В Москве, близ Арбата, есть целая сеть старых, узких улочек и переулков: Скатертный, Ножевой, Столовый, Мерзляковский и даже Медвежий.

С каждым годом эти улочки и переулки меняются: из старых становятся молодыми, из кривых — прямыми. Рядом с низенькими, приземистыми особнячками вырастают большие дома — широкоплечие, широкоглазые, многосветные. В таких переулках старая Москва встречается с новой. Они встречаются дружественно, без спора и раздора, и когда маленький, вросший в землю домик жмется боком к только что поднявшемуся многоэтажному великану, кажется, что это старичок, которого подхватил под руку и поддерживает молодой здоровяк-сын.

Конечно, не все дома в этих переулках очень маленькие или очень большие. Есть и средние — не слишком молодые и не слишком старые.

В одном из таких средних домов, в Скатертном переулке, жили Кузнецовы: Валя Кузнецова и ее мама, Елена Васильевна.

Елена Васильевна работала в технической библиотеке, а Валя училась в третьем классе женской школы-десятилетки, той самой, что на углу Столового и Ржевского переулков.

Квартира у Кузнецовых была во втором этаже, окнами на улицу. Комнат в этой квартире было всего две. В большой жили Валя с мамой, а в маленькой — старушка надомница Марья Ильинична. Она целый день сидела у себя в комнате и наклеивала этикетки на аптечные коробочки.

Вале очень нравилась эта работа. Иногда вечерами она забегала к Марье Ильиничне и, робко глядя снизу вверх, спрашивала:

— А можно и мне немножко поклеить?

Марья Ильинична с сомнением покачивала головой:

— Это ведь, матушка, нельзя как-нибудь эдак… вкривь да вкось... Надо аккуратно.

— Я аккуратно, честное пионерское, я аккуратно! — говорила Валя и получала от Марьи Ильиничны запасную кисточку.

Они сидели друг против друга и с удовольствием наклеивали этикетки на коробочки. Через полчаса Марья Ильинична обыкновенно спрашивала:

— Ну как? Небось перетомилась? — и, отставив клей, угощала Валю чаем с «лимонными корочками».

Когда Валя собиралась в булочную, мама всегда посылала ее спросить у Марьи Ильиничны, не нужно ли и для нее купить чего-нибудь. А когда мама сама ходила в магазин, она даже и не спрашивала Марью Ильиничну, а просто покупала для старушки все, что нужно по хозяйству.

И Марья Ильинична очень уважала маму.

— Редкий человек! — говорила она вздыхая. — Уж это подлинно, что коммунистка, хоть и беспартийная. И ребенок такой присмотренный, и дома все блестит, и на службе что ни год — то премия.

Это была правда. На мамину премию Валя каждое лето ездила в детский санаторий. Платья для Вали мама шила и вышивала лучше всякой портнихи, а уж в комнате у них было до того чисто, что Марья Ильинична говорила:

— Дворец, ну прямо дворец...

Но Валя с этим не соглашалась.

— Ну что вы, Марья Ильинична! — отвечала она, пожимая плечиками. — Вот и видно сразу, что вы не были у нас во Дворце пионеров... Там, знаете, занавески шелковые, и картины в золотых рамах, и вообще гораздо, гораздо красивее...

— Так то ж пионерский дворец, — оправдывалась Марья Ильинична, — а это я так, к слову. (Она и в самом деле ни разу в жизни, бедняжка, не бывала в пионерском дворце.)

Но в комнате у Кузнецовых действительно было хорошо: большое зеркало, вымытое уксусом и протертое старой газетой, прямо-таки сияло глубокой синевой. Навощенный паркет блестел как зеркало, а накрахмаленное пикейное одеяло было до того белым и блестящим, что к нему страшно было прикоснуться.

