.

Огромный зал полон цветов. Они на столах, расставленных буквой «П», на стенах и, конечно, у девчонок в волосах, а у мальчишек в петлицах костюмов. Пробки от шампанского летели все время вверх, потому что мальчишки еще не научились тогда открывать его бесшумно, как делают взрослые. Но от этого было еще веселей. Мы пили за нас, за учителей и родителей, за будущее. Мое будущее мне ясно — геология. И Витя будет поступать в геологический, и другие ребята. Так нас воспитал Леша.

Потом мы стали танцевать вальс. Почему старомодный вальс? Это дань еще давней традиции, как и сам выпускной бал, как свадьба с фатой и обручальными кольцами. Считается, что останется в памяти на всю жизнь. Словом, белые платья развевались, кружились вокруг синих и черных костюмов, и казалось, что это белые цветы на черной ножке. Действительно, красиво.

И вот когда я совсем собралась положить руку на плечо Вите, сзади раздался голос:

— Здравствуй, Ленка!

Я обернулась.

— Здравствуй, Леша, — сказала и положила руку не Вите, а ему на плечо.

Витя присвистнул: «Вот это даешь!» Но мы с Лешей улыбнулись ему, и Леша повел меня по залу, и я слушалась его, и танцевать было легко, будто мы всю жизнь только и делали, что танцевали вместе.

Я забыла познакомить вас с Лешей, объяснить, кто он. Представляете физкультурный зал школы? У нас он был большой, специально пристроенный, высокий, светлый, хорошо оборудованный, и на окнах сетки, чтоб не бить стекла. Мы, наш класс, играли в волейбол с седьмым «Б». А я как раз была капитаном команды, и в школе считалось, что играю отлично. И вдруг входит в зал высокий мужчина, незнакомый, на учителя не похож, моложе, вроде старший школьник, симпатичный, черноглазый, чернобровый, улыбка мягкая, смотрит на меня и говорит:

— Эх ты, лапоть! Кто ж так бьет? Мягче кисть, мягче.

Я аж запнулась на месте от обиды. «Не учи ученого!» — крикнула. А он засмеялся и сказал:

— Будем знакомы: я ваш новый пионервожатый. А ты Ленка, да?

Так мы познакомились. Впрочем, пионервожатым он был у меня недолго. Познакомились мы в феврале, а в мае меня приняли в комсомол, и я вроде из-под его подчинения вышла. Но так получалось, сама уж не знаю почему, что все, что происходило в школе — занятия всяких кружков, вечера, диспуты, походы, — все было связано с Лешей, везде он был главным. Ничего, хорошо работал. Любили его ребята. Некоторые даже плакали — ну это, понятно, девчонки-старшеклассницы, — когда он поступил в институт и уходил от нас. Мне он тогда сказал:

— Не грусти, Ленка, мы с тобой еще встретимся. Ты тоже будешь геологом. Так надо, — и прижал мне пальцем нос, вдавил его.

Я обиделась, сказала с вызовом:

— Не подумаю. Была бы причина грустить, — свистнула и пошла. Свистнула я, конечно, напрасно, все-таки училась уже в восьмом классе, не девчонка, можно сказать — девушка. Но так получилось.

И вот теперь он пришел на наш выпускной бал. Может, конечно, его пригласили, этого я не знаю. Правда, и раньше он иногда приходил в школу, просто так. А перед выпускными экзаменами, перед каждым, случайно встречал меня на улице, улыбался и говорил: «Здравствуй, Ленка! Как дела?» — «Порядок!» — отвечала я. Он пожимал мне руку: «Иначе и быть не может. Иначе геологу нельзя!» — и шел дальше по своим делам. Может, и на выпускной пришел по своим делам, я не поинтересовалась. Пришел и пришел, почему не потанцевать.

И вот мы кружимся, кружимся, ничего я, кроме его лица, не вижу, и оно мне кажется все симпатичнее. Один вальс сменяется другим, мне стало уже жарко, а он — ничего, словно не устал. Только смеется:

— Человеком становишься, Ленка! Характер вырабатываешь. А без него как в геологии?! Никак нельзя.

