Самая тяжелая обида, самое суровое наказание — незаслуженное наказание и незаслуженная обида. Беспричинных наказаний и горьких обид Ханка получала полной мерой. Ее бабушка Песя всегда была так занята, что не замечала всего, что ее внучка успевала в доме. Одного этого было довольно, чтобы у Ханки выступали слезы на глазах. И уж нечего говорить, как ей обидно, когда баба Песя ставит задымленный котелок на стол, дочиста выскобленный ею, Ханкой.

— Бабушка, что ты делаешь? — вне себя восклицает Ханка.

Бабушка, будто не слыша, несколько раз повертит котелок, и на столе остается широкий, черный, жирный круг. Ханка плачет, а Песя знает одно — надо сделать из внучки работягу.

— Ручки, ножки двигаются, суставы гнутся — живая плоть всегда может сделать из черного белое. Не плачь, яйца курицу не учат!

Ханка чувствует, как твердый комок подкатывает к горлу, кухня вместе с бабушкой уплывает куда-то прочь в красном облаке...

Ханка выбегает из дома. Она бежит очертя голову по улице, только бы никто не заметил ее, только бы какая-нибудь соседка не успела донести:

— Песя, ваша уже опять убежала!

Вот почта, костел, аптека. Как хорошо, что местечко уже позади. По обеим сторонам дороги тянутся канавки с водой. Дрожат в воде крошечные, сбившиеся в клубочки шарики. Ханка знает, что это — лягушачья икра. Она знает, что каждый шарик скоро выпустит проворный хвостик и куда повернется хвостик, туда повернется и шарик. Но у Ханки сейчас так горько на душе, что она не ищет палку, не пытается разворошить густые, скользкие, туго слепленные клубочки. Она мчится с горки вниз, с горки вниз, потом в горку вверх, мимо сада помещика Яцунского, мимо печального, запущенного сада с пустыми бесплодными деревьями, у которых кривые стволы заросли высокой крапивой, заячьей капустой и диким тмином.

Ханка бывала здесь уже не раз, видела, как помещик Яцунский стоит задрав голову и таращит вверх свои белесые глаза, словно удивляясь, что небо не обращает на него внимания... Она слышала однажды, как дядя Гирш сказал о нем: «Он пропил имение вместе с глазами». Ханка не понимает, как можно пропить глаза. Но ее всегда поражает поступь помещика — он ставит ноги твердо, гордо, ходит прямо, точно деревья должны уступать ему дорогу. В местечке больше так не ходит никто.

Еще видала Ханка, как молодые паненки играют в мяч с паничами. Их смех звучал так задорно и завлекательно, так привольно и широко, что они даже не заметили, как она сорвала одно-единственное яблоко, большое, желтое и прозрачное, выросшее на одном-единственном дереве. Но теперь раннее лето, и Ханка знает, что никаких яблок нет, и потому, минуя сад, бежит через поляну. Она бежит и чувствует, как холодная трава хлещет ее по ногам.

Поляна усыпана колокольчиками, ромашкой, розовыми цветочками, что свисают со стебельков, как тонко нарезанная лапша, и пахнут так живительно и так сильно, что Ханка постоянно чихает. Ханка рвет и рвет цветы, она уже не может охватить ручонками всего, что сорвала. От поляны исходит ароматное тепло. В горле у Ханки тает комок обиды. Она проголодалась. Она срывает цветы клевера и откусывает от них белые сладкие кончики. Ей никак не понять, почему цветы так быстро вянут у нее в руках. Обвисают ясно-белые резные язычки вокруг солнечного сердечка ромашек, колокольчики в обмороке, блестящие бархатные полевые ноготки подернуты тусклой пленкой. Ведь только что они были такими свежими и блестящими в траве...

Вдали, на той стороне реки, виднеется дом дяди Гирша, легко вознесенный берегом в воздух вместе с забором; за забором — сад с настурциями и маленькая тетя Малка, которая светлым платочком белеет в открытой двери. Но сейчас Ханке не нужен этот дом. Она подбегает к реке, бросает в воду цветы и ждет, и ждет, чтобы они снова ожили... Но вода крутит, разъединяет их, они погружаются, всплывают поодиночке, и их уносит течение. Трава на поляне колышется, плывет мягкими волнами. Тихо-тихо.

Вдруг река и поляна оглашаются высоким, веселым, зовущим криком:

— Ханка-банка, думаешь, тебя не видно? Иди сюда!