В углу комнаты, как и до войны, когда папа был еще жив, стоял шкафчик с папиными книгами. Над шкафчиком висели барометр и большие квадратные очки в кожаной оправе, а на столе, где занималась Валя, в красном сафьяновом футляре тикали папины именные часы.

Эти часы передал Вале папин боевой товарищ, механик Полещук.

Один раз вечером (это было перед самым концом войны, Валя была тогда еще маленькая, она даже не училась в школе) кто-то громко постучал в дверь и спросил:

— А здесь проживает семейство летчика Кузнецова?

Валя открыла дверь и сказала, что она с мамой — это и есть семейство летчика Кузнецова.

В комнату вошел очень молодой, большой и широкоплечий человек. Увидев маму, он вытянулся перед ней, как перед командиром, и сказал:

— Механик Полещук!

— Прошу вас, заходите, присаживайтесь, — дрогнувшим голосом сказала мама.

Он покашлял и подошел к столу — большой, как медведь.

— Садитесь же, — сказала мама, пристально глядя на него.

— Благодарствуйте, — ответил механик, но почему-то не сел.

— Это будет Валюшка Кузнецова? — спросил он и кивнул в Валину сторону.

Валя ответила, что она — Валя.

— Сильно похожа, — сказал механик и опять закашлялся, да так, что ему пришлось отвернуться к стене.

Помолчали. Потом механик медленно расстегнул шинель, опустил в карман кителя свою большую руку и вынул оттуда папины часы.

— Велено передать лично в руки. Именные... Подарок командования, — сказал Полещук. — Как отвез я его в санчасть, он мне, значит, руку протянул и говорит: «Сними у меня часы, Полещук». Я говорю: «Да что вы, товарищ командир!» А он: «Снимай, снимай!.. Жив будешь — разыщешь моих и дочке отдашь. Пусть бережет и помнит отца...» Так, примерно. «Пусть, говорит, посмотрит и вспомнит...» Вот так, примерно.

Валя стояла, смотрела то на часы, то на механика, то на маму и не смела протянуть вперед руку. Сердце у нее сильно билось.

— Спасибо! — сказала за нее мама. — Спасибо вам, дорогой товарищ! — И она заплакала.

Тут заплакала и Валя...

— Ну, я пошел, — ни с того ни с сего сказал механик хриплым, отчаянным голосом, но не ушел, а также ни с того ни с сего вдруг поднял Валю на руки, сильно прижал ее к себе, рывком поставил на пол и только тогда уже быстро вышел из комнаты.

С тех пор часы всегда стояли на Валином столе. Мама купила для них красивый футляр. А Валя каждый день их заводила. Стрелки бежали по кругу: большая — минутная, средняя — часовая и крошечная — секундная. Они бежали, и Валя росла.

Папины часы были точные, верные, военные часы. Они никогда не забегали вперед и никогда не отставали. Весь дом жил по этим часам. И когда соседки заходили спросить у Кузнецовой точное время, Валя всегда отвечала:

— А вот сейчас я посмотрю на папины часы.

Тикали они довольно громко, хоть и были ручные, и часто, делая уроки, Валя невольно начинала прислушиваться к их мерному стукотку. Слушала и старалась изо всех сил припомнить своего отца, а если это не удавалось (ей еще не было четырех лет, когда он ушел на войну), припоминала мамины рассказы или даже сама придумывала, какой он был.

Из окон маминой и Валиной комнаты был виден весь Скатертный переулок, с его узкой мостовой и старыми водосточными трубами. На стене противоположного дома выступило большое пятно — потемнела штукатурка. Если долго смотреть на пятно, казалось, что это какой-то человек с длинным носом и авоськой в руке. Ворота напротив были деревянные, немножко кривые. В глубине двора стоял большой новый дом, красивый, хоть еще и не совсем оштукатуренный, а по бокам от него — два невысоких старых дома. В одном из них жила Валина подруга, Лиза Орешкова.

