Арвензис. Странная фигура. Семьдесят лет. Тощенький человечек-червячок, гремящий собственными костями. Все это не мешало ему, однако, производить впечатление уверенной в себе, сильной личности. Впечатление такое создавалось, может быть, длинной седой бородой, целиком закрывавшей узкую грудку и дудочку шеи. Выдавались из-под нее только краешки плеч, да высоко над ними сверкал острый взгляд ястребиных глаз, прячущихся в рытвинах морщин.

Вот вам вроде бы и весь Арвензис. Но чего-то еще не хватает для полноты описания этой фигуры. Не хватает столетней скрипки, которую он или судорожно прижимал левой рукой к ребрам, или держал под постелью в сундучке под охраной ржавого замка.

— Продашь скрипку, Арвензис? — кричали ему насмешники, зная, что ему легче было бы расстаться с жизнью, чем со скрипкой.

Арвензис, безжалостный червь времени источил кровлю твоего дома. Солнышко заглядывает к тебе через эти дыры, а когда льют дожди, то через них же проникает вода. Желудок у тебя ссохся от голода. Щеки исхудали. Руки повисли плетьми. Ноги изогнулись и подламываются от слабости.

— Арвензис, продашь скрипку?

Нет, не продаст. Много ли ему надо? С него хватит и того уголка в каморке, куда не достают ни дождь, ни солнце. Желудок работает семидесятый год, пора ему и отдохнуть. Щекам некого соблазнять. Рукам — обнимать. Кому он нужен! И от ног — много ли нужно? Зимой — дотащить до уголка, летом — до порожка. На нем можно сидеть с утра до вечера, а то и до ночи, густой, теплой, тяжелой от мыслей, передуманных за день. А с первыми проблесками зари — опять вытащиться на ступеньку перед дверью. Сидеть в компании с самим собой и поджидать. Может, какого доброго человека судьба занесет, ну а нет, так и нет, всегда можно ждать просто прихода дня или ночи.

Так и течет жизнь седого Арвензиса. Погребенного заживо, заброшенного судьбой в цыганскую колонию, отрезанную волнами реки от жизни города.

Табор: несколько домиков, брошенных на выжженную солнцем траву. Широкая песчаная полоса с редкими клочками зелени окружает это забытое богом место.

Развалюха на развалюхе, и перед каждой — или котел на треноге, или веревка с пестрыми лоскутами белья. Среди этих игрушек для взрослых мелькают бронзовые голопузые цыганята, на животиках — ямочки, как след от пальца на каравае свежего хлеба. Их крики разносятся далеко и слышны за поселком, чаще всего у самого леска за старицей реки, а то и подальше, у кукурузного поля, где без позволения пасется кучерявая мелюзга.

Целый день у Арвензиса перед глазами цыганский табор. Ничего в нем не меняется, сияет ли солнце или пасмурно, бушует ли река или плещет серебристо-голубыми волнами. Не видать, видно, Арвензису другой картины. Все один и тот же цыганский табор, цыганские дети да цыгане.

Арвензис уже обсмотрел это со всех сторон. Нельзя же бесконечно сидеть, уставившись в одну-единственную точку. Как бы ему хотелось встать, подойти к этому серому ряду домов, брошенных, словно игральные кости, на обочину асфальта. На противоположном берегу раскинулся прекрасный и сверкающий город. Днем он освещен золотистыми лучами солнца. Ночью — доверчивым мерцанием звезд и уличных фонарей. Только Арвензису, даже если он поднимется, не одолеть дороги длиннее, чем из комнаты на порог и с порога в комнату. Старый он. На глаза часто набегают слезы, так что не видит он ничего, словно слепотой пораженный. А все это оттого, что то тоска одолеет, то время быстролетное больно, до слез, ударит. А больнее всего, когда чей-то голос — то ли по привычке, то ли в насмешку — окликнет:

— Арвензис, ну как со скрипкой-то?

