Всякий раз, когда подхожу к своему дому, смотрю на Веркино окно. Сама не знаю почему. Наверно, хочу, чтобы оно не светилось. Это бы значило, что Верка повезла своего парня к матери или к свекрови и мы с Игорем можем поблаженствовать в одиночестве.

Странные у моей соседки отношения со своей свекровью: мужа, после того как полтора года назад они развелись, на порог не пускает, а с его матерью чуть не каждую неделю встречается. Ну понятно — Вовка. Бабка души не чает в своем внуке. Парень, конечно, потешный: «Ма, сколько в Москве номеров автобусов?» И отвечает: «Пятьсот!»

В четыре года такой эрудит. Но непослушны-ый! Только и слышишь: «Оставь мою косметичку в покое!», «Опять штору оборвал!» Можно подумать, что в их комнате живет целый выводок волчат или каких-то диких животных: обои исцарапаны, паркет вывернут, содержимое шкафа — на полу. Верка говорит, что сейчас все дети расторможенные. В течение шести лет родители занимаются тем, чтобы их затормозить. А потом передают это безнадежное дело учителям.

Верка занимается воспитанием сына наскоками, в перерывах между работой и домашними делами. Поставит утром варить кашу и бежит собирать Вовку в садик. Вовка, конечно, не дается, молотит пятками воздух, и матери никак не удается втиснуть их в тесные колготки. Наконец раздается смачный шлепок, и его заливистый смех тут же переходит в протяжный рев — рука у матери натренированная, Верка работает на мебельной фабрике. Да, воспитатель из нее... То «Ах, чьи это пальчики? Ах, чей это носик?», то лупит без всякой причины.

Каша у нее, конечно, сбегает, Вовка орет, сама она мечется между кухней и комнатой, опаздывая, задевая стулья, и те драгоценные полчаса, которые остаются у меня до звонка будильника, лежу и злюсь — когда же Верка поймет, что живет не в отдельной квартире? Игорю-то что, он на своей стройплощадке такой отборной музыки наслушается, что после этого спит как новорожденный. К тому же он — целый день на свежем воздухе, а мне с девяти до пяти дышать пылью от списанных ассигнаций, вдыхать этот затхлый, противный запах. Кто сказал, что деньги не пахнут? Поработал бы он в нашем хранилище, пересчитывая в день десятки пачек! «Пачку бери большим и средним, направляй указательным...» Так привыкла считать, что даже людей на эскалаторе пересчитываю. А Верке — плевать!

Нет, Игорю я так и сказала: до двадцати шести — двадцати семи — никаких детей. Вначале сами поживем, а уж потом... И когда муж начинает возражать, говорю: «Посмотри на Верку. Есть у нее на это время? Не говоря уж о том, что и сама опустилась: бегает по квартире нечесаная, ни в кино, ни в театры, ни к друзьям не ходит, ни они к ней. Разве это жизнь?..»

Свет в ее окнах не горит — значит, уехала. Значит, праздник будет по всем правилам! Торт уже купила, апельсины несу. Жаль, свежих огурчиков не досталось. К первомайскому столу весьма бы кстати...

— Игорь! — кричу с порога. — Встречай!

Тишина. Уснул, что ли? Заглянула в комнату — свет горит, а никого нет. Только наш бесхвостый кеня в клетке. Хвост ему выщипал Вовка, он нашего кенара обожает. «А как его отчество?» — допытывает Игоря.

— Где хозяин-то? — спросила птицу.

Кенар моргнул глазом.

На кухне все вверх дном — Верка, видно, уезжала в дикой спешке: в раковине непомытая посуда, плита в подтеках от манной каши, на стуле — Вовкины штанишки. Ну, это уж слишком: могла бы хоть перед праздником порядок навести...

Игорь пришел через четверть часа.

— Что случилось? — спросила, едва взглянув на него.

— Вовку «скорая» забрала. Температура, рвет. Мы с Верой отвезли его в больницу.

Это прозвучало так обыденно: «Мы с Верой».

— «Скорая» бы, конечно, не справилась, — предположила совершенно спокойно.

Но Игорь вспыхнул, ушел в комнату...

Как хорошо, должно быть, просыпаться в собственной квартире — без свидетелей, без грохота за стеной. И в ванну можно без халата пробежать...

— Кеня-то наш распелся! Чувствует, что хозяевам хорошо, — сказала, высвобождаясь из объятий Игоря. — Куда мы сегодня поедем? Может, на ВДНХ? Там и поужинаем...

— Вовку вчера даже кенар наш не мог развлечь — так ему плохо было. Интересно, его в инфекционном оставили или перевели?

— А ты позвони, узнай, — посоветовала не без яда.

— Точно! — вскочил с постели и бросился к телефону.

Какое-то время я смотрела, как он набирает номер, потом стала быстро одеваться.

— Занят, — сообщил, положив трубку.

— Ах, какая незадача!