В том доме жило много Орешковых. На дверях в квартире номер 5 висела табличка: «Аделаида Александровна Орешкова» (это была Лизина бабушка). На квартире номер 8 висела табличка: «Гурий Иванович Орешков» (Лизин дядя). На Лизиной квартире висела табличка: «Профессор Орешков», и рядом было написано мелом: «Орешек». (Так дети во дворе называли профессора, который с ними очень дружил.)

Когда Орешковы садились за стол, их было так много, что получалось, как будто бы у них гости.

Вечером Лизина бабушка — Аделаида Александровна Орешкова — говорила:

— Мучительно чаю хочется. Разболелась даже голова...

И кто-нибудь приносил большой чайник из никелированного алюминия.

Когда Валя бывала у Лизы в гостях, она тоже пила чай за этим большим круглым столом. В блестящем выгнутом боку чайника отражалась лысая маленькая головка Лизиного папы, профессора. Она становилась от этого длинной и узкой...

— Орешек, родненький (Лиза тоже называла его Орешком), посмотри, какой ты стал в чайнике длинный, будто ты не орешек, а огурец! — кричала она через весь стол.

Лизин папа смотрелся в чайник и смеялся. Вале нравилось, что он громко смеется, что Орешковых так много, что за столом у них шутят и разговаривают наперебой. Но когда большие стенные часы начинали гулко бить девять, она вставала, прощалась и уходила домой — домой, где было так тихо, где осторожно тикали папины именные часы, где ее ждала мама... Дома было не так весело, как у Орешковых, не так шумно, чай пили не из большого, а из маленького чайника, но Валя ни за что бы не променяла свои ручные часы на стенные орешковские с гулким башенным боем и свою прибранную мамой комнату на просторную, беспорядочную орешковскую квартиру.

Наступили новогодние каникулы. Лиза пригласила Валю к себе на елку тридцать первого вечером — под самый Новый год.

— Твоя мама тебя отпустит? — спросила она.

— Отпустит! — сказала Валя.

И в самом деле мама ее отпустила.

— А до какого часа мне можно там побыть?

— До половины двенадцатого, — ответила мама подумав.

— Как — до половины двенадцатого? Ведь это значит — и часы не успеют еще пробить...

— Ну ладно, — сказала мама, — до половины первого. Только не позже.

Узнав, что ее девочку приглашают на елку, как взрослую, в канун Нового года, Валина мама забеспокоилась. Она распорола свое белое шелковое платье и купила розовую краску. Вечером, возвращаясь из библиотеки, она ввинчивала над столом лампочку поярче и садилась за работу — шила для Вали новогоднее розовое платье.

Лежа в постели, Валя слышала, как стучит мамина ножная машина. Мама едва касалась ее: она боялась разбудить Валю.

А Валя не спала. 

Прежде чем уснуть, она старалась думать о чем-нибудь очень хорошем. Она думала о том, что вот она вырастет, сделается летчиком, как папа, и каждый раз, возвращаясь из дальнего полета домой, будет привозить маме какой-нибудь подарок. Она ей нашьет разных-разных платьев и подарит ей такой чайник, как у Орешковых, и такую бархатную коробочку в ракушках, какая стоит на комоде у Марьи Ильиничны...

Дойдя до коробочки, Валя обыкновенно засыпала.

И вот пришел наконец вечер Нового года. Валя надела новое платье. Рукава на нем были короткие (фонариками). Из-под рукавов торчали Валины цыплячьи руки, покрытые пупырышками, — она не привыкла ходить зимой без рукавов. Мама расплела Валины косы, расчесала их и повязала большой красной лентой. А на шею мама надела ей новый пионерский галстук (шелковый!). Это был мамин новогодний подарок.

Когда Валя уходила, они с мамой крепко расцеловались. Валя спускалась с лестницы, а мама все еще стояла наверху, на втором этаже, в своих комнатных туфельках и сером рабочем платьице, и смотрела Вале вслед.