И так это уверенно, словно ослушаться я его никак не могу: как сказал — так и будет. У меня даже глаза стали круглыми, как у совы; что же получается: не я свою жизнь решаю — он. А почему? По какому праву? А он глядит на меня и опять смеется:

— Посмотри, как твоя мать танцует. Прямо девочка, да и только. И чего я с тобой вожусь? На нее бы давно посмотреть...

Мне бы опять обидеться, а я повернула голову к маме — кружится она в вальсе с папой, легкая, молоденькая, раскраснелась, и в самом деле не мама, а девочка. И так мне стало хорошо, просторно, словно впереди у меня одни цветы и радость и никаких дождиков и хмари...

Потом мы пошли все на Красную площадь. Это тоже традиция. И опять танцевали, прямо на улице Горького, и опять было впечатление, что закружил ветер белые цветы, обнажил синие и черные стебельки их. И смех стоял, и совсем не было ощущения прощания, потери. Это все пришло позже, а тогда — только счастье. И вдруг стал капать дождь. Откуда взялся, небо-то чистое стояло над нами, ни облачка, только легкая навесь, как будто сетку марлевую на него накинули. Но дождь все увеличивался, а когда мы вступили на Красную площадь, стал обвальным, звенел по брусчатке, баловался. Леша скинул свой синий пиджак, накрыл мои плечи, а я сняла туфли и спрятала их под пиджак, чтоб не испортить, и мы побежали к моему дому, на улицу Белинского, благо близко. Вскочили в парадное, он вздохнул: «Эх ты, Ленка, тепа босоногая! — прижал мне пальцем нос. — Дождик, между прочим, для роста полезен. Расти, Ленка, догоняй меня! — позвонил в звонок моей двери и пошел вниз по лестнице. На площадке, однако, обернулся и добавил: — Вот так, Ленка, будет всегда. И дождь, и счастье, и вуз, и Сибирь потом. Я в Сибирь распределюсь. Говорят, там дожди похлеще наших, вот побродим, да?» — и хлопнул входной дверью.

А я ничего уже не могла понять: дождь, выпускной бал, Леша — все смешалось во мне, и что правда, что выдумка, кто его знает? Впрочем, все поставил на свои места Витя. Он переждал дождь, пришел ко мне, снял пиджак, устроился на тахте у окна, попросил:

— Чайку бы, а, Лена!

Он никогда не называл меня Ленкой, только уважительно — Лена. И приходил ко мне каждый день, дворовые ребята даже дразнили нас — жених и невеста, а мы готовились просто вместе в институт. А Леша не бывал у меня никогда.

— Чаю так чаю, — согласилась я.

Мы пили чай, и Витя писал на бумажке расписание наших дней: подъем — в восемь утра, занятия — с десяти до двух. Обед — с двух до трех...

Он делал это так основательно, спокойно, что я тоже успокоилась, потому что знала, что и когда произойдет в моей жизни. А что может быть лучше ясности...

Экзамены в институт — они всегда экзамены. Сколько-то знаний, сколько-то удачи или неудачи, — словом, лотерея. Однако волнуюсь, разумеется, бегу в институт и встречаю Лешу. Теперь вспоминаю, что встречала его почти перед каждым экзаменом. Он говорил мне привычное: «Здравствуй, Ленка!» — а потом ждал, и, когда я выходила из аудитории, серая, вся какая-то сплющенная, словно уменьшившаяся в размерах, с гудящей, свинцовой головой, полная отчаяния, ибо каждый раз мне казалось, что все плохо, всему конец, он улыбался мне: «Вот такие, Ленка, дела. Еще один шаг приближает тебя к цели», — брал меня под руку, как взрослую, и вел в кафе-мороженое. Заказывал мороженое сливочное, и крем-брюле, и вишневое, и абрикосовое, и шоколадное, и какое-то еще, точно хотел заморозить меня в состоянии напряжения, необходимом при сдаче вступительных экзаменов. И говорил: «Сегодня можно, сегодня надо передохнуть...» А Витя сердился: «Расслабляешься!»

