Каким-то холодом веяло от стен, до середины облицованных мрамором с причудливой сеткой голубых прожилок. Широкие ступени столь же монументальной лестницы гулко и неприветливо разносили отзвуки шагов. И казалось, будто все в этом доме враждебно человеку. А ведь, основывая приют для престарелых, Жофия Тиншмидтова всей душой стремилась создать средь этих громоздких стен уютный уголок для покинутых всеми женщин. Одарить их беспредельным теплом своего возвышенного сердца. Объединить неприкаянные существа в дружную семью. Сложить под этой крышей очаг, возле которого вместе отогревались бы измученные старостью и одиночеством женщины.

Но со смертью бледнеют самые благородные помыслы. Жофия Тиншмидтова умерла, и время превратило некогда уютный дом в осиное гнездо. Бахвалясь показной роскошью и радушием, он таил в себе атмосферу, наэлектризованную враждой.

Первые признаки бури обнаружились в тот день, когда в доме поселилась богатая дама, по контракту обязавшаяся пожертвовать приюту треть своего состояния при поступлении, а все остальное — впоследствии, если не выйдет замуж до пятидесяти лет. В ту пору ей было сорок восемь. Звали ее Луйза Фибигова. Родных у нее уже не осталось. Здесь она надеялась обрести душевный покой, а главное — охрану своему имуществу на случай внезапной смерти.

Весна была уже на исходе. Нежно розовеющие, как лик мадонны, ветви деревьев благоухали июнем. А среди трав, падающих под острой косой, осыпались цветы. Из раненых стеблей вытекал сок.

Перед входом в приют остановилась незнакомая дама, ее фигура напоминает миниатюрную, искусно выточенную колонну. Из-под дорожного плаща видны довольно худые ноги. Узкие бедра и талия составляют одну прямую линию. На голове — видимо, для впечатления большей моложавости — надета кокетливая, несколько безвкусная шляпка. Взгляд исполнен чувства собственного достоинства; глядя из-под шляпки, дама читает табличку:

ЭТОТ ПРИЮТ ДЛЯ ПРЕСТАРЕЛЫХ

ОСНОВАЛА БЛАГОРОДНАЯ

ЖОФИЯ ТИНШМИДТОВА В ГОДУ...

— Ну, вот мы и на месте, — проговорила приезжая.

Потом, глубоким вздохом подбодрив начинавшую уже застаиваться в жилах кровь, вздернула подбородок и вошла.

В канцелярии ее приняла молодая служащая. Отыскивая в списке ее имя, она заполняла паузу привычным обращением:

— Пани... пани...

— Мадемуазель, — поправила ее вновь прибывшая.

— Извините, у нас все «пани», независимо от положения, — пояснила служащая, — и замужние и незамужние.

— Ах так, — улыбнулась гостья несколько раздраженно и остановила служащую, перелистывавшую свои книги, — ах, да не ищите... Я Луйза Фибигова... На каком этаже меня поместили? Светло ли там? Комната просторная? Какой вид из окна? Не шумно?

— Ваша комната — одна из лучших, — успокоила ее молодая женщина, уже привыкшая к разным капризам.

Но Луйза Фибигова все же недоверчиво поводила вокруг носиком, когда прислуга открыла дверь и, внося тяжелый багаж, пропустила ее в беленькую комнатку, где малейшая соринка не посмела бы попасться на глаза придирчивой хозяйке.

Но вот наконец волнение Луйзы немного улеглось, и она одарила улыбкой печальные застывшие стены. И с трудом перевела дыхание. Она оценивающе поджала губы, и... печать судьбы расплавленным воском соединила жизнь Луйзы Фибиговой с тюремным прозябанием старых, покинутых всеми женщин.

Нужно было ознакомиться с новой обстановкой. Луйза Фибигова в первый раз вошла в столовую, где собрались ее новые товарки. Странные чувства всколыхнулись в ее душе. Поразительная картина представилась взору.