Тогда Арвензис покидает порог. Через узкие сени тащится в комнату. Опускается на колени. Головой и ладонями обеих рук как-то одновременно касается пола. На слабеньких, дрожащих локотках вползает под кровать. Ощупывает сундучок, проверяя его крепость. Держится. Арвензис, благодарный своему верному стражу, улыбается, потом ковыляет к скамеечке у печки. Садится и запястьем трет лоб, изнемогая от бесцельности жизни и мучительного ожидания смерти.

Так текут дни Арвензиса. На удивление однообразные. Ничем не заполненные. Только стук маятника нарушает тишину да изредка — шаги цыганки Флоры, направляющейся к домику с добрыми намерениями. Флора — огромная, рябая, толстая, с необъятными щеками и крохотным подбородком.

— Арвензис! — она никогда не забывает сердито, с упреком покачать головой и погрозить старику толстым пальцем, входя и принося ему в завернутом уголке юбки что-нибудь из еды. — Арвензис, худо будет, послушайся меня... продай скрипку... или отдай ее нашему Имро — за это я тебя до смерти кормить буду... или же иди к сестре, раз уж она зовет. Коли уж играть не можешь, помрешь с голоду. И так, не будь меня... ты ведь знаешь...

— Да, Флора... да, — согласно кивает Арвензис, но послушаться ее советов никак не может.

Продать скрипку? Ей ли не знать, что без скрипки жизнь для него теряет всякий смысл?

Подарить скрипку Имро? Хоть Флора и тетка ему, и сестра покойной матери, но сдается, что если он передаст скрипку в руки Имро, то бог его покарает. Лодырь этот Имро. С детских лет от работы отлынивает. Бездельник. Легкомысленный шалопай, только за юбками бегает да соблазняет своей смазливой физиономией самых красивых цыганок. Не отдам! Он и пропить скрипку может.

А идти к сестре? Она и в самом деле звала его недавно. Дальняя сестра. Тоже немолодая, поседела уже, но вокруг нее — многочисленная семья. Четырнадцатый внук только-только родился. И хотя в доме места почти и нет, брата она из милости приютит. Отрабатывать ему за это не придется, разве что за детьми присмотреть, за маленькими кучерявыми сорванцами, точь-в-точь такими же, какие валяются у него перед дверьми, выпятив голые, до кофейного цвета загоревшие кругленькие животики.

— Хорошая сестра, — соглашается Арвензис, кивая мудрой белоснежной головой, — лучше ее нет. Добрая душа... Нужно, наверно, идти.

— Иди, Арвензис, — подхватывает его решение Флора и, довольная, как будто все уже сделано, отправляется по своим делам.

Ну что же, он переберется к сестре. Тут его ничто не держит. Не так уж долго ему быть обузой. Не за горами и смерть. Еще несколько месяцев — и настанет зима. Буря растерзает остатки крыши над его головой. Ветер расшатает рамы. Мороз перекосит углы. Снег набьется даже в комнату. Бесприютная жизнь. Холодная, одинокая. Грустная, как семь десятков лет за спиной. Ничего ему не жаль. Тут он умрет с голода, уронив на доски постели несколько отчаянных слезинок. Ночи здесь бесконечные. Тоска одиночества гложет сердце. Ну что же, он с радостью сменит этот невыносимый способ умирания. С удовольствием. Он решился.

Но тут солнышко сыпануло на землю веселым теплом, и несколько лучей просеялось через решето его крыши. Да неужто он и впрямь способен покинуть насиженный угол? Это улыбчивое небо? Он боится заявить вслух, что — нет, не способен, и что только смерть разлучит его с этим дырявым шатром. Здесь он родился. Здесь и умрет. На жестких нарах. Со своей скрипкой.

Он счастлив, что никто ему не прекословит. Во всех углах дома — тишина. Умиротворенный, он снова молча выходит в сени и с застывшей улыбкой ковыляет на сухоньких ножках к порогу.

Во дворе он видит Флору — она собирает обгрызенные кукурузные початки. Что-то подталкивает его сказать ей, что он передумал, но он боится ее грубого языка и поэтому просто по привычке спрашивает:

— Собираешь?

— Собираю.

Потом он следит, как она идет высыпать огрызки в реку, как возвращается, широкобедрая, рябая, и как останавливается прямо перед его дверью.