Бывали, впрочем, дни, когда он не встречал меня, и я бежала домой, чтобы скорее пожаловаться маме и папе на экзаменаторов, и всякий раз спотыкалась у входной двери, потому что на ней мелом размашисто было написано: «Здравствуй, Ленка! Все в порядке, все о’кей!» Откуда он знал, что у меня в порядке, а что нет, я не задумывалась. Я торопливо стирала носовым платком меловые слова, чтобы их, не дай бог, не увидел Витя или еще кто-нибудь. Стыдно ведь.

Я плохо помню теперь, как все тогда было. Нет, помню, конечно, все, до самой последней мелочи. Главным было ощущение. Оно было все время одинаковым: дождь не дождь, а дожди в то лето шли часто, но светило солнце, светило... Мы с Витей были студентами.

И еще я ужасно торопилась. Мне нужно было во что бы то ни стало догнать Лешу, доказать, что мы ровня.

Смешно, конечно, но и у меня самолюбие: подумаешь, без пяти минут геолог! Подумаешь, главный институтский активист! И я не хуже!

Витя не торопился, не спорил, не возмущался. Он просто приходил ко мне, и так получалось, что занимались мы все время вместе. Иногда, правда, когда меня не было дома, Витя играл с папой в шахматы, старался не выигрывать (папа — дилетант в шахматах, а Витя — мастер) и дожидался меня. Обязательно дожидался.

А Леша мечтал о Сибири. Почему — не знаю. Иногда он читал мне целые лекции о ее просторах, лесах и сопках, реках и степях, охотниках и зверях, а главным образом о минералах. Это происходило, когда мы случайно встречались — специально ведь никогда не договаривались — у вешалки и он меня приветствовал обычным:

— Здравствуй, Ленка! — А потом говорил: — С новыми успехами!

— Какими успехами? — удивлялась я. Ничего в этот день у меня значительного не происходило.

— Как какими? — сердился он. — День прожит, значит, что-то доброе было. Лекция интересная, знания новые. Здорово же, Ленка!

Я смотрела на него и думала — казенный оптимизм, и мне сразу становилось не то чтобы скучно с Лешей, но как-то очень обыкновенно. Я даже чуть переставала ему верить, и мне хотелось скорее к Вите, к ребятам, которые меня не поучали, были такими, как были, и с ними я чувствовала себя просто.

— Мне домой пора, — говорила я в таких случаях, а он уже опять улыбался:

— Дома мы с тобой еще насидимся, когда старичками станем. Пошли бродить по городу, — и, не дожидаясь моего согласия, брал за руку, как маленькую, и вел в какой-то район города.

Так мы попали к Крутицкому подворью. Я даже не знала, что оно есть в Москве и где есть, я просто никогда об этом не думала. А он привел меня на неширокую, поднимавшуюся в горку улочку, такую провинциальную и ветхозаветную, что я даже присвистнула. По обе стороны ее стояли низкорослые, очень старомосковские дома, какие я видела в книжке Гиляровского, а за ними виднелись зеленые дворы, и фонари старинные у каждых ворот, и булыжник вместо асфальта. И куры, белые и пестрые, совсем как в деревне, ходили по мостовой, что-то выклевывая между камней.

Я подняла на Лешу удивленное лицо.

— Пошли, пошли, — сказал он. Опять взял меня за руку и опять повел.

И я увидела подворье. Широкая под шатром лестница вела в него, и башня, и трапезная, тоже крытые крышей, и красный кирпич.

— Ой! — воскликнула я.

— Здорово, да! А ты говорила — домой. Оно же старое, чуть ли не самое старое в Москве. Смотри, смотри...

Я смотрела, слушала, и недоверие к Леше пропадало, и опять мне нужно было тянуться за ним, что-то узнавать, куда-то спешить. Я вздохнула: нет, никогда не догоню Лешу. Это было горько, и мне больше не хотелось бродить.