— Ты что это? — удивился Игорь.

— А ты не понимаешь? Почему ты больше всех беспокоишься? Ты что, отец, что ли?

— Ну просто Вера вчера...

— Ничего не просто! — Нога никак не попадала в джинсы. — Знаю я это «просто»! Только и слышишь: Вера, у Веры... И в праздник покоя нет от этой Верки! Ну что ты уставился! Знаю твою песенку: «Одна с ребенком...» Ты всегда жалел матерей-одиночек.

— Что ты мелешь!

— «Мелешь»? С Веркой таких выражений ты себе не позволяешь! И вообще я считаю...

— Считать — твоя специальность, — заметил он сухо.

Горло сдавило, я повернулась и выбежала из комнаты. Сорвала с вешалки плащ, сунула ноги в туфли и выскочила на лестницу. В ушах так стучало, что не слышала, что там Игорь кричал вдогонку.

На улице солнце, птицы поют, так неохота в метро спускаться. Но делать нечего — спустилась.

Куда бы поехать? А не все ли равно!

Я, конечно, чересчур уж насчет Верки. Но Игорь тоже хорош! «Считать — твоя специальность!» Раньше-то он гордился моей специальностью. Когда я писала диплом «Замена товарно-денежных отношений прямым распределением в обществе будущего», он на полном серьезе всем говорил: «Моя невеста хочет отменить деньги. Благородная задача, черт возьми!»

Ну а считать грязные пачки погашенных ассигнаций — чего уж тут благородного! Но я не виновата, что не было приличного распределения.

«Пачку бери большим и средним...» В первый день пришла в хранилище в белой кофточке. А ушла в черной.

«Следующая станция — «Комсомольская». Сколько же в метро «Комсомольских»? Ах, это же кольцевая! Я, оказывается, два раза окольцевала под землей столицу.

На «Комсомольской» три вокзала — выбирай любой. Скажем, Ярославский — чем плох? Или Ленинградский — кати хоть до Питера. Нет, до него денег не хватит. Наскребла в карманах мелочи, села в первую попавшуюся электричку и покатила. «Пусть Игорь поволнуется. Полезно».

Сошла на последней станции. Куда теперь? А куда глаза глядят! Они у меня глядели на грязную дорогу, по которой тянется длинная цепочка сошедших с поезда людей. Вижу их спины, согнутые под тяжестью авосек, мешков, сумок. Они медленно покачиваются в такт общему небыстрому ритму: быстро-то ноги и не вытащишь! А я в туфельках. Может, той же электричкой назад?

«Ну, нет уж! Пусть поволнуется», — подумала и пристроилась в хвост длинной цепочки, стараясь ступать на оставляемые между сапогами бугорки. Но удержаться на этих узких промежсапожьях трудно, нога то и дело соскальзывала в глубокие, выдавленные многочисленными подошвами ямы. Пришлось подвернуть джинсы. Вскоре мои ноги были словно в коричневых сапогах.

«Все из-за этой Верки, — подумала зло, вытаскивая «сапог» из очередной ямы. — Ходили бы сейчас с Игорем по ВДНХ — чистенькие, глазели бы вместе со всеми на достижения народного хозяйства, культурно бы развлекались. А потом ели бы шашлык. Или цыплят табака...»

Я не завтракала. Ощутила вдруг приступ голода.

В поселке, до которого я вместе со всеми дошлепала, увидела столовую и магазин. А у меня во всех карманах — один медяк, сдача с билета. «Тоже деньги», — подумала, входя в магазин и протягивая пятак продавщице.

— Пожалуйста, хлеба. А зрелищ — не надо.

— Чего не надо? — переспросила продавщица, жалостливо глядя на мои стянутые подсохшей глиной икры. И протянула вместо четвертушки целых полбуханки тяжелого ржаного хлеба. Из сочувствия к моим керамическим конечностям, наверно.

Вышла из тесного магазина и сразу окунулась в солнечный свет, птичьи переливы. «Хорошо, — подумала, отщипывая от полбуханки и с удовольствием вбирая в свои пропыленные списанными ассигнациями легкие чистый деревенский воздух. — И что держит нас в тесных городских квартирах?»

Под колонкой помыла ноги и пошла по поселку. Бездумно, не торопясь, наслаждалась праздностью и простором. На улицах шумно, людно, все высыпали на солнышко, с гармошками, с транзисторами. На правлении — алые флаги, транспаранты: «Да здравствует 1 Мая — День международной солидарности трудящихся!»

Незаметно прошла поселок. Асфальт кончился, начались огороды. За ними — дорога. Грунтовая, но не такая грязная, как от станции. Интересно, куда она ведет? «Горловка, — прочитала на указателе, — ферма 4 км».

Название мне понравилось. Горловка, горлицы, ферма, коровки, молочко.

«Дойду до Горловки! — решила и бодро зашагала по дороге. — Каких-то четыре километра — плевое дело».