— Кожа да кости от тебя остались, — замечает Флора, меряя взглядом тельце, отмеченное печатью смерти, — да и кожи-то почти нет, одни кости, — уточняет она, — самое время тебе уйти.

— Я не уйду, — быстро вставляет он, — здесь останусь!

— Дурак старый, — сквозь зубы ругается Флора. — Чем ты жить собираешься, раз играть уже не можешь?.. Хоть скрипку продай. Для кого ты ее бережешь? Да хоть бы действительно скрипка была, а то обломки. Скорлупа!.. Не век же тебе так мучиться!

— Не продам, Флора, не продам! — упрямо сопротивляется он ее неотступным увещеваньям, и дрожь охватывает его с головы до ног так, что белые стебельки волос дыбом встают вокруг щек, глаз и лба.

— Ну и не продавай! Сдохни! — кричит она и, пылая гневом, грудастая и толстая, влетает в свой дом.

— Сдохни! — обессиленно повторяет Арвензис, оставшись один.

И радуется, что вот сдохнет, а не продаст.

Тщетно ждет его сестра. Арвензис не идет, хотя жизнь его висит уже на волоске, почти перетертом упрямой любовью к старой скрипке и жестокой, неотступной бедностью. Не остается ей ничего другого, как отправить одну из внучек приглядывать за этим упрямцем. Выбор ее падает на самую старшую, зрелую девицу, которой она не забывает напомнить перед уходом:

— Юдита, у Арвензиса есть дорогая скрипка. Она вознаградит нас за твои заботы о нем. Когда старик умрет, принеси ее сюда.

Шустрая, работящая, не знающая жалости, слепая к красоте, появилась она в доме Арвензиса.

— Ты, Юдита? — удивленно встретил ее Арвензис.

Его вопросы она пропускала мимо ушей. А о чем им разговаривать? Обоим известно, что она пришла ухаживать за ним, а после его смерти — отнести бабушке какую-то драгоценную скрипку. В первые дни ее грызло любопытство. Что же это за скрипка? Но Арвензис держал скрипку под замком, и Юдита в конце концов даже рассердилась. А со временем, за множеством забот, и думать о ней забыла.

Нужно было разбудить окна, затянутые паутиной. Повесить белые тонкие занавесочки. Залатать дыры на крыше, чтобы сквозь них не проникали ни солнце, ни дождь.

После ее прихода и Арвензис, и дом его несколько ожили. Кафельный пол после мытья благоухал чистотой и приятной свежестью. Стены побелели. И постель Арвензиса три дня прожаривалась на солнце. Все вдруг задышало новизной. Только на сундучке со скрипкой по-прежнему висел старый заржавленный замок.

Преображение совсем недавно разваливавшихся старика и дома каждому бросалось в глаза.

— Разве Арвензис продал скрипку? — спрашивали люди друг у дружки.

— Не продавал я. Внучка ко мне пришла. Следит за домом и за мной. Убирается, хлопочет. Крутится с утра до вечера, а не устает, такая же бодрая.

Так рассказывает Арвензис прохожим. Он скуп на слова, но и нескольких, оброненных им, хватило, чтобы новость эта облетела всю цыганскую колонию. И старика радовало, что люди мало-помалу забывают о его скрипке и вопросы задают лишь о внучке да о внучке.

А она, красивая, гордая и неприступная, расхаживает по двору, ни с кем не заводит пустых разговоров, ни на кого не глядит.

Она пришла сюда издалека и гордилась не только тем, что родилась хоть и на окраине, но столичного города, но и тем, что у нее надежная опора в семье, которую, как заботливая наседка, охраняет бабка, сестра Арвензиса.

Не так уж много времени понадобилось, чтобы и Арвензис почувствовал, как под заботливыми руками Юдиты волшебно расправляются его ввалившиеся щеки и грудь. Камеры сердца наполняются более живой и радостной кровью, и это настолько ощутимо, что его так и тянет отпереть ржавеющий замок на сундучке, источенном жучком, вынуть скрипку, подтянуть струны и коснуться их, заставить звучать.