— Ладно, насмотрелась, — говорила я резко и шла из этого старого мира в привычный, новый, к троллейбусу, не оборачиваясь, не поддерживая разговора. А Леша шел рядом, шутил:

— Федул, чего губы надул?! Эх, молодо-зелено, и чего я в воспитатели записался?

— В самом деле, чего? — не выдерживала я. — Никто не просил!

Так мы блуждали по Москве, и мною владело чувство, что я не знаю города, а я ведь родилась в Москве. То Леша приводил меня на Ленинские, бывшие Воробьевы горы и рассказывал о деревне, которая стояла тут и в которой жили одни извозчики, а я представляла высокий обрыв, поросший березами и осинами, тропку между ними, ведущую вверх, к белой церквушке с подворьем, и домики вокруг нее, одноэтажные, но массивные, разукрашенные резными наличниками, и у ворот обязательно толстого, в огромной, подпоясанной ремнем шубе и высокой шапке, отороченной мехом, извозчика, и лошадь его, помахивающую мерно головой, засунутой в торбу с овсом, и собак разных — лохматых и гладких, — дворняжек, злобно охраняющих двор и дом.

То мы оказывались в Останкине, и Леша открывал мне историю его дворца, то шли по аллеям Парка культуры и отдыха имени Горького, и он вдруг говорил:

— А знаешь, здесь была первая в нашей стране сельскохозяйственная выставка. Смешно, «фордзоны» тогда удивляли...

Я не понимала, зачем ему, геологу, все эти знания, но они подавляли меня, и мне становилось трудно с Лешей, и опять хотелось к своим однокурсникам, просто веселым, сильным ребятам, которым не нужно было показывать свою ученость, достаточно было знать то, что знали все.

— Леша, — говорила я тогда осторожно, — у меня зачет на носу.

Он тыкал меня пальцем в нос, прижимал его, отчего он становился курносым, смеялся:

— На носу? Точно. И у меня — вот-вот...

Летом он уезжал на практику, преддипломную, и почему-то попросил меня проводить его. Мог бы обратиться к кому-нибудь из мальчишек, ну хоть к Вите, а он сказал мне: «Поможешь что-нибудь поднести», точно я грузчик. Но и отказать было неудобно: все же я тоже будущий геолог, и не мне бояться трудностей. «Ладно!» — согласилась я.

В спортивной форме с рюкзаком он казался еще выше и стройней. Улыбка то появлялась, то исчезала у него на лице, и я поняла: волнуется. Почему? Что случилось? Пока я так гадала, он вдруг громко, на весь вагон сказал:

— Ребята, за отъезжающих и остающихся! Словом, за будущую встречу! — И в руке его я увидела стакан с красным вином, а второй он протягивал мне. Удивилась, понятно: Леша никогда не пил. Это мы с Витей и другими ребятами позволяли себе после удачно сданного экзамена или на праздник. Но долго дивиться было некогда, зазвенели стаканы, и я глупо сказала:

— Берегите Лешу!

Все засмеялись, а кто-то пообещал:

— Понятно, самородок, чего уж! Если только в музей. Но коль очень просишь — сбережем, а, ребята?..

Я смутилась, махнула рукой и побежала к выходу. Впрочем, своевременно, потому что поездной диктор сказал придушенным, точно рот ему заткнули подушкой, голосом: «Провожающие, прощайтесь с отъезжающими...»

Поезд тронулся, я шла за ним, махала рукой, и было мне почему-то так грустно, что хотелось реветь, а я не плакса.

С тех пор прошло три года. Партия, в которой Леша проходил практику, обнаружила важное месторождение, и Леша не захотел бросать работу на полпути, не приехал на защиту, защитил диплом в Красноярске. Как там все было, мне трудно сказать, потому что письма он хоть и слал, но короткие, беглые: «Здравствуй, Ленка! У меня все в порядке — жив, здоров, работаю. Как у тебя? Смотри не подкачай, геология любит верность. Помни и жди! Леша».