Длинный белый стол, и вокруг него, словно лес из белых свечей, семьдесят лет ждущий лесоруба, сидит множество женщин. Согбенные фигуры мельтешат в зале, напоминая холодные язычки пламени, что не в состоянии уже разогнать тьму. Пожелтевшие руки отправляют еду в сморщенные рты. Беззубые провалы высасывают кофе из размоченного хлеба. Машинальные, заученные движения настолько вялы, что почти не колеблют воздуха. Здесь все будто давно оцепенело, и сама смерть забыла сюда дорогу. Это было горестное повторение былой жизни. Глухая тоска по всему, что казалось некогда прекрасным. Ожидание высвобождения души из унылой западни этих печальных белых стен. Здесь тайно царила боль пожизненного заключения.

А за окном стоял чудесный солнечный день. Пышно зеленели деревья. Щедро плодоносила земля. Побежденные в борьбе оплодотворения, падали с веток цветы.

А в доме... отгороженные от всех высокой стеной засыхающие яблони. Угасшие лона. Бесплодная серость пепла.

Как тоскливо становится человеку!

Только тут никто словно и не испытывает этого. Лишь Луйза Фибигова еще ощущает ужас этого заточения, этого вынужденного прозябания. Ей кажется, будто она спустилась в могилу, где слышен говор мертвецов.

Смятение отразилось на ее лице. Какую же ошибку совершила она, войдя в этот дом! Она искала здесь спасения от скуки, но сейчас ей кажется, что никогда не сможет слиться с этой стаей старух.

После завтрака она вернулась в свою комнату еще более удрученная. И очень удивилась, найдя там заведующую. Та пришла совершить формальность — поприветствовать нового жильца. Луйза Фибигова решила воспользоваться этим случаем. Не зная, что призвать на помощь — высокомерие или отчаяние, она дала понять, что намерена расторгнуть контракт с приютом. Ее не устраивают здешние порядки.

— Это все пройдет, — ангельски нежным голосом проговорила заведующая, — так всегда в первые дни. Через неделю вы и не вспомните о прежней жизни. Не нужно только отрываться от остальных. Общество и здесь необходимо. Вот если бы сейчас Мария Петерская была дома, я бы вас познакомила. Вам наверняка стало бы веселее. Ее комната рядом. Она — истинная душа дома. Золотое, самоотверженное сердце.

Луйза Фибигова сощурила глаза, будто запустила ткацкий челнок в основу. Ей было не по душе, что в заведении Жофии Тиншмидтовой кто-то претендует на большее внимание и уважение, чем она. Ведь она пожертвовала треть своего состояния. Ее так и бросило в жар, когда разговор о соседке вылился в дифирамб. Оказывается, лишь перегородка отделяла ее от очаровательной Марии Петерской, которой было всего сорок лет. Она была воспитанницей Жофии Тиншмидтовой, и та оговорила в завещании содержание ее в приюте до самой смерти. И Луйза Фибигова — это было в ее характере — тут же подумала, что упомянутая особа наверняка проглотит и часть денег, отданных ею этому приюту.

— А здесь, слева, — помолчав, снова заговорила заведующая, — живет одна милая пожилая дама... вдова полковника. Пойдемте. Я представлю вас хотя бы ей.

Луйза, сделав над собой большое усилие, позволила отвести себя в соседнюю комнату.

Они нашли милую, приветливую старую даму в кресле-качалке. После церемонии представления соседка обратилась к новенькой так сердечно, что та даже растерялась.

— Ведь мы все здесь любим друг друга, словно сестры, — защебетала пожилая дама, заметив удивление в глазах своей гостьи.

Когда заведующая ушла, обе женщины с любопытством переглянулись.

Сквозь приоткрытое окно в комнату скользнули солнечные лучи. Осколки тепла. Светоч жизни.

Старая дама спрыгнула с кресла-качалки и легкими нетвердыми шагами, как будто только училась ходить, поспешила к окну.

