Профессор Макар Елисеевич Бедовый — известный хирург. И не только мой однофамилец, но и земляк. Я сразу подумала об этом, когда узнала, кто занялся моей ногой, кто ручается, что ни на вот столечко не буду хромать. Я не много ездила по свету, если правду сказать — лишь из нашего села на Волге, под Саратовом, сюда — в целинный город, но людей я все же повидала немало и никогда не встречала Бедовых. Лишь в нашем селе Бедовом все до одного Бедовые. Вот я и признала в нем земляка...

Макар Елисеевич, конечно, знает моего отца. Вообще-то он почти всех людей Бедового перезабыл, а таких, как я, и вовсе знать не мог.

Впрочем, он мог познакомиться со мной, когда я еще под столом разгуливала. Вскоре после войны он приезжал в Бедовое, повидал всех, кого знал в молодости, был, говорит, и у нас в доме; а я что делала? Верно, глядела на него во все глаза, а может, за печь пряталась, потому что не часто видела чужих, незнакомых, а если и видела, так это были проезжающие мимо шоферы. Они останавливались возле нашего дома то воду в радиатор подлить, то колесо сменить.

Профессор Бедовый принес как-то в больницу фотографию, снятую фронтовым и, должно быть, не очень умелым фотографом. Конечно, неумелым, а то почему же отец мой перерезан почти наполовину и почему карточка пожелтела и покрылась пятнами? На той фотографии на фоне какого-то полуразбитого дома в Бойких Двориках под Сталинградом Макар Елисеевич моложе, чем сейчас, но уже тоже далеко не молод. Он в белом полушубке, подпоясанном широким офицерским ремнем, в ушанке. Шапка почти сидит на роговых очках, из-под очков глядят умные глаза — немного утомленные, но внимательные и нежные, пытливые и все понимающие. Лицо худое, бледное. А о моем отце, какой он там на фотографии, и сказать трудно. Он попал раненным где-то севернее Сталинграда в этот армейский госпиталь, попал к Бедовому. Его хотели совсем демобилизовать, а он не захотел уехать, остался у Макара Елисеевича, вылечился и в том же армейском госпитале стал работать санитаром.

Но не об этом я хочу рассказать...

У моей койки Макар Елисеевич всегда появлялся в белом халате, из-под которого виднелся гражданский черный костюм. Редкие волосы на его непокрытой голове были аккуратно причесаны, а выпуклый лоб немного поблескивал. Я смотрела на Макара Елисеевича и мысленно сравнивала его с тем, какой он на фотографии. Те же самые или такие же точно очки, те же пытливые глаза — озабоченные, напряженные. Лицо и теперь сухощавое, немного утомленное. Мне казалось, что лицо его говорило: «Страдаешь, знаю. Тебе больно. Знаю. Ногой не можешь шевельнуть? И это знаю. Знаю о ней больше, хоть это и твоя нога. И еще я знаю, что ты будешь ходить прямо, как всегда. Ты и помнить не будешь, какую ногу сломала...»

Недавно он приснился мне вот как. Стоит он возле моей кровати и молчит, а я читаю его мысли и протягиваю ему костыли. Он берет их из моих рук и велит мне идти. А куда мне идти? Вот уж сколько времени я прикована к постели! Но я, словно загипнотизированная, встаю и иду. Сначала неуверенно, потом все быстрее и быстрее...

А еще мне часто снится нянечка из нашей палаты, сколько она сделала, чтобы я скорее поднялась на ноги!

Но все-таки о профессоре. Когда он заходил в нашу палату со своей чуть иронической улыбкой на тонких губах, будто свежий ветерок пролетал над койками больных. Он приносил с собою дыхание улицы, и, чувствуя его, я вдруг видела себя в толпе, в которой могут тебя и толкнуть нечаянно, и зацепить локтем, и обогнать... Мчатся автомобили, солнце поблескивает в окнах домов... Это жизнь, а здесь только лекарства и кровать!

Но профессор Бедовый недаром говорил мне: «Ты еще полазаешь по лесам, Валя!»

И вот глядите — я на лесах! Я на четвертом, нет, на пятом этаже! Через окошко на чердаке лезу на крышу, которую кровельщики красят суриком. Осторожно ступаю по стремянке, что лежит на крыше, и останавливаюсь у вентиляционной трубы. Отсюда мне виден почти весь наш молодой целинный городок. Еще недавно он назывался поселком, а теперь он город! День солнечный. Наша единственная асфальтированная улица блестит, будто покрыта лаком. Новые, такие нарядные, пятиэтажные дома бегут вдоль нее. А там, на окраине, течет наш Ишим. На левом его берегу — глинистый обрыв, а на правом — зелень лугов и березовых ко́лок.