Хм, помни и жди! Помнить-то можно, труда особого нет, а вот ждать! И кого ждать и почему ждать? Собственно говоря, кто мне Леша? А никто. Бывший пионервожатый, бывший студент нашего института, бывший мой наставник. Ну и что? Вот Витя — другое дело, Витя мне... Впрочем, кто мне Витя, пока говорить рано, а вот Лешу, мне порой кажется, я уже забыла. Хочу вспомнить лицо и не могу. Даже там, в Братске, когда мы приехали на практику и я думала, что Леша встретит нас, обещал ведь, — представить его лица не могла. Но он не встретил, и потому беды никакой от моей забывчивости не случилось.

Мы шли с ребятами по Братску, город невиданный — дома среди сосен и еще каких-то огромных деревьев, небо синее, чистое, без облачка, жара и плотина такая огромная. Смотрю на нее снизу вверх, и голова кружится, подташнивает. Чуть не упала. А Витя заметил, подошел, взял меня под руку, сказал:

— Бывает, что кружится голова, когда сверху вниз смотрят, а бывает наоборот. Это от вестибулярного аппарата зависит, а ты не смотри, — и повел меня по улице, широкой, вроде проспекта. И все говорил что-то.

Так мы дошли до Падуна — это район такой в Братске, подошли к нашей гостинице, укрывшейся в зелени густых здесь деревьев, и было все это интересно и сулило еще много нового впереди, а я люблю новое. Не знал, не видел и вдруг узнаешь, видишь. Здорово! Потом дежурная, симпатичная такая девушка, взяла мой паспорт, прочитала фамилию, задумалась и стала рыться в ящике стола.

— Точно, — улыбнулась она, — запомнила. Письмо вам тут один геолог оставил, — и передает конверт.

Раскрыла я его, а там маленький кусочек бумаги, и на нем ровными Лешиными буквами написано: «Здравствуй, Ленка! Ждал вас всех, а вчера срочной телеграммой в партию вызвали. Бывает. Постараюсь все же вырваться, а нет, путь-то у нас один, встретимся. Жди. Леша».

Прочитала я письмо, и такая вдруг злость поднялась во мне, не продохнуть. Вот, значит, и встретить не мог! Жди! А почему я должна ждать?! Схватила я бумажку, скомкала, потом расправила и на глазах удивленной девушки и Вити разорвала в мелкие клочки и спросила:

— Где у вас тут урна?

Девушка сердито покачала головой, ничего не ответила, а Витя торопливо сказал:

— Ребята уже все собрались, обедать звали.

Взял меня под руку и повел. И я пошла и весь вечер требовала, чтоб ребята играли на гитаре и пели всякие наши самодеятельные песни, и сама пела громко, громче всех и танцев требовала, тащила Витю за руку: «Для меня, Витя, постарайся для меня. Для меня ты ведь можешь!»

Что на меня тогда нашло, стыдно теперь вспоминать. Стыдно перед Витей и ребятами. Впрочем, никто из них не упрекнул меня, только Витя сказал: «Устала ты, Лена. После практики обязательно поедем к морю. Уже договорился...» И я была ему благодарна. А утром мы уехали в район, где должны были проходить практику, и пробыли там до осени. Что это была за работа, рассказать невозможно. Постоянные маршруты, шурфы, образцы... Но тайга, темный, серьезный лес и веселый, шальной подлесок, и грибы непуганые стоят себе, точно смеются над тобой, и голубика в траве, как камушки драгоценные, а белка шальная — прыг с ветки на ветку, и основательный, лохматый и неразговорчивый пес Дадон, и запах костра вечером на берегу звонкой, быстрой речки, и уха из только что пойманных хариусов, и шашлык из нахальных грибов, одуряюще пахнущих лесом. Счастье!..

В Москве меня ждали письмо и посылка. «Ленка, по хмурься. Так получилось. Ты сама теперь работаешь в партиях — знаешь. Словом, пока вот держи камушки и вспоминай меня. Леша».