Юдита — у очага, готовит. А он, пока она не смотрит, пробует осуществить свое желание. Ему просто не терпится взглянуть на скрипку. Осторожно, чтобы Юдита не заметила, Арвензис достает ее. Любовно берет в руки. Укладывает на коленях, хочется ему вызвать хотя бы один-единственный звук. Но опасается он Юдиты. И только легонько проводит по скрипке пальцами. И вдруг, неведомо отчего, раздалось трепетное:

— Бриньк, бр-р-риньк!

Юдита обернулась.

«Услышала», — промелькнуло в голове старого Арвензиса, но сам он не может выговорить ни слова, потому что от накатившего блаженства у него перехватило дыхание.

А Юдита, не отходя от печи, равнодушно смотрит на скрипку. Она явно разочарована. Она-то ждала чуда. Может, скрипку с рожками или с огненным дьявольским языком Люцифера, который сумел бы адским колдовством извлечь из нее еще никогда не слышанные звуки. Но не эту, не такую же! Это же ореховая скорлупа. С натянутыми бечевками. И из-за нее-то она должна торчать здесь, пока не помрет этот чудак? Это ожесточило ее еще больше, и она резко отвернулась к печи.

И про себя подумала: скрипка как скрипка. Ничего особенного. А они просто чудаки, Арвензис и ее бабушка.

И не перестает она удивляться тому, что с этих пор Арвензис только на ночь выпускает скрипку из рук. Хоть бы уж играл. Но он лишь утомительно долго смотрит на нее. Так можно и глаза проглядеть. Ослабляет струны и снова их подтягивает. Переворачивает инструмент, как мать, влюбленная в своего ребенка, то на животик, то на спинку. Забавляется с ней. Улыбается, и только взгляд становится еще нежнее и мечтательнее. А потом берет скрипку, убаюканную невысказанной любовью, под мышку, крепко прижимает локтем к телу, и так — до изнеможения.

Юдита не в силах этого вынести. Лучше бы уж играл!

— Хотелось бы мне побренчать малость, — решился он однажды произнести вслух, — поиграть хочется.

— Слава богу, — вздохнула Юдита и почувствовала, как с души свалилась пудовая тяжесть.

Наверно, она надеялась, что теперь этот умалишенный старик отложит наконец свою скрипку. Невмоготу ей больше смотреть на эти кошачьи ласки. Непонятно почему, но Арвензис и на этот раз не отважился заиграть.

Наоборот, еще больше сник.

Запер скрипку в старый сундучок и с того дня ее больше не трогал.

Но наступил сегодняшний вечер.

Цыганский табор гудит как улей. Юдите любопытно, она выходит на порог. Сомнений нет, готовится праздник. Какой — она так и не узнала, потому что не стала ни с кем разговаривать. Вернулась она в дом, и они с Арвензисом нарочно, чтобы никто их не трогал, не стали зажигать огня.

Вскоре заиграли сразу три скрипки. Потом — одна, с гармошкой. А спустя мгновение, крохотное, как закатившееся маковое зернышко, кто-то еще заиграл на скрипке, сначала потихоньку, а потом неожиданно бурно. Поначалу скрипка звучала неуверенно, как пьяная, а потом звуки полились свежо и стремительно.

— Это Имро, — заволновался Арвензис, пересек комнату и встал у окна за занавеской, чтобы убедиться.

— Какой такой Имро? — поинтересовалась Юдита, не вставая с маленькой скамеечки у печки, на которой сидела.

Арвензис не отвечает, но живо, со всей доступной ему скоростью, забирается под кровать. Открывает сундучок. Из-за темноты больше ничего не видно. Тенью метнулся он по комнате и вышел. Спустя несколько минут Юдита последовала за ним и увидела, как он, опершись на дверной косяк и зажав под мышкой скрипочку, страстно и грустно глядит на гулянье.

И тут кто-то крикнул со двора:

— Пусть Арвензис на своей сыграет!

— Да, пусть Арвензис, Арвензис! — скорее, наверно, в насмешку, чем от желания услышать музыку, поддержали его из темноты голоса веселящихся.

И Флора была среди них. Она тоже его подбадривала.