Сойдя вниз, Валя сказала:

— Ау, ау, мама!

— Ау, Валя! — ответила мама.

Эхо нежно и бережно подхватило мамин голос и понесло его высоко — на площадку самого верхнего этажа. 

Мама вернулась в комнату, а Валя пошла по улице. Падал мягкий снежок. Все окна в домах светились, и косые столбы света упирались в землю. В их мягких лучах летали и блестели снежинки. Валя шла по мостовой, засунув в муфту свои новые туфельки, часто перебирая маленькими ножками в валенках. Снег скрипел под ее ногами. Он был веселый, чистый, новогодний...

А Валина мама стояла у окна и смотрела сквозь окошко на улицу. Падал косой снег — нарядный в темноте улицы, как снег на елке, которую еще не успели зажечь. Мама стояла у окна и вспоминала свое детство, свою юность, и сердце у нее щемило сладко и грустно, как всегда бывает, когда вспоминаешь то, что уже прошло.

Стояла Валина мама у окошка в своих войлочных туфельках и думала про Валиного папу.

...С тех пор как мама и Валя получили с войны извещение о том, что летчик Кузнецов погиб смертью храбрых, мама разлюбила ходить туда, где было весело. Но сегодня в мамином институте была встреча Нового года. Все так звали ее, что она уже совсем было решилась пойти. Но Валя должна была вернуться только в половине первого; мама подумала и вдруг испугалась: как это Валя пойдет одна по темному переулку, воротится домой в праздничный вечер, а дома никого не будет? И мама осталась дожидаться Валю.

За стенкой было так тихо. Старушка Марья Ильинична уже легла спать. Глухо и отдаленно доносились с улицы звуки радио. Шли по улице прохожие с пакетами и кошелками. Длинные желтые дорожки ложились из окон на белые, искрившиеся от снега мостовые. Вот зажглась елка в нижнем этаже противоположного дома, и на оконном стекле заиграли красные, желтые, зеленые лучики. Потом внизу опустили штору, и свет померк.

Тогда мама отошла от окошка и, засунув руки в рукава, стала медленно ходить по комнате от шкафа к окошку и от окна к шкафу.

В комнате было не так хорошо прибрано, как всегда. Через спинку кресла висела, запрокинув рукава, Валина форма. На столе лежал гребешок, которым мама расчесывала Валины косы, валялись Валины старые ленточки.

Беззвучно ступая своими войлочными туфлями, подошла мама к репродуктору и включила его на слабый звук, чтоб не будить соседку. По радио читали какие-то стихи, потом заиграла музыка, и мама прильнула к репродуктору, все еще держа руку на вилке.

Стало тихо, и репродуктор замолчал, но не прекратилась его жизнь. Врывалось в комнату его хриплое напряженное дыхание, многоголосый гул Красной площади.

«А я одна!» — подумала мама. И услышала первый удар кремлевских курантов. Она сразу же вспомнила, что надо поскорей, пока еще бьют часы, задумать самое заветное желание. Мама задумала его и повторяла до тех пор, пока не раздался голос: «Поздравляю вас с Новым годом, товарищи!»

«Пусть моя девочка будет здорова и счастлива! — думала мама. Пусть не будет войны и пусть моя девочка будет здорова и счастлива, — повторяла она, — здорова и счастлива...» И успела повторить эти слова целых три раза, пока не замер последний удар часов.

Новый год начался очень хорошо. Кроме нового пионерского галстука, мама подарила Вале книжку Гайдара (про Чука и Гека) и календарь.

Валя любила такие книжки. Она с трудом могла дождаться вечера, чтобы сесть на подоконник и опять начать читать сначала рассказ про то, как Чук и Гек подрались и выбросили на улицу папину телеграмму.

Валя не умела читать и заниматься, когда рядом кто-нибудь шумел. Ей мешал шум. Она привыкла к тишине, потому что у них всегда было очень тихо.