Все вокруг вздрагивает. Ханка бросается на землю. Она чувствует, как, тихо шелестя, вздыхает трава. Что-то у Ханки внутри стучит сильно, жарко — тьех-тьех-тьех. Вдруг кто-то падает на нее и перевертывает вверх лицом. Небо расстилается над Ханкой, небо отлетает прочь... Близко, совсем близко в глаза Ханке глядят зеленые, синие, сияющие, глубокие, озорные глаза.

Ханка говорит:

— Блюмеле, корона моя, я так тебя люблю, а ты меня напугала.

— А ты знаешь, что бывает, когда пугаются?

— Ах, молчи, не говори стыдных слов. Бабушка опять измазала стол котелком. Не хочу больше жить с бабушкой, — говорит Ханка, всхлипывая, и из ее глаз катятся слезы.

— Ну, не плачь. Не хочешь — не надо. Живи с нами. Ведь мама так любит тебя. Идем купаться. Я сегодня уже купалась — сама не знаю сколько раз. Ах, как славно поплавать в реке...

— А потом, потом мы пойде-е-ем кушать, — говорит Ханка и смотрит, как Блюма стягивает с себя платье вместе с рубашкой. Она поражена. Блюмка совсем другая. Блюмка вся засияла — она белая-белая, тонкая-тонкая. Ноги у нее высокие, и все тело такое красивое, что Ханке трудно смотреть, и она отворачивает голову.

Ханка тоже раздевается. Блюмка обнимает ее и — плюх с ней в воду. Все вокруг мельтешит, падает в реку вместе с ними... Лишь минуту спустя Ханка снова видит солнце, кусты; она ощущает руку Блюмки у себя на животе и чувствует себя такой легкой, будто ее, Ханки, и вовсе нет.

Колышется трава на поляне, на воде мерцают желтые кувшинки, и на их листьях, как на блюдцах, лежит и поблескивает вода.

Ханка вытягивает ноги, сгибает их — она тоже умеет плавать по-лягушачьи. Блюмка кричит звонко, высоко, без слов — радостный девичий летний клич. Он разносится гулко, далеко и возвращается от запущенного сада протяжным, печальным эхо.

Вдруг доносится густой, медный голос дяди Гирша:

— Болтуньи, хватит полоскаться! Сейчас нарежу прутьев.

— Опусти ножки и нагнись. Он сейчас уйдет. Он только пугает, — тихо говорит Блюмка.

И правда, Гирш уходит. Ханка стоит и смотрит на реку. Вода — желтая, прозрачная. Ханка видит, как нижние волны накатывают песчинки на пальцы Блюмкиных ног, как подплыла стайка рыбок, как рыбки покрутились и уткнулись головками в ноги Блюмки. Блюмка их тоже видит; она смеется так, что чуть не падает лицом в воду. Она ныряет, выскакивает на берег и кричит:

— Ах, я умру от них! Они постоянно щекочут меня. А тебя?

Ханка не отвечает. Она смотрит на Блюмку, на ее белую шею, на ее голову с рыжими волосами, которая покачивается, как большой пламенный цветок. Она смотрит, как Блюмка одевается, и видит, что рубашка и платьице гасят Блюмку. Она опять поражена, что ее сестренка, которую называют в местечке мельниковой русалкой, говорит с ней на будничном языке, как все девушки в местечке. Она говорит:

— Ну, идем обедать.

Взявшись за руки, они бегут к дому. Тетя Малка, не скрывая удивления, встречает Ханку весьма прохладно:

— Глядите, люди добрые, она уже тут! Когда ты успела? Кто ткет, кто прядет, а у нее одно дело — ссориться с бабушкой. Ах, спичка, ах, пузырь с перцем! Бабушка ведь сейчас прибежит сюда не чуя ног. Глупышка, она ведь любит тебя.

Но Ханка слушает тетку вполуха. Она смотрит на тетю и видит, как в ее маленьких руках покачивается большая глиняная миска с ржаной лапшой, а на темной лапше красуется, лоснится гора желтого творога. Язык у Ханки тает во рту. Вот-вот припадет она к миске и начнет глотать. Блюмка так и делает. Она выхватывает горсть лапши и говорит с полным ртом:

— М-м-ме... Ханка, не гляди, возьми тоже, — и убегает.