Может быть, этого-то он и ждал, потому что сразу же спустился ступенькой ниже, готовясь играть. Львиная грива, белоснежная и словно излучающая электрические токи, вспыхнувший ястребиный взгляд — все предвещало музыку, которую музыкант вот-вот исторгнет из дерева и струн.

Чудеса умел творить Арвензис на своем инструменте. Его скрипка дарила смех и радость. Его игра передавала звуки воды, грома, шелест листьев. И, вполне вероятно, даже дыхание и душевный трепет.

Это знали все. А лучше других — Имро, отличавшийся чувственной красотой и неотразимым врожденным равнодушием. Пока Арвензис собирался играть, Имро, воспользовавшись моментом, поднялся на порог к Юдите, потому что, стоило только ему увидеть ее, кровь в нем запылала. И хотя слышал он о ней давно и много, видеть ее так близко ему еще не приходилось. Он моментально понял, какая это редкостная девушка, и тут же принялся ухаживать за ней.

— Не скучно тебе все время дома сидеть?

— Нет! — отрезала она, хотя одиночество уже истерзало ей душу.

— Хорошая скрипка, — помолчав, продолжил он, когда Арвензис уже поднял смычок, чтобы сыграть веселый вальс.

— Обычная, — ответила она нарочито резко и, отвернувшись, засмотрелась в вечернюю тьму.

Прозвучали первые такты вальса, но как-то удивленно, неуверенно, печально. Веселый вальс хочет сыграть Арвензис, а смычок никак не может развеселить струны; борется с чем-то старик, хочет проломить что-то в глубине души, а руки его пытаются подчинить скрипку. Судорожно собирает он силы и с прежней неукротимостью хочет преодолеть се сопротивление. Борется с невидимой преградой. Резко, сильно трогает он струны, но те издают только скрипучий, ржавый звук.

— Ты уже разучился играть, Арвензис, — крикнул кто-то из цыган, — продай ты эту скрипку!

— Или отдай ее Имро! — заверещал где-то совсем рядом другой голос. Тут из темноты высунулась рука и показала в ту сторону, где смуглый парень явно из-за скрипки начал обхаживать Юдиту.

— Что творится? — опомнился Арвензис. — Разве она уже не играет?

Ведь неуемная мелодия вальса звучит во всем его скрюченном существе. Один тон переливается в другой. Украдкой он взглядывает на лица, белеющие перед ним, и Флорино лицо среди них. Видать, хотелось бы людям засмеяться, но не делают они этого, жалеючи его. Да неужто он и впрямь разучился играть? Не может того быть. Непослушный инструмент у него в руках будто онемел.

Только волны с шумом плещут о берег. В стоялой воде отражается блеск вечерних фонарей. Кусты замерли, словно обнявшиеся влюбленные.

Арвензис с разбитым сердцем разворачивается на маленьких, подламывающихся ножках и, сопровождаемый сдавленным смехом, пристыженный, проходит мимо Юдиты, вызывающе насмешливого Имро и скрывается в своей каморке.

В этот вечер Арвензис впервые оставил скрипку лежать на столе. Деревянный сундучок пустовал в эту ночь.

Вскоре следом за ним вернулась и Юдита и услышала, что с соседней постели доносятся слабые рыдания, приглушенные периной.

Вы думаете, старый Арвензис рассердился на свою скрипку?

Нет! Потому что, как только начало светать, он встал и нежно, по-матерински заботливо убрал ее в сундучок, как будто ничего не произошло. Совсем ничего.

И все-таки произошло. С того самого дня Имро начал кружить вокруг домика Арвензиса. Обычно он останавливался у северной стены, где была щель. Вот там и простаивал он, не видимый никому. Но сгорбившийся Арвензис, все время проводивший на своем пороге, всегда слышал его шаги. Угадывал. Это из-за Юдиты. И почти со злорадством думал, что она не обращает внимания на эти преследования. Да и что могло привлечь ее в этом легкомысленном парне? Этом красивом лентяе? Старый Арвензис в душе радовался этому, как неожиданному подарку судьбы.