Неслышно ступая, ходила по комнате мама в своих войлочных туфлях, чуть позвякивая ложками и блюдечками: убирала в шкаф вымытую посуду. Уберет и сядет у стола с книжкой или работой в руках. В этом году она много вязала. Мама была настоящая рукодельница. Она умела вязать крючком и на спицах. (Во время войны мама столько навязала рукавиц для солдат, что, наверно, целый полк воевал в ее рукавицах.) Теперь она вязала рукавички для Вали. Клубок пушистой шерсти, лежащей у нее на коленях, вздрагивал и шевелился как живой. А когда Валя отрывалась от книги и глядела на мамины руки, ей казалось, что пальцы у мамы моргают — до того быстро они двигались.

Вот так они однажды сидели — Валя на подоконнике (читая Гайдара), а мама за столом (довязывая на рукавичке палец), — когда постучали в дверь и пришел их сосед, из квартиры через площадку, Иван Кузьмич. Он пришел попросить у мамы черную нитку.

— Зачем вам нитки? — спросила мама.

— Пуговицу пришить к пальто... уж извините, — сказал Иван Кузьмич. — Даже две, пожалуй... — И засмеялся мягким раскатистым баском.

— Тащите-ка сюда пальто, — сказала мама. — Ну-ну, без разговоров! Быстрей!

Иван Кузьмич ушел смеясь. Он принес пальто, и мама пришила ему две пуговицы и вешалку, про которую Иван Кузьмич ничего не говорил. Может быть, он и сам не знал, что она была оторвана.

Пока мама шила, они все время разговаривали, и Валя не могла читать. Отвернувшись к темному окну, она дышала на холодное стекло и потом выводила на туманном пятне: «В. К.» — Валя Кузнецова, стирала ладошкой и дышала опять. Стекло поскрипывало.

— Валя, — сказала мама, — что ты там делаешь?

— Мне скучно, — ответила Валя.

И вот мама пришила наконец вешалку, закрепила все пуговицы и даже подштопала подкладку.

— Готово! — сказала она. — Получайте ваше пальто.

Но Иван Кузьмич не уходил. Он взял пальто из маминых рук и переложил его к себе на колени... Сидел, большой, и поглаживал пальто большими руками... Пальто было зимнее, с барашковым воротником. Оно свисало по обе стороны колен Ивана Кузьмича. Ему было неловко сидеть вот так, с пальто на коленях, и уже незачем было дольше оставаться, потому что все было подштопано и пришито. Но уходить ему, видно, совсем не хотелось.

Валина мама, которая все умела замечать, поглядела на него сбоку и сказала:

— Не хотите ли выпить с нами чашечку чая, Иван Кузьмич? Сейчас будет готово.

— Не откажусь, не откажусь, — ответил Иван Кузьмич. — Отчего же...

И мама ушла ставить чай.

Иван Кузьмич и Валя остались одни. В комнате стало так тихо, что было слышно, как тикают папины часы.

— Какую вы книжку читаете, Валя? — спросил Иван Кузьмич.

— «Чук и Гек», — коротко ответила Валя.

Но ему, видно, этого показалось мало. Он переложил свое пальто на стул, подошел к Вале и откинул переплет.

— Хорошая книга, — сказал Иван Кузьмич и, взяв ее у Вали из рук, внимательно посмотрел картинки. — И картинки хорошие, — сказал он.

Валя подняла голову и тут в первый раз по-настоящему увидела Ивана Кузьмича. Ей и до того приходилось не раз встречать его на лестничной площадке. Она всегда с ним первая здоровалась, и он очень вежливо отвечал ей. Иван Кузьмич был народным судьей. Его знал весь двор. Если в доме что-нибудь случалось, шли всегда к Ивану Кузьмичу. Большие говорили про него, что он в комиссии содействия, но ребята знали точно, что Иван Кузьмич был главным в комиссии по крыше, а потом, когда проводили газ, он стал главным в комиссии по газу. И газ провели быстро, и крышу починили скорее, чем в Лизином доме.