Камушки были разные, больше полевой шпат, но были и яшмы, и кальцит, и обсидиан, и исландский шпат. Живые, теплые, они грели руки. Их держал Леша, может быть, сам нашел. Тепло его руки передалось мне, а потом камни стали словно остывать, стали мертвыми, и мне почему-то стало жаль себя, и еще стало пусто, словно что-то дорогое сейчас у меня отобрали и не отдадут обратно.

В таком состоянии я и легла спать, а утром, совсем рано, часов в шесть, раздался непривычно требовательный звонок. Я пошла открывать дверь, а когда открыла, увидела бородатого незнакомого человека.

— Прошено передать вам. Берите, мне разговоры говорить недосуг. Плутал вот, отыскивая вас. На самолет бы теперь поспеть, — всунул мне в руки большую сумку и быстро стал спускаться по лестнице, точно боялся говорить со мной. Я еще не успела ничего сообразить, когда в сумке что-то зашевелилось. Так у меня появился пес, лайка. «Береги Чапа. Вырастет верным товарищем. Леша», — было написано в записочке, приложенной к собаке. И что он за человек, Леша?! И зачем мне собака?

Но с появлением пса что-то изменилось в моей жизни и во мне самой, я точно оттаяла, и стало все вокруг меня и во мне таким, как было раньше, — простым и понятным, только забот прибавилось и захотелось в Сибирь. А Чап рос, превращался в огромную пышношерстную собаку. Сидел на подоконнике — подоконники у нас в квартире широкие, — смотрел в окно то на дождь, то на снег, и в глазах его стояла тоска. Хотел, видно, в лес...

В лес, а вернее, на преддипломную мы летели в Красноярск. Ура! Преддипломная, а потом диплом, и нечего тебе, Леша, задирать нос, я тоже геолог!

Витя же почему-то волновался, приходил ко мне каждый день, укладывал мои вещи, о чем-то говорил с мамой и папой, и те как-то странно-жалостливо смотрели на меня и старались предупредить каждое мое желание. Почему так, я не задумывалась. Мной владела радость, какая бывает, когда достиг финиша. Победа! И Чап тоже радовался, бегал по квартире, приставал ко всем, поскуливал даже — понял, что едем в лес.

Вылетели мы ночью и всю дорогу летели в утро, в рассвет, сначала сиреневый, потом розовый, потом голубой. Это было красиво, необыкновенно. Я все время смотрела в иллюминатор, а Витя, сидевший со мной рядом, что-то без конца говорил, словно отвлекал меня. Глупый, зачем и от чего меня отвлекать?! Мне было хорошо, покойно и радостно. Так, как еще не было никогда, и я даже не хотела сердиться на Витю, который мешал мне оставаться в моем покое и радости. И Чап спокойно лежал в проходе, положив свою кудлатую голову на лапы и прикрыв глаза. Хитрец!

На аэродроме, как только сел самолет, я, опередив всех, подошла к входной двери, а когда ее открыли, Чап рванулся вперед, и я еле удержала его. Может быть, мы с ним хотели скорее увидеть Лешу — ведь он был первым его хозяином.

Внизу стояли какие-то люди в белых с закатанными рукавами рубашках, а Леши среди них не было. Я рассердилась: опять забрался куда-то далеко.

Я шла по лестнице, а Чап все рвался вперед и, очутившись на земле, все же вырвался из моих рук, бросился на бородатого мужчину, поставил на него лапы и заскулил.

— Ну, ну, — сказал тот, потрепал Чапа по холке каким-то очень уж хозяйским жестом, от которого у меня сжалось сердце и тревожно подумалось: хозяин не Леша, хозяин — бородач. Тогда почему... Но бородач уже подошел, сказал: — Вы на практику?

— Да, — ответила я, рассматривая его.

Он протянул мне руку:

— Будем знакомы — Сергеев. Руководитель практики.

— Но мы же знакомы, — сказала я растерянно. — Чапа...