Но, как оказалось, радовался Арвензис преждевременно. Да и недолго. Никому не ведомо, какими нитями связывает время людей и когда оно накинуло любовную петлю на сердце Юдиты. Шли дни, и однажды Арвензис от удивления чуть не ослеп. Это случилось, когда на берегу реки он увидел Юдиту в объятиях Имро. И во второй раз, когда они вместе выходили из леса. А потом Имро осмелел и поджидал ее прямо у самого дома.

— Он бездельник, — сразу же предупредил ее Арвензис, не переставая удивляться, как и когда девушка успела привязаться к парню, а он до сих пор ничего не замечал.

— Бездельник? Это потому, что у него нет хорошей скрипки, — запальчиво вступилась Юдита, — тебе бы надо было отдать ему свою. Он бы тогда смог играть, и всем нам стало бы хорошо.

— Он никогда и не хотел ничего делать. Я его с детства знаю. Он же мать родную бросил умирать с голода.

— Это неправда. Это Флора его оговаривает. Мать его от болезни умерла.

— С голода, Юдита. Ему я скрипку не отдам. Был бы у меня сын, его бы ею благословил. Отдал бы ему. Может, она бы снова заиграла. Может, она бы смеялась, а не плакала, противясь старым, немощным рукам.

Но Юдита, даже не дослушав, вылетела из дома и не возвращалась до поздней ночи. Она забылась в объятиях Имро на островке между тяжелыми волнами двух рукавов реки. Тут она ему и рассказала об упорстве старика, не желающего расставаться со скрипкой.

— А если бы я на тебе женился, отдал бы он ее мне? — со странной горячностью спросил Имро.

— Ненормальный, — оскорбленно отстранилась она от его ласк, — так ты из-за скрипки?

— Да ведь я на тебе и так женюсь, — продолжая ласкаться, он повалил ее в высокую траву.

Так Юдита и Имро обручились, отдавшись друг другу не по писаным законам, а по законам неподдельного чувства и простых сердец.

— Я его жена, — стала с тех пор говорить Юдита, горделиво и вызывающе расхаживая по табору.

Однажды вечером, когда летнее тепло спало и ночи стали свежее, она не побоялась принять Имро в каморке Арвензиса.

— Юдита, — молил и плакал старик, — это позор на мой дом. Не делай этого, Юдита.

— А разве он не муж мне? — с достоинством отвечала ока.

И в следующую же ночь приняла ухаживания Имро смело, как нечто само собой разумеющееся. Что же ей теперь, принести в жертву свои лучшие годы? Допустить, чтобы навязанные ей обязанности стерли красоту с ее щек? Не целованных никогда? Не любимых? Не желанных?

С ума сошел старый Арвензис. Да как он смеет требовать такой жертвы? Как может ненавидеть огненный, преданный взгляд Имро? Как он смеет в отплату за ее доброту глушить биение сердец, соединенных вечным союзом? Глухой, безумный слепец!

Но Арвензис не утерял ни зрения, ни слуха. Эти ночи глубоко отпечатываются у него в душе. Больные ночи. Скрип дверей, любое слово, легчайшее дыхание, каждое грешное движение — все сваливается непосильным бременем на его бедные плечики. Долго ему не выдержать. Все это ранит ему глаза и душу. Тяжкие муки возлагаешь ты на него, Юдита. Вид твой стал неприятен ему. Грязными кажутся ему твои руки, и не может он поэтому принять из них пищу. Всю тебя целиком ненавидит он!

Кто же напустил такую беду на старого Арвензиса? Почему эти ночи и для него горячи и мучительны? Арвензис вскидывается со сна. Уже третий день у него крошки во рту не было. Третью ночь Юдитины фокусы рвут ему сердце. Нельзя, нельзя этого больше терпеть. Как раненый дикий зверь, приподнимается он и взглядом убийцы ищет в темноте соседнюю кровать. Вскакивает. Бросается с растопыренными пальцами, хищно нацеленными в пустоту. Но вдруг останавливается. Опомнившись и расслабившись, спотыкаясь, одолевает сени и усаживается на порог. Вокруг ночь. Лес шумит, а с другого берега сквозь туман тускло просвечивает электрическая лампочка.