— Солнце! — проговорила она радостно, но в голосе ее послышался отзвук покорности приговоренного к пожизненному заключению.

— Солнце, — растерянно повторила Луйза, и это слово прозвучало в ее устах так тихо, словно то был голос преломляющегося света.

Она тоже приблизилась к окну. И лишь теперь обнаружила, что от дома до самого берега реки тянется огромный сад. Сквозь гущу листвы виднелась зеркальная гладь. В игре волн отражалось небо.

— Когда я вышла замуж, — начала старая дама, — я тоже жила у воды... шум... плеск волн... вокруг пышная зелень, все в цвету... Мой муж... Ах, пани Фибигова... мы были так молоды, что теперь даже представить невозможно. Пани Фибигова, мы все тут как сестры, так что уж не сердитесь на меня. Но как-то раз вечером... он носил меня на руках по комнате, и я подарила ему потом сына...

В сиянии солнца ее лицо на миг озарилось радостью, но постепенно стало гаснуть и совсем потемнело, собравшись в морщины, которые вылепило само время.

— Пани Фибигова...

Старая дама разрыдалась. И, рассказывая дрожащим голосом, что война отняла у нее мужа, а тиф — сына, не смогла сдержать своего горя. Слезы затуманили ее глаза и ручьем полились по лицу.

— Когда уже ничего не осталось у тебя на этом свете, кроме собственной жизни, самое лучшее — погрузиться в эту тишину, — промолвила старая дама немного погодя и сочувственно погладила руку Луйзы.

Как будто надо было жалеть не ее, а Луйзу Фибигову, хотя вдова еще ничего не знала о своей новой подруге. Или ей было довольно и того, что судьба не подарила Луйзе Фибиговой радости материнства, горячих супружеских объятий? Что она прожила жизнь впустую? Не слыша детского щебета? Не прижимая к груди родное дитя? Просто вытянулась, как бесполезная ветка...

Наверно, так оно и было. Ведь под маской самоуверенной богачки скрывалась душа, истерзанная тоской и бесцельностью своего существования. Такого тягостного и пустого, что в ней умерли все ощущения прекрасного. Потому-то Луйза Фибигова и испытывала постоянное недовольство, ища от него спасения в переменах. Иначе она никогда не оказалась бы в этих печальных стенах.

Но раз уж она тут, придется смириться с новым порядком. Например, убедить себя в том, что пожатие холодной руки старой дамы излучает такое тепло, что заживляет любые раны.

И все-таки, почему Луйза не нашла себе спутника жизни, как все другие женщины в молодости? Почему никто никогда не любил ее? Разве богатство не могло сделать более привлекательным некрасивое лицо Луйзы? Или всех отпугивал ее характер, изломанный гордостью? Но все это было в прошлом. А сегодня ей приходилось лишь тяжело вздыхать, чтобы сочувствие других хоть как-то облегчило ее положение.

— Я так несчастна... — Она судорожно всхлипнула и сама крепко сжала руку старушки.

— Замуж вам надо было выйти, пани Фибигова, — отозвалась та сдержанно.

Луйза почувствовала, как внутри у нее что-то сломалось, ударило в голову, и, словно оправдываясь за свое несчастье, она покорно прошептала:

— Не нашлось такого...

Больше она ничего не могла сказать. У нее перехватило горло. Захотелось остаться одной. Зарыться лицом в подушки и выплакать все слезы, что жгли ей глаза.

Одной.

И, распрощавшись вскоре с вдовой-полковницей, она вернулась в свою комнату, чтобы наедине с собой пережить еще одну схватку в постоянной душевной борьбе.

Замуж надо было выйти.

А сколько таких, как она, страдало от несправедливости прожитой напрасно жизни. Сколько их, на вид красивых и беспечных, мучилось, утратив то, чего так и не познали.

Эти мысли вновь разбередили в теле Луйзы Фибиговой, уже утратившем свежесть, давно уснувшие, казалось, желания. Словно увядший цветок, освеженный росой, она мечтала ожить вновь. Дать обвить себя чьей-то теплотой. Воскреснув, вознаградить себя за пролетевшие мимо годы.