Когда голосовали и Валя пошла вместе с мамой на избирательный участок, она увидела там Ивана Кузьмича. Он сидел за столом, большой, парадный, между двумя голубыми гортензиями. Увидев маму, он улыбнулся, сказал: «Так, так!.. Елена Васильевна Кузнецова. Сию минуту», и подал маме бюллетень.

Валя много раз видела Ивана Кузьмича. Но не замечала его, как, например, лестницу, на которой всё уже давно знала. Только теперь, когда Иван Кузьмич стоял у них в комнате, повернувшись лицом к морозному окошку, из которого шел белый свет уличного фонаря, Валя разглядела его.

Лицо у Ивана Кузьмича было словно усталое. Глаза большие, серые, под широкими густыми бровями. Когда он задумывался, глаза щурились. Нос у Ивана Кузьмича тоже был большой, и на нем удобно сидели большие роговые очки. Он был очень высокий и стоял так близко от Вали, что ей приходилось закидывать голову, чтобы как следует разглядеть его. От этого нижняя губа у Ивана Кузьмича становилась как будто верхней, а верхняя — нижней.

— Да, хорошая книга, — повторил Иван Кузьмич, отдавая Вале Гайдара.

В это время мама вернулась, вошла в комнату и увидела на стуле пальто Ивана Кузьмича.

— Нечего, нечего устраивать беспорядок! — шутливо сказала она. — У нас так не водится. Извольте-ка вешать на вешалку.

Иван Кузьмич понес пальто на вешалку. Возвратившись, он заметил на столе Валин календарь. Он раскрыл его и стал разглядывать пестрые листки с корзинками, домиками, вырезными куклами... Потом он прочел надпись: «Резать по кромке».

— Ну вот, — удивился Иван Кузьмич, — а еще говорит: «Скучно!» Тащи-ка быстро ножницы и клей.

— Ой, сейчас! — обрадовалась Валя.

Но тут мама сказала: «Кажется, закипает», опять пошла на кухню и принесла чайник.

Все трое сели к столу и стали пить чай. Иван Кузьмич выпил четыре стакана. Он порозовел, глаза у него стали мягко блестеть, и казалось, что от него, как от печки, во все стороны идет тепло.

— Эх, и хорошо же у вас! — сказал Иван Кузьмич и посмотрел на белоснежную дорожку на книжной полке. — Хорошо у вас, Елена Васильевна...

— Вот уж и хорошо! — сказала мама. И отчего-то засмеялась своим особенным, маминым, смехом.

— Валя, прочти Ивану Кузьмичу стихи, — вдруг вспомнила она.

— Мамочка, а мне не хочется! — захныкала Валя.

— Ах, не хочется? — пошутил Иван Кузьмич. — Ну, так и мне что-то не хочется вырезать игрушки из календаря...

Валя испугалась, отодвинула стул, отбежала в глубину комнаты и стала читать стихи Некрасова.

Мама смотрела с гордостью то на Валю, то на Ивана Кузьмича, словно приглашая его полюбоваться Валей.

...Красавица, миру на диво,

Румяна, стройна, высока,

Во всякой одежде красива,

Ко всякой работе ловка... —

с расстановкой читала Валя.

Иван Кузьмич внимательно слушал ее, подперев легонько щеку рукой. Глаза у него сощурились.

...И ты красотою дивила,

Была и ловка и сильна,

Но горе тебя иссушило,

Уснувшего Прокла жена!.. —

читала Валя.

Иван Кузьмич искоса поглядел на маму и задумчиво покачал головой. То ли стихи ему понравились, то ли он удивился, что Валя так хорошо их выучила наизусть, то ли просто подумал о чем-то своем.