Нет ничего, кроме ночи, в которой Арвензис ищет выход. Не лучше ли маленькой капелькой влиться в вену города и заработать игрой столько, чтобы можно было отослать Юдиту к бабушке и избавиться от необходимости быть свидетелем грешных поступков? Наверное, теперь бы он уже смог. В последнее время сил у него прибавилось. Вот он уже и до берега дополз. И до леса. Дойдет, наверное.

Перед рассветом он тихонько возвращается к себе. Берет скрипку и уходит. Туман заволок реку и маленькие цыганские домики. И Флорино окно тоже, по крайней мере, она его не видит. Небо сливается с землей. Дневной свет пытается пробиться сквозь эту преграду.

Арвензис отправился в путь.

Издалека видна на фоне неба железная конструкция моста, возвышающегося над валами волн. Арвензис с трудом тащится к нему. Дорога представляется ему бесконечной. Вернуться? Нет. Юдита... Имро... Нет! Нужно идти, и он идет. Через мост. В город.

Как клубок спутанных бечевок брошен перед ним узел асфальтовых дорог. Улица. Полнокровная артерия. Город. Арвензис, подобный маленькой фигурке, случайно скатившейся с шахматной доски, останавливается в нерешительности, не зная, куда пойти. Ему кажется, что дома выросли за те годы, что он их не видел, улицы расширились, а жизнь стала более бурной, обрела размах, и он в этом новом удивительном движении чувствует себя маковым зернышком.

«Вернись!» — настойчиво советует ему что-то.

Но Юдита... Юдита... Нет! Не может он вернуться. В глазных впадинах, выдолбленных временем, копятся слезы. Больше всего ему хотелось бы перебраться на противоположный берег реки, в темноту, такую всегда мягкую и добрую. Очутиться на пороге своего крохотного домика. Но сдаваться нельзя. Надо выдержать!

Арвензис целый день бродит между домами. Кончаются четвертые сутки с тех пор, как он ел в последний раз. Надо было свернуть вон в тот двор. По-молодому тронуть смычком струны. Почему он не может решиться? Что ему мешает? Ведь скоро ночь. Арвензис!

Голод хищно воет в желудке. Шаги становятся все медленнее и слабее. Ноги сгибаются коленями вовнутрь. Грудь разламывается от усталости. Голова клонится, и легкая, словно бумажная, борода, кажется, весит центнер. Бедный Арвензис! Что с ним? Чего ему не хватает? Сил? Смелости? Неужели ему суждено умереть от голода? Нет, ну можно ли так о нем думать?

Вы что, не видите, как он вдруг сворачивает в ворота? Миновав арку, входит во двор. Открытые окна ждут его песен. Да! Веселый вальс. Вальс! Волны звуков и вихревое кружение в смеркающемся воздухе. Вот он уже поднимает руку и пробует смело ударить по струнам. Но скрипка не отзывается. Опять раздается лишь тупой звук. Как насмешливый многоголосый хохот. У Арвензиса темнеет в глазах, и перед ним встает гудящая цыганская толпа. Ага, теперь понятно. Это повторяется тот вечер, когда он дома, во дворе, пытался помериться силами с Имро. Но сейчас-то он, конечно, не даст себя сломить. Он борется со скрипкой, пытаясь извлечь хоть один-единственный звук. Но рука коченеет. Хохот пьяных цыган нарастает, как морская волна под ударами ветра.

— Ты уже не можешь играть, Арвензис! — слышит он со всех сторон.

— Не могу? — Он испытующе рассматривает свои руки, струны и всю скрипку.

Пробует еще раз. Потом еще. До бесконечности.

Новый, чуть слышный смех.

Только теперь Арвензис замечает, что шумная орава детей облепила стены и каждое лицо по-своему отражает его странный вид и слабость. Злорадные жестокие глаза, надрывный крик и испепеляющая мука. Арвензис прячет скрипку под мышку. Судорожно прижимает ее локтем, смущенно косится на окна и бежит. Куда глаза глядят. Ныряет в толпу пешеходов и плывет в ней, подхваченный незримым течением.