Ханка жадно, как гусыня, глотает лапшу, но теперь она отлично слышит, что говорит ей тетя Малка. Таких странных речей она еще никогда не слыхала от тетки. Большие карие глаза тети глядят на Ханку серьезно. Она говорит, растягивая слова:

— Не через девяносто государств нужно ехать, не через сто морей нужно переплыть. Близко здесь, совсем близко, живет бабушка Песя-красильщица, трудится от темна дотемна, и такая мастерица, что другой такой во всем государстве не найти. Казалось бы, все у нее хорошо, но есть у нее внучка-злючка, сварливая девчонка, что только и знает, что сердится на бабушку, бегает к мельнице — семь верст для нее, что для зайца прыжок, — лазает в сад Яцунского, срывает одно-единственное яблоко и думает, что никто этого не знает. А дядя Гирш должен потом за нее оправдываться. Разве девочка в девять лет не понимает, что соседушки эти только и ждут той минуты, когда они смогут сжить нас со света? Чтобы девочка не понимала, какая великая труженица ее бабушка! Бедная тетушка! Ибо у тети слабое сердце, мягкое сердце. Она дает негоднице лапшу и ждет, чтобы злючка покушала и поскорее вернулась к бабушке.

— К бабушке? Вот добрая тетя, вот, возьмите вашу лапшу! — кричит Ханка и выбегает из дома.

Она бежит по мосту, видит, что Блюмка стоит у мельницы и разговаривает с крестьянином. Ханка кричит:

— Блюмочка, будь здорова! Мне уже негде жить!

— Приходи опять, горький орешек! — кричит в ответ Блюмка и исчезает вместе с мельницей и крестьянином за мостом, за гористым берегом.

Ханка чувствует, что твердый комок обиды опять стоит в горле, опять слезы выступают на глазах, она снова проходит мимо сада Яцунского. Она пролезает сквозь проломанный забор, осматривается и садится под деревом. Дикий тмин и высокие одуванчики скрывают ее ото всех. Она сидит, окруженная обидами. Она вспоминает их и вспоминает. Позавчера бабушка накричала на нее:

— Вот как ты собрала зерно? Глаза в руки — и вон из дома! Земля черная, а зерна желтые — смотри, чтоб ни одной овсинки гуси не втоптали! Пошевеливайся!

Из глаз Ханки опять катятся слезы. Но сколько можно плакать в девять лет? И ее сердечко успокаивается. Она представляет себе, как станет темно, как придут дядя Гирш, и тетя Малка, и бабушка, как они будут ходить по поляне и кричать:

— Ханка, выходи лучше подобру, строптивица, бездушница! Мы найдем тебя — хуже будет!

Ханке становится немного легче на душе. Она раздвигает растения и видит, что солнце садится, сейчас наступит ночь. Ханка боится оставаться здесь и выбегает из сада. Она бежит и плачет — в горку вверх, в горку вверх, потом с горки вниз, и тут видит, что кто-то быстро катится ей навстречу. Она знает, кто это. Раз так, то она остановится. Стала, стоит и ждет. Бабушка подходит все ближе и ближе. Она подходит, берет Ханку за ручку, дергает, отпускает и идет вперед. Ханка следом за ней. Обе молчат. Придя домой, бабушка садится и ест щавелевый борщ с хлебом. Ханка сидит на топчане с опущенными глазами. Бабушка готовит постель, зевает и говорит:

— Ну, благодарю тебя, господи, еще день прожит. Верно, еще много глупостей я наделала, — и ложится в постель.

Ханка тоже раздевается и ложится рядом с бабушкой. Они молчат. У бабушки хватит терпения. Она знает, что Ханка сама ей все расскажет. Так бывало уже не раз. Бабушка и на этот раз отгадала. Она слушает, что рассказывает Ханка, и говорит:

— Ах, дитя мое! Блюмка действительно светится. Дай бог, чтобы ее счастье так светилось. Тетя Малка — бриллиант, дядя Гирш стращает гусей, но у него доброе сердце — всем бы пожелать такое сердце. Рыбки — проказницы, но они в тысячу раз лучше тебя. Когда ты, умница моя, вырастешь, помни тетю Малку, и дядю, и поляну, и утонувшие цветы, и свою бабушку тоже помни немножко, потому что такие вещи нельзя забывать, понимаешь, умница моя? Всех помни, всех жалей, только себя не жалей.

Бабушка говорит и чувствует ручки Ханки на своем теле. Ханка спит, а бабушка гладит ее волосы и все говорит, говорит, словно внучка еще слушает ее:

— Дитя мое, сокровище мое, никому на свете не поддавайся, никому не покоряйся, не знай страха ни перед чем. Будь красивой, как красива Блюмка, но я хочу, чтобы тебя любили больше, чем нас с Блюмкой, моя маленькая труженица, мой лихой казак!