— Да, да, — подтвердил он торопливо, словно опять опасаясь разговора со мной, и подошел к ребятам. — Надо ехать, — потом сказал он. — Нас ждут в управлении. Дня три пробудем в городе, затем на месторождение Григорова...

— Что? — не поняла я, услышав фамилию Леши. — Куда?

— На месторождение Григорова, — поспешил уточнить Витя, и я сразу сообразила, вот, значит, почему Леша не приехал, нас везут к нему. Молодец, свое месторождение. А молчал, вот ведь!

Я улыбнулась Вите, сказала:

— Извини, задумалась. Конечно, надо ехать, раз ждут.

Нас везли по городу, сначала старинному, видно, тому, что остался от Красного казачьего яра, а потом мы сразу попали в современный, стандартный, как многие теперь города. И в управлении, пока с нами знакомились и объясняли будущую работу, и в гостинице, выходившей окнами на широкий красивый, но холодный Енисей, и потом, когда повезли нас на Красноярскую ГЭС, много владело безотчетное чувство счастья, и я шутила, смеялась, приставала к Вите:

— Витя, а Вить, смотри, какой Енисей большой, а ты маленький... Вить, а Вить...

Он не сердился, скорее, как-то странно мудро и нежно смотрел на меня, точно я несмышленая девчонка, а он умудренный жизнью старик, и что плохого в том, что девчонка ошалела от такой красоты, от такого простора...

— Да, да, — все время потакал он мне и рвал по дороге жарки, удивительно ярко-оранжевые кувшинки, горевшие, как маленькие солнца, отчего на них трудно было смотреть.

А Чап смотрел, улыбался, признавал, видно, своими.

— Дивногорск, — сказал Витя. — Смотри, приехали.

Я посмотрела по направлению его руки, и вдруг вся радость как-то разом вышла из меня, точно ее специально, одним сильным толчком выпихнули, и я съежилась, стала маленькой и почувствовала к себе нестерпимую жалость. Перед нами нес свои воды Енисей, уже не такой широкий, как в Красноярске, но какой-то очень хмурый, темный и напряженный, а за ним высилась черная, точно насупившаяся, гора Дивная, и было в ней что-то такое первозданное, отчего страшно было на нее смотреть.

И совсем непонятными, странными казались двухэтажные ярко покрашенные дома Дивногорска, какие-то нарочито веселые рядом с этими от века существующими здесь могутными горами и рекой. И плотина, на которую тоже страшно было смотреть, была под стать горе и реке, высоченная, строгая, деловая. Все здесь подавляло своими размерами, величием, точно хотело подчеркнуть нашу человечью малость. От этого билось сердце и становилось неспокойно. Но это сделал человек. Человек этот виделся мне великаном, состоявшим из мускулов, напористым, грубым, может быть, чуть-чуть, как Леша. Но у Леши добрая, мягкая улыбка, это я помнила, а у этого улыбка должна была быть такая же широкая и дерзкая, как все здесь. Я ждала, что вот-вот выйдет этот человек, покоритель Енисея и горы Дивной, а вышел к нам со станции приземистый, даже чуть квадратный, невеликого роста молодой человек и сказал:

— Здравствуйте, пошли покажу...

И было все это так обыденно, что я растерялась, посмотрела удивленно на Витю, а он, словно что-то поняв во мне, чего я сама еще не понимала, опять взял меня бережно под руку, сказал:

— Какое счастье, Лена, повидать такое! И хоть нашей доли нет в этой станции, кто знает, может, и мы откроем что-то такое, что станет очень важным...

Он сказал это патетически, и мне стало смешно.

— Философ, — засмеялась я. — Открыватель. Ладно, пошли!

Страх мой прошел, отчего, не знаю, может быть от слов Вити, который и в самом деле очень ловко умел опускать меня на землю из моих подоблачных высот и все делал реальным, простым и чрезвычайно необходимым, осмысленным. Нет, он не был прагматиком, он был просто человеком хорошим и всегда нужным мне.