Зажигаются уличные фонари. Наступает вечер.

Арвензис выбился из сил. Он отрывается от общего потока и сворачивает в узкую боковую улочку. Еще шаг. Два. Он чувствует, что у него уже нет мочи. Замечает вдалеке небольшую нишу в стене огромного старого дома. Чуть живой дотащился до нее. Притулился в уголке. Будто устроился на ночь. И подумал, что завтра, возможно, день будет милостивее к нему. Только не надо бояться. Нужно быть готовым ко всему. Без ропота скоротать эту ночь. Теплую и влажную. Ночь, вклинившуюся в день.

Ночь.

На рассвете, когда город еще мерно дышал своей мускулистой каменной грудью, сторож, проходя по улице, в нише старого дома обнаружил груду странно, не по-человечески сложенных костей. Мертвого Арвензиса со скрипкой, крепко сжатой в объятьях. Город заманил его на свое дно — умереть. Куски штукатурки, готовые упасть в любую минуту, качались над его головой, будто языки колоколов. А все помятое существо, когда его перевозили в морг, напоминало давно обломившуюся и засохшую от времени веточку.

Все думали, что, погребенный, Арвензис может спать спокойно. Оказалось — нет. И не от боли, хотя его левую руку и сломали, как сухой сучок, чтобы вытащить из-под нее скрипку. С такой неизбывной твердостью он прижимал ее. Точно втиснул в ребра своей непокорной любовью. Она умирала с ним, чтобы остаться с ним навсегда. Навеки. А все-таки ее у него вырвали. Скрипку вместе с маленьким домиком получила в наследство Юдита.

Еще недавно скрипка висела там на стене. До тех пор, пока Юдита не решилась объявить Имро:

— Придется начинать жить по-иному... Я буду матерью... Нужно о ребенке заботиться...

— О ребенке? — пытаясь свести все к шутке, равнодушно повторил он. — К чему мне ребенок?.. Мне нужна была только ты.

Потом он цепким взглядом окинул ее бедра и рассмотрел погрузневшую походку. Стал оценивать каждое движение и линию ее тела. Она была красивой, а становилась матерью. Возмутительно. Имро впервые ощутил тяжесть нежеланного отцовства. Кровь бросилась ему в голову. Мысли о будущем ядом разлились в крови. Нужно бы избавиться от такой обузы. К чему ему теперь и Юдита? Он уж и не помнит, как она хороша, не думает, что материнство может еще увеличить ее очарование. Но что-то все-таки мешает ему оскорбить ее. Имро негодяй, но он слабак. Страх лишает его сил. Решимость покидает его, он сознает только, что выход у него один — побег.

Он резко поднимается. С непреодолимым искушением глядит на скрипку Арвензиса. Одна струна висит почти на волоске. Время от времени она дрожит и звенит, как бы грустя по нежным рукам Арвензиса. Она будто сопротивляется пальцам Имро, когда тот, потянувшись за скрипкой, задевает ее. Сняв скрипку со стены, Имро с тайным умыслом берет ее под мышку.

— Ты играть идешь? — радостно и растроганно спрашивает Юдита, и тут, в мгновение полной жизненной гармонии, крошку, которую она носит под сердцем, омывает волна материнского счастья.

— Играть, — отвечает Имро и уходит.

Отправился он в ближайшую корчму. Клубы дыма окутали его лицо, когда он сел за стол. Новый приступ жестокой слабости затуманил ему глаза. На дне опрокинутых в горло стаканов топил он сразу три жизни. Свою, Юдиты и их ребенка. Он пил и пил, а под конец — потому что ему нечем было платить — незаметно ускользнул, оставив хозяину на столе свою скрипку. И исчез, растворился в ночи.

«Имро, вернись, это драгоценная скрипка!» — шептала ему совесть.

«Обыкновенная», — успокоил он себя и выбросил эти мысли из пьяной головы.

Потом он направился в сторону, совсем противоположную городу, чтобы никогда больше не возвращаться в домик, а домик с робкой надеждой ждал его на песчаной косе, где все сильнее шумели волны старицы и раздавался от нарастающего материнства стан Юдиты.