Я смотрю немного вправо. Вон там, в гуще деревьев, белеет дом. Это и есть клиника профессора Бедового, где меня поставили на ноги и где, возможно, в этот момент Макар Елисеевич убеждает какого-нибудь больного:

— Эге-ге! Вы еще будете бегать! По крышам, по стремянкам, просто по улицам!

Мне, бывало, он говорил и другое, укоризненно покачивая головой:

— Бедовая, а как оплошала! Ну разве так ломают ногу?!

Я терялась в догадках: откуда он знает, что я действительно оплошала, да еще в самый неподходящий момент? Я ведь никому ни слова об этом не сказала... Это ведь целая история, но я поведаю о ней после, а пока вот о чем.

Выздоравливая, я не раз думала, чем мне отблагодарить земляка за все добро, что он сделал не только мне, не только когда-то моему отцу, но и многим-многим людям. И сама не то подсмеивалась над собой, не то сокрушалась: «Ну чего ты, глупая, можешь сделать для него? Поцеловать, уходя из больницы? Но решишься ли? Да и понравится ли это профессору? Скорее всего просто руку пожмешь ему, улыбнешься, кивнешь, мол, будьте здоровы, спасибо, а он скажет: «Будь, Валек, осторожна впредь, не оплошай, не попадайся больше мне в руки!»

Но даже и так не вышло. Когда я выписывалась, профессора не было в клинике — он уехал на какую-то конференцию.

А теперь о том, как я оплошала.

И о том, как пришло ко мне мое счастье.

Василий появился, когда я стояла на самой верхотуре — мы начинали штукатурить стены нового клуба, как раз передвигали настил не вполне укрепленных, шатких лесов. Пришел Василий с прорабом делать замеры для скрытой электропроводки. Василий — это новый бригадир электриков. Я сразу приметила его: статный, плечистый, сверху-то плечи показались мне совсем широченными. Светлый чуб лег набок, из-под приспущенной «молнии» комбинезона выглядывает краешек тельняшки. Я как-то слышала, что новый бригадир электриков из моряков. Он глянул наверх, на нас, девчат, — кареглазый, улыбчивый, что-то сказал для первого знакомства, вроде «здравствуйте, девчатки», и вдруг во мне все так и задрожало от радости. Смотрю на Василия во все глаза и думаю: «Хоть бы он заметил меня». Собралась я крикнуть ему что-то озорное, ну, словно бесенок запрыгал во мне, не глядя под ноги, сделала шаг к краю настила, где одна доска, еще не закрепленная, выступала больше других, сделала шаг и — загремела вниз...

Затем в больницу ко мне приходили девчата, и даже кое-кто из наших общежитских парней приходил. Я ждала — вдруг и Василий с ними появится? Правда, мы и познакомиться не успели, и я для него тогда была никем, но и не совсем никем: ведь как-никак я у него на глазах свалилась с лесов — мог бы догадаться, что именно он отвлек мое внимание, а я оплошала. Но в больницу Василий не пришел. Как уж потом состоялось наше знакомство, долго рассказывать. Впрочем, состоялось оно просто: вернулась я на строительство и увидела его не сверху, а прямо перед собой. Он, кстати, на полголовы выше меня. Поглядела на него — хорош, что и говорить! Должно быть, и он обо мне неплохо подумал, потому что улыбнулся тепло так и хотя в шутку, но и как-то растерянно сказал:

— Ага, будешь знать, как на новеньких заглядываться!

Потом мы, как и все, встречались на стройке, перебрасывались словечком-другим. Я все ждала его шуток, задора, блеска в глазах, а он остывал от встречи к встрече. То ли привык меня видеть, то ли терялся (и такое приходило мне в голову!). Несколько раз я перехватывала его внимательный взгляд, но и только...

Клуб еще до моего возвращения закончили. Теперь мы штукатурили пятиэтажный жилой дом. Все говорили, что он будет самым красивым в городе.

Спустились мы на третий этаж, только окончили штукатурить крайнюю левую квартиру и перешли в правую, гляжу — а бригадир электриков спешит со своей складной стремянкой в ту, из которой мы только что ушли. Спешит, озабоченный такой. Нашла я повод — и туда же! А он уже по стремянке вверх к сырому карнизу над окном добрался и что-то разглядывает. Спрашиваю его:

— Может, вы собрались что-нибудь переделать?

— Точно, — говорит, — промашка у меня получилась, надо тут чуть-чуть штукатурку тронуть.