Дорога шла под уклон. Обласканный солнцем склон вовсю полыхает одуванчиками. Целая россыпь жгуче-рыжих кругляшей в зеленой траве. Блестят, как только что отштампованные пятаки. И бабочки летают. Благодать!

Однако метров через семьсот дорога взяла в гору. Ей тепла доставалось меньше, и трава только начинала проклевываться. А одуванчиков совсем не было.

Мои стертые пятки ныли. В желудке тоже ныло — с непривычки слопать целых полбуханки! Да еще всухомятку.

Прошла еще метров двести и рухнула. Прямо у обочины. «Все из-за Верки. Когда же наконец мы обменяемся?»

Сняла туфли, опустила ноги вниз — тут, на дне канавы, вода зеленая и холодная. Приятно остужает натруженные подошвы. Сейчас бы лечь и лежать не шевелясь вот тут, на дороге, с опущенными в воду ногами. Дальше идти не могу — ни вперед, ни назад.

И вдруг что-то затрещало, и из-за поворота выскочил «козел». Профыркал немного и остановился. Метрах в тридцати от меня.

Шофер, молодой парень с рыжим, выбившимся из-под коричневой кепки вихром, выпрыгнул из машины, открыл капот и нырнул под него. На сиденье — средних лет женщина. «Это тот шанс, который дважды не повторяется». Вскочила и к ней.

— Подвезите, пожалуйста!

— Куда? — поинтересовалась женщина.

— Куда-нибудь! — выпалила. Но тут же поправилась: — До Горловки. Мне на ферму.

— Садись, — мотнула головой на заднее сиденье, — я как раз туда еду. А зачем тебе на ферму-то? — спросила, когда я блаженно откинулась на обтянутую потрескавшимся дерматином пыльную спинку.

— Зачем? То есть как зачем? Насчет работы, на ферме ведь доярки. А они всегда нужны, по телевизору говорили.

— Уж не ты ли в доярки собираешься? — усмехнулась женщина.

— А что? Раз в джинсах, так уж и корову подоить не смогу? Стереотип мышления.

— Да нет, я не... — опустила глаза. Но тут же их подняла и, глядя на меня в упор, спросила: — Ты ферму-то хоть раз видела?

— Видела. — Мне не удалось подавить горделивых ноток в голосе.

— По телевизору?

— Нет! В прошлом году нас на экскурсию возили. Так что ферму я видела.

— Образцово-показательную?

Я промолчала, ферма и в самом деле была образцово-показательной.

— Готово, Мария Андреевна! — крикнул шофер, высунув из-под капота огненно-рыжий вихор.

Через минуту «козел» уже весело прыгал по неглубоким рытвинам и ухабам проселка. А еще через десять мы подъехали к ферме. Мария Андреевна, как выяснилось из разговора, оказалась председателем сельсовета.

— Ну, Петрович, принимай рабсилу. В доярки вот к нам наметилась. — Председательша спрыгнула со ступеньки и без малейшей насмешки представила меня высокому сухопарому мужчине лет шестидесяти. Его голубые глаза смотрели молодо и зло из-под густых бровей, и держался он чрезвычайно прямо и величественно, опираясь на испачканную навозом метлу. — А где Михайловна? — торопливо поинтересовалась Мария Андреевна, тут же забыв про меня.

— Дома, где ж еще! — с достоинством отвечал Петрович.

— Жаль, — вздохнула она и шагнула к машине. Но тут же снова повернулась к Петровичу: — Рация работает? Дай ключ. Поговорить надо.

— Так и ключи у нее. Слышь, Андреевна, — шагнул к машине Петрович, — ты того, не торопись, разговор есть.

— Какой разговор? — насторожилась Мария Андреевна.

— Такой. Ты дом вон тот видишь? — показал на двухэтажное строение из темных, почерневших от дождей бревен метрах в восьмистах от коровника.

— Ну, вижу, — согласилась Андреевна, хмуря брови. — Так что?

— А то, что житья нет, вороны да галки одолели.

— При чем тут вороны да галки?

— А при том, паклю всю выклевали, ветер в щелях свищет, спать по ночам не дает. А у меня внук второй родился, сама знаешь. — И, глядя на Андреевну в упор, спросил: — Когда квартиру дадите? Ты помнишь, сколько я в колхозе работаю?

— Ты же знаешь, Петрович, строится дом-то. В следующем году закончим нулевой цикл...

— Ты мне еще в прошлом году говорила, что в следующем!

С «нулевым» — это вечная история, по Игорю знаю. Да и наш «нулевой цикл» что-то затягивается: и квартиру до сих пор не обменяли, и быт не наладили, так что о ребенке думать...

— Прошлый год трудным был, сам знаешь, — объясняла Андреевна. — А вот в этом...