Неужели и Мария Петерская чувствует то же? Как живет эта сорокалетняя красавица?

В смятении мыслей и чувств Луйза попыталась представить себе ее образ.

Она, наверно, тоненькая, словно ивовый прутик. На гладком лице лежит печать самоотвержения. Нервные пальцы вечно теребят пуговицу на блузке или брошь, полученную в наследство от благородной Жофии Тиншмидтовой. Глаза, зорко за всем наблюдающие. В складках губ недовольство, скрываемое за любезностью.

И почему только Луйза Фибигова думает все время об этом совершенно чужом ей создании? Но она чувствует, как та проникает в ее душу, шепча:

— Здесь, в этом доме, есть некто помоложе. Лучше тебя, хоть и без всякого богатства. Красивее, ведь у тебя с рождения некрасивое лицо. Возможно, в один прекрасный день кто-нибудь еще решит жениться на ней. И она уйдет. А ты, Луйза Фибигова, останешься здесь.

Она услышала, как кто-то вошел в соседнюю комнату. Это могла быть только Мария Петерская, и никто иной. Счастливая соперница среди этих унылых целомудренных вдов. А ведь Луйза Фибигова бежала сюда от жизни для того только, чтобы ее здесь на руках носили. Разумеется, не за просто так. За деньги. За ее собственные деньги. А здесь, оказывается, она никому не нужна. Куда ни ступи, везде стоит на дороге эта, другая. Как же Луйза ненавидит ее! И зачем только она пришла в этот негостеприимный дом? Ведь ей хотелось всего-навсего жить радостнее, по-человечески.

И тут в первый раз слеза укротила ее упрямство и пробила в очерствевшем сердце ручеек, выложенный мягким песком. Луйза Фибигова заплакала. Слезы катились сквозь пальцы, на колени. Она оплакивала себя и всех женщин, чьим тюремщиком здесь было время.

Так текла жизнь в приюте Жофии Тиншмидтовой, отрезая годы с пылающих свечей. Уходили дни, и седые головы становились все белее и мертвеннее. Природа окрашивала девственной белизной монашеское существование старых женщин.

Никого это не огорчало. Все здесь воспринималось как само собой разумеющееся. Одна только Луйза Фибигова никак не могла свыкнуться с таким порядком вещей. Она ненавидела его. Ненавидела все, что ее тут окружало.

Вероятно, Мария Петерская могла бы повлиять на нее. Но Луйза Фибигова разжигала в себе упорное нежелание знакомиться с ней. И хотя провела в приюте уже несколько недель, встречалась со старой вдовой-полковницей и заведующей. Ее жизнь здесь, как она полагала, была лишь неприятной обязанностью визитера; в один прекрасный день она наверняка уйдет отсюда. Луйза тешила себя мечтой о том, как однажды удивит руководство приюта, объявив, что вышла замуж. Обойдет эту Марию Петерскую и напоследок с пренебрежительной улыбкой позволит, чтобы ее представили, да тут же с ней и распрощается.

Но судьба распорядилась иначе, спутав все планы Луйзы Фибиговой. Она встретилась с Марией Петерской совершенно случайно.

Как-то утром она вышла в сад. Волны плескались о вал, окружавший дом. С восточной стороны парка, где на зеленом приволье возводили свой храм цветы, было тихое, укромное местечко. Каждый день Луйза сидела здесь с полковницей. Но сегодня ее ждал сюрприз. На скамейке, как она заметила издали, сидела еще какая-то дама. Сперва она поколебалась, но потом, подстегиваемая гордостью, высоко подняла голову и направилась на свое обычное место.

— Я — Луйза Фибигова, — представилась она с достоинством.

— А я, — улыбнулась та, другая, — вы уже, наверно, слышали обо мне... Я — Мария Петерская.