Но Чап, который тоже, как и Витя, стал вдруг серьезным, больше не прыгал, не лаял от счастья, а, точно что-то поняв или вспомнив, стал солидным, смотрел на меня внимательно, словно ждал команду, которую нужно сейчас же выполнить, и хвостом больше не вилял, скрутил его в колечко. Он утратил московскую расслабленность и превратился в сильного, рабочего пса. Мне была смешна, но и приятна эта перемена, ибо она-то больше, чем все остальное, приближала меня к работе, к месторождению, которое, неожиданно оказалось, носит имя Леши. Почему же он не написал мне об этом? Почему скрыл? Я бы гордилась. Ах, Леша, Леша! Скромность тебя погубит!

К месторождению мы летели на вертолете. Впервые я вступила на его борт, и это тоже было интересно, ибо не было у него никаких взлетных дорожек, а только поле, с которого он, поурчав, вскочил и полетел. Чап устроился у моих ног, как и в самолете, положив морду на лапы и закрыв глаза. Хороший, спокойный он авиапассажир.

Летели мы над тайгой, низко огибая сопки, и порой казалось, что сейчас заденем за какое-нибудь дерево, и тогда у меня колотилось сердце.

Винт урчал, солнце светило, темнела тайга, иногда взблескивали озеро или тонкая ниточка реки — и опять лес и лес. Потом вертолет точно остановился, завис и стал спускаться на землю и сел прямо у реки, на небольшой полянке. И сейчас же к вертолету подошли от реки люди, бородатые, молодые и улыбчивые.

— Привет работягам! — сказали они и стали работать, разгружать вертолет.

Наши ребята помогали им, а я искала Лешу: здесь-то, на своем месторождении, он обязательно должен быть, и мне хотелось скорее сказать ему «Здравствуй, Леша!», как он когда-то говорил мне «Здравствуй, Ленка!», и тем как бы уравнять окончательно себя с ним. Это же надо — почти догнала! И сердце радостно прыгало у меня. Но Леши не было, и я уже сердито повернулась, чтобы спросить у бородатого начальника практики, где же Леша, когда вдруг увидела небольшой холмик, а на нем обелиск. Что на нем написано, рассмотреть было нельзя, но какая-то сила повела меня к нему. Я шла по полю, и каждый новый шаг мой давался мне с трудом, точно наваливали на каждую ногу груз, все увеличивая его. Я преодолевала эту тяжесть и шла. Но вот глаза мои стали различать позолоту на обелиске и большой, вмонтированный в него портрет. На меня смотрел улыбающийся своей мягкой улыбкой Леша, и мелкие, наносные, а не серьезные морщинки разбежались у него от глаз к носу, сделав лицо не просто добрым, но нежным...

— Леша! — закричала я, еще ничего не поняв, бросилась к обелиску и прочитала:

«Нашему товарищу, отважному геологу, прекрасному человеку Алексею Григорову, героически погибшему в маршруте, спасая товарища. От друзей геологов...»

Как все было потом, я не помню. В памяти остался только Чап, тихо и жалобно скуливший и все норовивший лизнуть меня в лицо, да твердая, уверенная рука Вити, державшая меня, и дни, дни, дни... практика...

Вот и все. Завтра мы с Витей идем в распределительную комиссию. Поедем в Сибирь. А за окном дождь. Обложной. И туман. Иногда ветер разгоняет его, и тогда я вижу, как ворона перелетает с одной крыши на другую, садится на телевизионную антенну, сидит немного, а потом встряхивается и летит под трубу, прячется от дождя и холода. Чап тоже смотрит в окно, устроив свою большую лохматую голову на подоконник рядом с моей рукой, и в глазах его тоска. А мне все кажется, что сейчас вот, сию минуту, из тумана и дождя выйдет высокая знакомая фигура и пойдет в сторону моего дома. Посмотрит на окно, увидит меня, помашет рукой и крикнет: «Здравствуй, Ленка!» — и все будет, как должно быть. Как же иначе-то!

Чап тоже, видимо, ждет, потому что время от времени вскуливает и смотрит на меня виновато и вопросительно. И дождь идет и идет, и туман не рассеивается...