— А этот, думаешь, легче будет? — Петрович резко повернулся ко мне. — Чтобы Горловка корма покупала! Слыхали про такое? — Он наклонился, и я невольно отступила назад. — Слыхали? — переспросил гневно и выпрямился. — Да мы их сами завсегда продавали! Да чтоб Горловка... — Он махнул рукой и отвернулся, стал смотреть на бугор, где длинным черным коромыслом врезалась в небо пашня.

— А почему картошка тут валяется? — строго поинтересовалась председательша и показала на грязную пирамиду у входа в коровник. — Почему на тележки не погружена?

— Откуда я знаю почему? Степан обещался погрузить, да не пришел.

— Почему?

— А ты его спроси почему, — огрызнулся Петрович.

— Вы со мной или остаетесь? — повернулась ко мне Мария Андреевна.

— Остаюсь, — объявила как-то слишком торжественно, и председательша укатила. А мы с Петровичем остались.

Он сел на один из сломанных строительных блоков, оставшихся от коровника, вынул сигареты, закурил. «Пегас», — прочла на пачке.

— Чтобы Горловка корма покупала! — повторил Петрович и вдруг строго спросил: — Тебя как величать-то?

— Виктория Ивановна, — проговорила быстро, словно боясь, что он не станет дожидаться ответа. И, сев на соседний блок, авторитетно заявила: — Нулевой цикл — самый сложный, муж рассказывал. А потом быстрее пойдет.

— Все одно, Ивановна, не видать мне этого дома как своего затылка. — Он глубоко затянулся сигаретой.

— Ну что вы! — запротестовала, польщенная его обращением. — Вы еще вполне... вполне... доживете. Почему так пессимистично?

— Потому что удобно дом-то стоит, у станции. Начальство все себе разберет.

— Но ведь обещали же!

— Обещанка — цыганка, а дурню — радость, — проговорил Петрович и снова затянулся «Пегасом».

— Петрович, а какая у вас тут должность?

— Должность? — удивленно посмотрел на меня. — Должность? — Он сплюнул. Раз, потом второй. Еще погодя — третий. Никак не мог отделаться от крошки табака, прилипшей к нижней губе. — Скотник я. Скотничаю теперь...

— А раньше?

— Раньше... Раньше был бригадиром. Комплексной бригады. Слыхала про такие?

— Слыхала, — соврала, чтобы не разочаровать его. И робко поинтересовалась: — А как у вас тут с молоком?

— Как у нас? Да как у всех, сдаем. Вон и Раиска пришла, — кивнул на входящую в коровник средних лет женщину с короткими крепкими ногами и такими же руками.

Такими я себе и представляла доярок? Может быть.

Вскочила с блока и бросилась вслед за Раиской, которая направилась к куче сена на другом конце сарая.

«У-у-у», — замычали коровы, вытягивая морды и провожая ее голодным взглядом.

Раиска подхватила вилы и стала грузить сено в тележку.

— Можно, я вам помогу? — предложила, заходя сбоку.

Раиска глянула на меня, как на инопланетянина, но потом сказала:

— Помогите, коль не шутите.

Хватаю вилы и, поддев плотно спрессованные тюки сена, бросаю их на тележку. Ловко, как и Раиска, — во всяком случае, мне так кажется. «Помогу, а потом попрошу кружку молока. Принцип материальной заинтересованности».

Потом мы тащим нагруженную с верхом тележку в коровник. Тяжеловато, но я мужаюсь. Жаль, что Игорь не видит. Очень жаль!

— Как звать-то тебя? — спрашивает Рая, сбрасывая вилами сено в стойло.

— Виктория Ивановна, — отвечаю, повторяя ее движения. — А как ваше отчество?

— Зачем оно тебе? Раиска и Раиска. Чем плохо? И ты так зови.

— Хорошо, Рая, — отвечаю вежливо, предупредительно и немножко заискивающе, потому что очень хочется поскорее получить заслуженную кружку молока.

— Кушайте, кушайте, доченьки, — приговаривает Раиса. — Не накормишь — не надоишь.

Коровы жадно, сладко жуют свежее сено. Те, что стоят в ряду напротив, тоже вытягивают вперед морды, начинают жалобно мычать. Я с ними на равных. Я их вполне понимаю.

— Можно, я им дам немного? — спрашиваю робко.

— Нет! — отрезает Рая. — Это не мои.

Другие доярки еще не пришли, Рая первая.

Скоро тележка пустеет. Снова нагружаем, снова везем. Ноги стали чугунными, вилы из рук валятся — не поднять.

— Рая, а почему у вас так нерационально: туда-сюда. А что, если сваливать сено не на землю, а сразу в тележки? Представляешь, какая была бы экономия движений, а?

— Представляю, — согласилась она, занося вилы с сеном над тележкой.

— Нет, правда, — воодушевилась я. — Вот у нас в Госбанке....

— Осторожней! — крикнула Рая, и я вовремя отскочила в сторону: положенный мною в переполненную тележку соломенный кирпич чуть не свалился на голову.