— Ах! — Луйза сделала пренебрежительную гримаску при звуке этого имени. Ей так и хотелось сказать что-нибудь язвительное — например, что не такая уж она драгоценная персона, чтобы все о ней знали. Но только поджала губы и упрямо молчала.

Зато Мария Петерская заговорила мило и оживленно. Ее голосок звучал словно флейта. Словно сладкая песнь, льющаяся из самого сердца. Она была так спокойна, как будто жизнь ее была прекрасным озером среди гор. В ее взгляде не было ни агрессивности Луйзы Фибиговой, ни угасшего пламени полковницы. Весь ее облик напоминал чудесную мелодию, звучащую во всех чертах, переливающуюся во всех изгибах тела, исполненного необычайной красоты.

— А скажите, пани Фибигова, — приветливо обратилась она к Луйзе, желая и ее вовлечь в беседу, — давно вы у нас?

— У вас? — дернула плечом Луйза. — Это где же?

— Я имею в виду — в приюте, — поправилась Мария и продолжала: — или вы здесь только гостите, ведь таких молодых женщин у нас и нет совсем?

— Да, я здесь временно, — отрезала Луйза так нервозно, что ее собеседницы удивленно переглянулись, — недолго прогощу. У меня ведь контракт с этим учреждением, чтобы вы знали, и я не намерена на этом ничего терять. Тем более свои собственные деньги.

— Ах, это вы та самая дама, — проговорила Мария, пытаясь направить разговор в более спокойное русло, — что пожертвовала приюту треть своего имущества, а остальное — если не выйдет замуж до пятидесяти лет? Мне рассказывала заведующая...

Тут ее перебила вдова-полковница, восклицая с тихим, тоненьким смешком:

— Лу-у-уйза, Лу-у-уйза! Что за чудачество! Какой странный контракт! А вы и не похвалились...

Кровь бросилась Луйзе в лицо. От негодования она так и взвилась, шелковый шарфик, повязанный у нее на шее, задрожал. Эта ненавистная интриганка выдала ее тайну. Ну так она нарочно, назло выйдет замуж, пусть за самого последнего, лишь бы только ее деньги не остались тут, не кормили бы паразитов вроде Марии Петерской. Ах! Когда-нибудь, в один прекрасный день... она распрощается с этим застенком. С этой дырой. С этим осиным гнездом.

— Да, Мария Петерская, — заговорила она с нарастающим гневом, — это я, но прошу вас не рассчитывать на мои деньги. Они не для приживалок. Вас здесь содержат из милости, на пожертвования щедрых благородных людей. И нечего меня оскорблять! Будь я на вашем месте... — Она хотела сказать: «Я со стыда бы сгорела», но в последний миг сдержалась, сжала губы и поднялась со скамьи.

— Пани Фибигова! — окликнула ее Мария, но Луйза поспешно удалялась, и тогда она спросила как бы самое себя: — Что же я ей такого сделала?

В ее голосе вдруг зазвучали новые, грустные ноты. Когда она заговорила вновь, речь ее путалась, на щеках проступил слабый, розоватый румянец. Над ним, встревоженные беспокойством зрачков, испуганно взлетали к самым бровям веки, удерживаемые раненой нежностью взгляда.

— Что это за женщина? И чем я перед ней провинилась?

— Immaculata, — шутливо ответила старая дама, — истерика... Со мной, Мария, такого случиться не может. Я пережила в этой жизни все... Ах, Мария, как давно это было. Ночи, полные цветов, страсти, молодости... Мой муж и я... Чем была бы я сегодня без всего этого? Мария, женщине нужно выйти замуж, чтобы у нее не было чувства ущемленности, которое приходится постоянно скрывать, потому что считается безнравственным признавать свое естество, постыдным — мечтать о детях, вот так мы и старимся в девицах. Замуж вам надо было выйти, Мария. И никто бы вас не оскорблял. Никто не попрекал бы куском хлеба.

— Да, это так, — вздохнула Мария, — и ведь я могла выйти замуж. Когда-то я любила одного человека... Когда-то... давно...