Я вспомнила свою промашку и распалилась. Вот, говорю, работает ваша бригада спустя рукава, а потом стены корежите! Василий слушает. Вдруг его со стремянки словно ветром сдуло. Я и передохнуть после своей горячей речи не успела, а он уже рядом стоит и улыбается. Да мало того — руки ко мне протянул! «Ах, — говорит, — так ты не только заглядываться на парней, ты еще и кричать умеешь!» Да как подхватит меня на руки, да как закрутит! А потом поцеловал. Один раз, другой...

Мне надо бы закричать, а кричать не хочется! Вот как оно было.

Карниз-то он испортил, пришлось поправить. Да разве сделаешь все как было? Алебастр-то момент — и засыхает! След, конечно, остался. Потом, когда мы не раз проходили мимо этой, седьмой, квартиры, я не раз поддразнивала его:

— Тут осталась твоя отметка, Вась...

А вчера в самом конце дня мы с ним еще раз поругались, и все из-за того же дома. Правда, одна половина дома уже заселена (где седьмая квартира), мы же — вторую заканчивали. Ходим по квартирам, смотрим — может, где штукатурка трещину дала или же обвалилась. Во второй раз побелили парадный ход. Уже и лестницу уборщицы начали мыть. В общем, как говорится, последние пуговицы к мундиру пришивали.

И что же, вы думаете, Василий?

Помчался с ребятами наверх, где-то замыкание им померещилось. Не знаю кто, то ли он сам, то ли кто из его электриков, только кто-то опрокинул ведро с грязной водой, что стояло на лестнице. Вода окатила инженера. Он был как раз этажом ниже. Помчалась я глянуть, кто это бедному инженеру так удружил, и носом к носу столкнулась с Василием. Профессор Бедовый, помню, советовал мне никогда не горячиться, но я и на этот раз позабыла о его совете...

Вечером, это было в субботу, я нарочно не пошла на танцы, а в воскресенье на весь день уехала к подруге в село. Там у них такой сад — загляденье! На душе хоть и пасмурно — как отнесется к моему отсутствию Василий? — и все-таки немного отрадно! Такой дом закончили!

Вечером я возвращалась домой и думала: куда пойти — в общежитие ли, к Василию, или к профессору Бедовому? Сколько времени прошло, а я до сих пор не собралась навестить такого человека! Тем более что его дом на пути с вокзала в общежитие. Решила пойти к профессору.

Так и сделала. На пятый этаж подымалась медленно, чтобы не запыхаться и предстать перед профессором в самом добром здравии. Позвонила. Мне открыла какая-то женщина. В фартуке, лицо раскраснелось — видно, только что из кухни. Женщина переспросила:

— К профессору Бедовому? Профессор здесь больше не живет. Переехал в другое место. Куда?

Как вы думаете, куда перебрался мой земляк? Во всяком случае, адрес мне записывать не пришлось. Он переехал в тот дом и в ту седьмую квартиру!

Профессор Бедовый встретил меня радостно, шумно. Он слегка похлопал меня по спине своей худощавой рукой, как тогда, когда я только что начала ходить с костылем. Сквозь свои роговые очки он смотрел на меня пытливым взглядом, а потом весело сказал:

— Ну, землячка, вовремя ты пришла! Еще не вся наливка домашняя выпита после новоселья. Составишь компанию, а?

— Составлю! — так же весело отозвалась я.

Мы пошли в профессорский кабинет. Разве я предполагала, что штукатурю кабинет человека, который мне стал почти родным? Три стены заставлены книжными шкафами, на маленьком красивом столике из орехового дерева — тоненький белый олень, а на другом маленьком столике — какие-то столбики, колбочки. Возле него — кресло-качалка.

Я подошла к окну. Отсюда весь город виден. Небо синее, словно акварелью намалевано, дальше течет наш Ишим. По одну сторону глинистый обрыв, по другую — зелень березовых колок. Словом, сейчас я увидела все то, что видела тогда, стоя на лесах.

Я взглянула на противоположную стену кабинета, что не была загорожена шкафами, и возле окна увидела какой-то след. Он был еле заметен, и если бы я не знала, что он должен тут быть, я бы и не отыскала его.

— Ну, как, Валя, нравится тебе моя квартира? — спрашивает профессор.

— Нравится, Макар Елисеевич! — весело отвечаю я.

И весело мне оттого, что я знаю: в этом доме есть и для меня квартирка. Для меня и для того, кто стоял вон в том углу на стремянке — стройный, крепкий, в забрызганном известкой пиджаке.