— Наша Михеевна, — продолжала, когда мы подкатили тележку в коровник, — научила нас: ни одного лишнего движения.

— Правда?! — восхитилась Райка. — Прям ни одного-одинешенького? — Ее руки ловко подхватывают один за другим спрессованные подушки сена и бросают под морды своих «дочек». А те, напротив, мычат протяжно и жалобно.

— Так вот, я говорю...

Вдруг за спиной что-то мягко шлепнулось.

Оборачиваюсь назад и вижу, что половина сена на полу. Корова с такой злостью мотанула мордой, что оно отлетело далеко за стойло.

— Чего это она? Чем недовольна?

— Умные доченьки, — отвечает Рая. — Обижаются. Подбери.

Подбираю выброшенное сено и вижу — внутри гниль.

— Сено-то гнилое, — сообщаю Рае.

— Да что ты? — вроде испугалась Рая. — Скажи пожалуйста! — Даже руками всплеснула и покачала головой.

Ну чего она надо мной насмехается? Я ведь видела, как на образцово-показательной ферме зеленую траву буренкам подносили. И тоже — в начале мая, когда на полях зелень только проклевывалась. «Проросший ячмень», — объясняла экскурсовод. Такие аппетитные зеленые щеточки — сам бы ел. А Райка тут целую комедию разыграла. Но обидеться я не могла — не имела права. Потому что Райка уже доила. Самое время испить парного...

Но молока не видно, к вымени приставлен колпак с четырьмя рожками — словно огромные детские соски.

— Рая, как это называется?

— «Елочка».

— Можно, я «елочкой» попробую?

— Попробуй, — разрешила Райка, передавая мне доильный аппарат.

Присела на корточки, стала пристраивать аппарат к вымени. Но пока давила на пневмоклапан, рожки рассыпались и никак не захватывали сосок. Ну, никак! Нет, все же погашенные ассигнации намного послушней.

Наконец «елочка» присосалась к вымени.

— Ура!

Но Райка оборвала мой восторг:

— Ты вымя-то массируй, чтобы там молока не осталось.

Обеими ладонями принялась растирать теплую выпуклость. Старалась изо всех сил, чтобы Райке понравилось.

— Не так. Ты пальцами работай, — приказала Рая.

— А сколько времени занимает у вас процесс доения? — поинтересовалась, с удовлетворением отметив про себя, что вопрос сформулирован вполне профессионально.

— Процесс? — усмехнулась Раиска. — У кого как. По-разному. Вот у нас с Тимофеевной меньше двух часов не получается. А тут у нас Глашка работала, так та за час управлялась. Сейчас она в Москве в метро устроилась. Довольна.

Рядом вдруг что-то стукнуло о бетонный пол. Мы повернулись — «елочка».

— Сбросила, паршивая! — сказала Рая, поднимая «елочку» с пола. — Да стой ты! Ишь, расходилась! — прикрикнула на корову, стукнув ее по грязному боку. — Надо же, вся в дерьме, — пожаловалась, обмывая аппарат.

— Рая, а кто-нибудь их моет? — спросила, показывая на твердый навозный панцирь на коровьих ребрах.

— Моет. Дождик.

— Почему тут посторонние? — услышала над собой голос и, подняв голову, увидела грузную женщину в белом халате.

— Это я-то? — уточнила, расправляя затекшую спину. — Я не посторонняя. Я...

— Она с Андреевной приехала, — подсказал подошедший Петрович, и женщина в белом халате вопросов больше не задавала.

— Слышь, Степановна, — обратился Петрович к женщине в халате, — ты помнишь, какой у нас праздник через неделю?

Степановна, не чуя подвоха, радостно закивала.

— А мне, как бывшему фронтовику, выходной положен в День Победы?

— К тому времени, наверно, будут выходные.

— А если не будут?

— Отгуляешь потом, — ответила она, рассматривая пятнышко на своем белом халате.

— У нас знаешь как говорят: «Поцелуй меня сегодня, а я тебя — завтра».

— Ну так ведь нельзя, Петрович! Ты ведь сознательный. Фронт ведь не бросал...

— Так то фронт.

Степановна, насколько я поняла, собиралась прочесть ему маленькую лекцию насчет трудового фронта, который сейчас не менее важен и актуален, но тут к ним подбежал верткий, голосистый мужчина. В отличие от других он был в костюме. Пиджак расстегнут, нос от волнения красный.

— Степановна, холодильник стал! — закричал на весь коровник.

Степановна повернулась и быстро зашагала к холодильнику. Мужчина в костюме и Петрович — за ней. Я — за Петровичем.

— Петрович, — спросила тихо, стараясь приноровиться к его размашистому шагу. — А кто такая Анна Степановна? Доярка?

— Хватай больше, кидай выше.

— Бригадир?

— Помощник бригадира.