Она отвернулась, устремив взгляд на куст, словно надеялась, что шелест его листвы охладит ее пылающие щеки. Это признание всколыхнуло в ней прежние чувства, хотя пролетело столько лет! Она и теперь ощущала боль и горечь прошлого расставания. И оставалось лишь воскрешать в себе былое, снова и снова вспоминая о прикосновениях и пожатиях рук. Постоянно думать о минувшем. Пока вдруг она не осознала, что время шагнуло далеко вперед и все это уже не имеет никакого смысла. Слишком много лет утекло...

— А что же он? — с любопытством прищурилась старая дама и надвинула на глаза шляпку, давно вышедшую из моды.

— Женился, — проговорила Мария, погруженная в свои мысли, — и был счастлив.

— Ну и вам надо было сделать то же самое. Не остались бы одинокой и не искали бы утешения в одной лишь красоте. Глупо бояться потерять ее, пережив что-то новое. Красоту необходимо оживлять новой красотой, а не воспоминаниями. Нужно искать возможности жить естественной жизнью. Жить, Мария! Недостаточно лишь родиться и умереть.

Старая дама заметила, что Мария словно отдаляется от нее, увлекаемая бегом своих мыслей. И она похлопала подругу по плечу дрожащей рукой. «Мария, — хотелось ей сказать, — неужели вы все еще верите, что жизнь повторится вновь?»

Но тут прозвенел звонок, возвещавший полдень.

Обе женщины поднялись, и Мария Петерская с нежностью самаритянки взяла старую даму под руку, помогая ей идти.

— Как слаба я стала в последнее время, — сокрушенно бормотала вдова, — даже в своем кресле качаться не могу. Приходится просто лежать в нем. Видно, конец уже близко.

Это пришло в голову и Марии, потому что тело полковницы стало совсем невесомым, словно перышко, и в мелких шажках уже не ощущалось никакой силы. Но это недолго занимало ее ум. Она думала о Луйзе Фибиговой. Ей захотелось встретиться с ней и откровенно, по-сестрински объясниться.

Но Луйза Фибигова с того дня избегала ее. Демонстративно. Не скрывая этого.

Рать старых женщин бесславно вела свое последнее сражение на поле жизни. Война без оружия. Отступление без боя. Тихий, сплоченный фронт.

Лишь в душе Луйзы Фибиговой порой с суровой неумолимостью звучал гул канонады, взрывы беспокойства, смятения. И единственным убежищем могли бы стать для нее беседы с полковницей, которая тщетно призывала ее любить ближних и жить скромно, подобно Марии Петерской. Но Луйза, добрая по натуре, становилась в такие минуты твердой и непреклонной. Ей даже удалось разбить дружбу Марии со старой дамой. И Мария, любившая эту женщину с нежностью ребенка, была навсегда отлучена от нее по нелепой прихоти Луйзы Фибиговой. Страдала ли от этого Мария, неизвестно. Внешне она была все так же спокойна, любезна и самоотверженна.

В последнее время силы быстро покидали старую даму. Неподвижно сидела она в своем кресле напротив окна. А когда по утрам к ней заглядывали первые лучи, она не забывала поприветствовать их благодарным восклицанием:

— Солнце!

Потом закрывала глаза и ждала. Возможно, когда придет Луйза Фибигова. Или кто-то более желанный: воспоминания, жизнь, минувшее, но незабвенное время. С истовостью одинокого человека хранимые образы: дом, река, цветы, она и ее муж.

Наверно, никто с таким пылом не воскрешал в сердце былое. Никто еще с такой любовью не воспевал красоту супружеского союза. То была волшебная сказка, лившаяся из дрожащих уст с таким постоянством, что Луйза Фибигова уже знала всю ее жизнь наизусть.

Но в последние дни старая дама была уже не так разговорчива. Ее сковывал какой-то странный сон. Какая-то усталость.

Лишь иногда, сидя в кресле, она просила Луйзу:

— Пожалуйста, покачайте меня.