Но, когда Валя кончила, он не стал ее хвалить, а только ласково погладил ее косички своей большой рукой. А потом попрощался и, накинув пальто на плечи, пошел через площадку к себе в квартиру.

«Забыл про вырезание!» — с грустью подумала Валя.

На следующий день Иван Кузьмич пришел опять. Он принес с собой маленький торт с кремом и сказал маме:

— Вот взнос в мое новое ателье бытового обслуживания.

— А мне что будет за то, что я вам стихи прочла? — спросила Валя.

— Валя! — укоризненно сказала мама.

Но Иван Кузьмич уже все понял. Он быстро снял в коридоре пальто и шапку и, весело потирая руки, подошел к Вале.

— Ну ладно, тащи, тащи! — сказал он.

Мама даже растерялась. Она не знала, что надо тащить.

Но Валя знала. Она положила перед Иваном Кузьмичом календарь, большие ножницы и маленькие кривые — те, которыми подрезают ногти. Она попросила у мамы жестянку и побежала на кухню варить клей.

На кухне стояла соседка Марья Ильинична и поджаривала на сковородке гречневую крупу.

— Сидит? — спросила соседка.

— Кажется, сел, — запыхавшись, ответила Валя. — Да, кажется, он уже сел.

— Вот и хорошо! — сказала соседка. — И вчера, кажись, сидел?

— Вчера он тоже сидел, но вчера он не клеил, а сегодня будет клеить, — сказала Валя и стала помешивать клей щепочкой.

Клей сварился. Валя понесла жестянку в комнату. А Иван Кузьмич уже успел разрезать целый листок. Он сидел у стола, придвинувшись поближе к лампе, и в светлом круге, лежащем на скатерти, двигались его большие руки, в которых он осторожно держал мамины маленькие кривые ножницы.

— Хорошо! — сказал Иван Кузьмич, обмакнув кисточку в клей. — В самый раз!

Валя села рядом и затаив дыхание стала глядеть на его руки. Иван Кузьмич аккуратно смазал белую кромку кисточкой, соединил края и, прижав их большими пальцами, дал подсохнуть... Скоро в руке у него оказалась маленькая девочка-узбечка со множеством черных косичек, спадавших на плечи.

— Ой, вы помнете! — крикнула Валя.

Но Иван Кузьмич ничего не помял. У него были ловкие руки. Успокоившись, Валя тоже стала вырезать мамиными рабочими ножницами.

— Не заходи за кромку! — строго говорил Иван Кузьмич, поглядывая на нее из-под своих сосредоточенно нахмуренных бровей.

— Я стараюсь, — сказала Валя, не поднимая глаз от работы.

— Заедает! — жаловался Иван Кузьмич. — Хоть ты что — остаются зазоры!

— Ну и ребенок же вы, Иван Кузьмич! — засмеялась мама. — Какие там зазоры!

Он не ответил, только глянул на нее, чуть улыбнувшись, и в руке у него на минуту застыли мамины ножницы.

Через три дня Иван Кузьмич принес Вале красивую большую книжку. Она называлась «Малахитовая шкатулка» и в самом деле была похожа на шкатулку из самоцветного камня: такая же тяжелая, блестящая, в зеленом переплете.

Кроме мамы и папы, Валя ни от кого никогда не получала подарков, зато от папы она получала подарки каждый месяц. Когда приходило пятнадцатое число, соседка говорила маме: «Елена Васильевна, тут без вас принесли Валюшкину пенсию...» И на следующий день мама что-нибудь покупала Вале — то новую сумку для школы, то пенал, то краски — и говорила: «А это, Валя, тебе от папы».

И вот теперь вдруг подарок от Ивана Кузьмича!

— Замечательная книжка, — сказала мама. — Но Валя еще мала для нее...

— Вот так мала! — удивился Иван Кузьмич. — Пусть только без меня не читает.