— Придется все молоко в один холодильник слить. Как там второй? Исправили? А, Иван? — спросила Степановна, подходя к испорченному холодильнику.

— Кто ж его исправит? Я, между прочим, предупреждал! Два месяца автоматика не работает! — радостно обличал Иван.

— Опять молоко несортовым пойдет! — вздохнула Анна Степановна. — Утром тоже несортовое сдали. Ой-ей-ей!

— То есть с повышенной кислотностью? — Я старалась мобилизовать свои сельскохозяйственные познания, приобретенные все на той же экскурсии.

— То есть кислое! — рявкнул Петрович, махнул рукой и пошел восвояси.

— А почему холодильник испортился? — спросила я мастера Ивана. Кислого молока мне вовсе не хотелось.

— Кабы я знал! Тут — электроника. Высшая математика с кибернетикой. Тут высшее образование нужно. Линия-то иностранная. Хрен ее разберет! — Иван нажал пусковую кнопку. — Вот дрыгается, а холод не дает. Я ведь предупреждал! — Он вынул вилку из розетки, снова ее воткнул, снова нажал черную кнопку пуска. Результат тот же. — Два месяца автоматика не работает! — повторил с восторгом и замолчал.

Степановна тоже молчала. Вдруг Иван заговорил снова, обращаясь почему-то ко мне:

— Уйду я отсюда. Обещали сто семьдесят, а платят сто пятьдесят.

— Почему? — спросила, польщенная его доверием. — Раз обещали...

— А хрен знает почему. Говорят — молоко дорогое. А мне какое дело?! Уйду, — решительно повторил он.

— Тебе и сто пятьдесят-то много, — не выдержала Анна Степановна. — Что ты особенного тут делаешь?

Иван с недоумением посмотрел на помбрига:

— Как что? — И вдруг радостно предложил: — Слышь, Степановна, так я пошел.

— Как пошел? — ахнула Степановна. — Куда?

— Домой пошел.

— Это как это? В такую рань?! Почему?

— Потому что я сегодня еще не был дома, — пробормотал Иван, глядя в пол. — С трех часов тут торчу!

— Кто виноват, что ты тут с трех торчишь?

— Надо домой. Устал я, слышь.

— Устал! — притворно посочувствовала Степановна. — Очень уж сложная работа у тебя, воткнуть да...

— Выткнуть, — с удовольствием подсказал из-за спины Ивана второй оператор. Оба залились довольным, беззлобным смехом.

Я сочла нетактичным вмешиваться в их спор и отошла в сторону. Возле холодильника охала уборщица бабка Степанида.

— Ох, и что же это ты, родименький, нас подводишь? — Она заглядывала внутрь огромного чана со сдвинутой крышкой. — Ох ты, невезучесть-то какая!

— Анна Степановна, а почему она два месяца не работает? — спросила, вернувшись к помощнику бригадира.

— Кто «она»?

— Ну, автоматика эта. Чего ей не хватает?

— Специалистов ей не хватает. Нас район обслуживает. А там никто ничего толком не понимает. В область надо или в Москву. Мы каждую неделю рапорт пишем. Не дозовешься. Где они там бегают? — Глянула на меня с осуждением, словно причина во мне.

Вдруг мне пришла в голову блестящая идея. Простая, а стало быть, гениальная.

— А что, если вам послать кого-нибудь из совхоза на обучение?

— Некого, — вздохнула Степановна, но потом добавила как-то очень уж официально: — Но вообще-то мы обдумываем такой вариант.

Я чувствовала, что мои вопросы действуют Степановне на нервы, и удивилась покорности, с которой она отвечала.

— А вы к нам надолго?

— Я? Не знаю... — промямлила и почувствовала, что краснею. — Не решила еще.

— Поня-а-тно, — протянула Степановна и, повернувшись, пошла к себе.

А я осталась стоять у холодильного отсека, не зная, что предпринять дальше. И вдруг увидела Петровича. Взгромоздив метлу на плечо, словно боевое ружье, он важно шагал вдоль длинной шеренги буренок.

— Петрович, — бросилась я к нему, — а... а эти что, родят скоро? — показала на коров с тяжело отвисшими животами.

— Да, скоро отелятся. Разве это порядок — тельных вместе с остальными держать? — проворчал, кося глазом в их сторону. — Надо бы хоть досками отгородить...

— А тут что, молодняк? — спросила, довольная своей сообразительностью, когда мы проходили мимо дощатых клетушек.

Но Петрович не оценил моей смекалки и недовольно проворчал:

— И тоже не дело — малят на сквозняке держать...

Мы вышли из коровника. Петрович сел на тот же блок, вынул свой «Пегас». Я с удовольствием плюхнулась рядом. Он молча курил.

— Да, тяжелая у доярок работа! — проговорила, чтобы прервать затянувшуюся паузу.