И немного погодя:

— Стоило жить.

И после долгой паузы молчаливого отдыха снова:

— Мой муж и я... Покачайте меня, Луйза, покачайте... Мы были так молоды. И все прошло... Все было в этой жизни. Одно только осталось сделать. Умереть. И это тоже прекрасно: смерть. Уйти и не чувствовать, что должна вернуться. Навсегда, навеки расстаться с собой. Луйза... Луйза... Покачайте меня еще.

Потом она склонила голову набок. Вздохнула. Глаза ее раскрылись, словно увядшие листья. Она устремила взгляд на Луйзу и шепнула:

— Мария.

— Я Луйза, —  поспешно поправила та.

— Мария, Луйза, — повторила она слабо эти два имени и прикрыла паутинкой век угасшие зрачки.

В оцепенении сидит Луйза и качает кресло. Она смотрит в окно, за которым солнечный день, в теплом воздухе носятся мушки. И когда ей показалось, что старая дама уснула, она поднялась, собираясь уйти.

Приоткрытые губы и неподвижная рука на коленях полковницы показались ей какими-то странными. И старомодная шелковая блузка уже не поднималась, шурша от мерного дыхания. Кто-то ушел из этой комнаты. Отслужил свое. Выпустили его из этой мрачной темницы.

Луйза Фибигова вышла и... в порыве волнения без стука шагнула в комнату Марии Петерской. Молча посмотрела на нее и тут же повернулась к двери. Мария Петерская, не понимая, что означал этот необычный визит, последовала за ней. И когда обе они вошли в комнату старой дамы, они нашли ее с посмертной улыбкой на бледном лице. Она словно хотела сказать: «Когда человек расстается со своей жизнью, он с радостью погружается в эту тишину».

Вдову похоронили.

Третий день Луйза Фибигова молча сидит в комнате Марии Петерской.

Прощание со старой дамой совершенно сломило ее. Впервые она увидела, как умирает человек. Смерть так тяжела для живых и так незначительна для того, кто дал себя убаюкать этим вечным сном. Сознание Луйзы сковывает непонятный страх. Она боится ожидания смерти. И особенно — в этом доме. Нужно было бы занять себя какой-то серьезной работой, чтобы не думать все время об этой остановке на конечной станции жизни. Она чувствует, что не сможет вынести одиночества. Кто-то должен быть рядом. И она поминутно бросает осторожный взгляд в сторону Марии Петерской.

Мария сидит у окна. У освещенного солнцем лица без устали мелькает ее старательная рука. Она шьет. Луйзе даже кажется, что это детское белье. Может быть, шитье — это обязанность обитательниц приюта? Но для кого? Зачем? И Луйза, охваченная любопытством, спросила неожиданно:

— Что это вы делаете, Мария Петерская?

— Это? Белье для детей из сиротского приюта. Человек должен находить в чем-то радость, чтобы не думать все время о себе. Нужно чем-то скрашивать одинокую жизнь...

— Мария Петерская, — оживившись, воскликнула Луйза и поднялась со стула, — Мария Петерская, неужели и вы только делаете вид, будто счастливы? Неужели и вы страдаете?

— Любовью к ближним я стараюсь восполнить те радости, которыми обделила меня судьба. Помогаю ухаживать за чужими детьми, раз уж мне не дано иметь своих. Старая пани полковница сказала бы: «И в этом есть своя красота». Вот я и пытаюсь найти ее.

Она взглянула на Луйзу Фибигову, стоявшую совсем близко. В глазах Луйзы появилось нечто новое, какой-то мягкий, добрый отблеск, вызванный словами Марии. Она хотела было что-то сказать. Но слова давались ей с большим трудом.

— Мария... я помогу вам, — наконец решилась она и хотела добавить: «Простите меня за то, что я вас тогда обидела», но звук потонул в ее горле, словно увязнувшее колесо жизни.

Она лишь дотронулась до шитья, лежавшего на коленях Марии.