— Тяжелая? — подпрыгнул Петрович на блоке. — Да разве сейчас тяжелая — аппарат под цицки подставлять? Вот когда руками доили, да в бачки сливали, да каждый бачок на весы таскали. А теперь — молокопровод, все механизировано, автоматизировано... «Тяжелая»! — снова возмутился он. — Да это не работа, это... — остановился, подыскивая нужное словцо, — прогулка!

— Петрович, почему у вас нет тракторов? — спросила, вспомнив образцово-показательную ферму. — Там кормачи разъезжают на тракторах и корм прямо к мордам коровьим подвозят. Это бы сэкономило столько движений...

— Чего? — переспросил Петрович и смачно сплюнул.

— Коровник-то у вас новый. Разве нельзя было предусмотреть механическую раздачу корма? Ведь по последнему слову, наверно, строили.

— В том-то и дело, что по последнему. — Снова сплюнул. Плевал он вообще убедительно.

Появилась Степановна. Увидела картошку у входа.

— Почему до сих пор на тележки не погружена? — обратилась к Петровичу.

Но он не удостоил ее ответом.

— Картошка грязная, — сказал, когда Степановна ушла. — А почему? Потому что мойки нет.

— Почему же ее не построили?

— Потому что тогда нужно и канализацию прокладывать. Ну это еще ладно, не построили — спросу нет. Но вот пять отопительных котлов построили. А в коровнике зимой пар стынет. Иней на стенах не сходит.

— Почему?

— Потому что моторов нет. Того нет, сего нет... — Петрович выплюнул сигарету. — Только в кабинете бригадира да осеменатора тепло...

— Почему?

— «Почему-почему»! — озлился Петрович. — Ты сюда зачем приехала? — спросил строго.

— Коров доить. Работать. Я же говорила, — вскочила с места, бросилась к картофельной куче, — вот... Раз некому.

Схватила лопату и с ходу стала набрасывать картошку в тележку. Вверх — вниз. Однако взмахов через десять — пятнадцать поняла, что лопата тяжелая и мои руки держать ее больше не могут. Да и спина не гнется.

А ведь сейчас мы могли сидеть в кафе, есть шашлык. Или «табака». А потом пойти на концерт. Слушать музыку. А я слушаю стук картофелин о железные стенки тележки... Распрямилась, посмотрела на Петровича. Он глядел на меня с любопытством, не курил и не плевал. Он явно ждал, когда я отброшу лопату и побегу в город. И тут я почувствовала приступ наследственного упрямства: «Нет уж! Нет и нет!» И снова: вверх — вниз, вверх — вниз. Стук картофелин о стенки тележки...

Доярки стали расходиться. А у меня работа в самом разгаре. Вверх — вниз. Жаль, что Игорь не видит! Это тебе не прорабами командовать!

Последней вышла Райка.

— Ну что, идешь ко мне ночевать? — крикнула мне.

— Приду чуть позже, — ответила ей, не отрываясь от трудовой деятельности.

— Ладно, ворочай. Петрович тебе покажет, где я живу, мы с ним соседи.

Стемнело. А я бросала и бросала.

— Ну-ка, покажи ладони, — потребовал Петрович и усадил меня на блок. — Хватит. Ну-ка, попей молочка, — протянул мне кружку и краюху черного хлеба.

— Спасибо, — сказала, прижимая к холодной кружке свои горящие, в волдырях, ладони. Но пить не стала. Не хотелось чего-то. Хотелось спать.

— Отпей, отпей! — скомандовал Петрович.

Покорно отпила.

— Пойдем, провожу тебя к Рае. Выспись хорошенько.

— Петрович, — спросила его, когда подошли к дому, — почему ты с бригадирства ушел?

— Сыну передал. Он у меня с академией, — сказал уважительно. — Нынче без высшего образования — куда?

Раиска еще не ложилась — стирала. Я уснула, едва коснувшись приготовленной для меня раскладушки. Только попросила:

— Рая, разбуди меня к утренней дойке. Пойду с тобой.

Зачем? Сама не знаю. Но что-то во мне говорило: ты не уедешь просто так. Не уедешь, и все!

Но Рая разбудила меня лишь в полдень:

— Жалко было, ты крепко спала. Да и мозоли поджить должны. Болят мозоли-то?

Еще как болели. А кроме того, ныла поясница, спина. Гудели ноги. Руки словно не свои. Все из-за Верки! А впрочем...

— Слушай, — спросила Раиска. — Ты где живешь-то?

— В городе, а что?

— Ясно. Ты из горкома?

— Нет, из Госбанка, а что?

— Да так, у нас говорят, что ты из горкома.

— Вот глупость! — рассмеялась я. — Что за чушь!

Но Раю это не убедило.

— А я им так сказала, раз человек приехал, ходит и смотрит, значит, задание имеет. Ответственный, значит. Ой, что у нас сегодня утром творилось из-за тебя! — Рассмеялась в полный голос. — Ой, что, ой, что! Все начальство съехалось! Велели телят со сквозняка убрать. Брюхатых «дочек» досками огородили, — Райка перевела дух, — и даже холодильник исправили! Все враз и как по маслу! Могут же, гады!

— Холодильник? Вот здорово! Кто же его исправил?

— Бабка Степанида. Она возле него все охала-охала, потом глядит — там ремни соскочили, она всегда на другом месте их видела.

Райка побежала на кухню, загремела кастрюлями.

— Вставай, есть будем. Заработала — получай. А как же! По труду и награда! — кричала оттуда весело и зазывно.

Я вдруг почувствовала такой голод...

В кухне за большим столом сидела Раиска с двумя дочерьми. Одной — лет восемь, другой — года три.

— Старшие в город укатили, — сообщила она мне. — У меня их четверо, невест-то...

Умывальник над тазом — как у моей бабушки в саду — с прыгающей ножкой. Вода ледяная, но попросить у Раи теплой отчего-то не решилась. Умылась, села к столу.

— Печку-то сама топишь? — спросила для поддержания разговора. Просто так, без всякого намека на неустроенность быта.

— А кто ж за меня топить ее будет? — удивилась Райка. — От нее весь дом греется. А у тебя есть дом-то — там, в городе? Либо квартира?

— Да, квартира. С соседями, правда, — уточнила, помогая Рае расставить тарелки.

Она выставила, видать, все, что было в доме. Чего тут только нет! Соленые огурчики в мелких пупырышках, длинные ломти белоснежного сала с прозрачной светлой корочкой и красными прожилками. И даже невероятный для этих мест, чисто городской деликатес — копченая колбаса. Перед девчонками в большой эмалированной миске дымится картошка, поджаренная на сале. Они то и дело тянутся к колбасе, но мать отпихивает их ручонки:

— Вона картошку сперва покончите, а уж потом!

Я тоже хотела было наброситься на еду, но хозяйка остановила:

— Один секунд!

Отодвинула цветастую занавеску, достала начатую бутылку портвейна, налила две рюмки:

— Ну, с праздничком поздравимся! С выполненной, как говорят по телевизору, миссией. Ну ты дала, девка! Ну ты и вздернула здешние силы! Молодец!

Чокнулись. Портвейн никогда в жизни не пила. Запаха его не переносила. Но тут выпила. До дна, а что делать? Райка расчувствовалась и разрешила:

— Ешьте, детки, колбаску! Ешьте, ну чего вы? Рубайте на здоровье сколько влезет.

Ее щеки разрумянились, губы открылись, глаза заволокло мечтательностью. «Сейчас запоет», — решила я. И точно.

— «Виновата ли я, виновата ли я... — затянула Раиска широко и голосисто, словно на большой сцене, чтобы и в задних рядах слышно было, — виновата ли я, что люблю? Ах, зачем, ах, зачем...»

Слов я не знала. Но из глубокого уважения к чужому энтузиазму подпевала:

— А-а-а...

Вначале дети с интересом смотрели на нас — то на мать, то на меня; потом младшая не выдержала.

— Ма-а, — заревела в голос, теребя ее за рукав.

Райка остановила песню, взяла малышку на руки:

— Ну что ты, глупенькая, что, маленькая?..

Налила еще по рюмке и, закупорив бутылку, поставила снова на полку.

— Не трудно с четырьмя-то? — спросила сонным от блаженства голосом.

— Трудно, конечно. Ну а как без трудов-то? Выпьем, Виктория, за трудности! За то, что вот сидим мы с тобой по-хорошему, и небо над нами ясное, и на дворе у нас с тобой хороший праздник — всех трудящихся. И еще за то, что чего-то у нас впереди есть, светится, а мы надеемся и верим! Ну и заодно от себя добавлю, — важно произнесла Раиска, — за твою конкретную помощь сельскому хозяйству. Верно у вас там в горкоме сообразили — давно пора вникнуть в состояние дел в нашем совхозе и помочь по возможности! Молодец! — повторила. — Выполнила! Ну, доброго тебе здоровья!

Снова чокнулись. Вторая рюмка показалась мне уже не такой противной, как первая.

— Ты замужем-то? — отчего-то заранее вздохнула Раиска. Может, усовестилась, что вот, мол, ее обняли цепкие детские ручонки, а у меня чего? А у меня — соленый огурец на вилке, и больше ничего.

— Замужем. А детей пока нет. Понимаешь, наш быт, — начала почему-то оправдываться перед Раиской. — Соседка... Да нет, она, в общем-то, ничего, — заключила неожиданно для самой себя. — Тоже вкалывает. И ребенка одна без отца растит. Забавный малыш. Вовкой звать. Все допытывается, как нашего кеню по батюшке величать. — И, положив вилку с огурцом, сказала: — Знаешь, подарю я ему нашего кенара. Вот выпишется он из больницы — и подарю!