И, раскрыв тяжелый том, он сейчас же принялся не то читать, не то рассказывать сказку про бабку Синюшку, которая жила в колодце посередине Зюзельского болота.

Слушать Ивана Кузьмича было очень интересно. Когда Иван Кузьмич прочитал, как бабка Синюшка высунулась из колодца и стала тянуться к Илье длинными, синими, похожими на дым, руками, у Вали даже дух захватило.

А Иван Кузьмич, чтоб было еще страшнее, сам тянулся к Вале через стол своей большой рукой и, поднимая от книжки глаза, говорил: «Понимаешь, какое создалось положение!»

Когда Иван Кузьмич кончил, Валя закричала:

— Ой, Иван Кузьмич, какая сказка замечательная! Ну почитайте еще! Ну хоть самую малюсенькую-коротюсенькую...

— Довольно, довольно, Валюшка! — шепотом сказала мама. — Неудобно. Иван Кузьмич уже устал...

— Он не устал... Ведь правда же вы ни капельки не устали, ну скажите! — закричала Валя и стала теребить Ивана Кузьмича за рукав.

Он улыбался, и мама ответила вместо него:

— Девочка, пора спать, ты завтра школу проспишь.

Взяв из рук у Ивана Кузьмича книгу, она завернула ее в белую бумагу и поставила на полку.

— Я сегодня не лягу, — вдруг сказала Валя, глядя, как мама заворачивает книжку. — Если я лягу, Иван Кузьмич сейчас же уйдет.

— Он не уйдет, — улыбнувшись, сказал Иван Кузьмич.

— Ладно, посмотрим! — строго ответила Валя и побежала умываться.

Когда Валя бежала к ванной, она увидела, что в коридоре тихонько топчется соседка Марья Ильинична.

— Сидит? — спросила она.

— Сидит, — удивившись, сказала Валя.

— И тебе что-то принес?

— Да, сказки. Там есть про колодец и про Синюшку. Ну, в общем, я вам потом расскажу...

— Сразу видать — солидный, степенный человек, — вздохнув, сказала Марья Ильинична.

— Да нет же, не человек! Это — как баба-яга, такая же старушонка, только она живет не в избушке, а просто в колодце... Ну вот как болотный туман — вроде газа. Одним словом — дух! Ну — дух... Понимаете? Дух!

— Дух? — удивилась Марья Ильинична и, покачав головой, ушла на кухню.

Умывшись, Валя вернулась в комнату и потихоньку легла у себя за ширмой.

Но долго еще она слышала сквозь сон, как Иван Кузьмич разговаривал с мамой.

Мама вытащила лестницу из чулана, велела Вале крепко держать лестницу (чтоб не разъехалась), взобралась на нее и стала осторожно приколачивать занавески. Мама долго стучала молотком, и Валя задумалась. Лестница закачалась и стала разъезжаться.

— Нет, — сказала мама. — Ты, кажется, хочешь, чтоб я свалилась?

— Неправда, я не хочу. — И Валя стала крепко держать лестницу.

Но мама больше не верила Вале. Она спустилась вниз, постучала зачем-то пальцем по стеклу и вдруг сказала:

— Сходи-ка за Иваном Кузьмичом — пусть придет помогать. Чего, в самом деле...

И Валя пошла через площадку в соседнюю квартиру за Иваном Кузьмичом.

Когда ей открыли дверь, она сразу увидела, что Иван Кузьмич идет из кухни и держит в руке закоптелый электрический кофейник. Он, видно, ставил его на газ.

— Здравствуй, Валюшка, здравствуй! — сказал Иван Кузьмич и переложил электрический кофейник из правой в левую руку. — Что скажешь?

— Идемте скорей занавески вешать, — ответила Валя. — Мама велела.

— Ну что ж, — не удивившись и будто даже обрадовавшись, сказал Иван Кузьмич. — Я только вот это на место поставлю...

И он понес свой странный кофейник в комнату, а за ним осторожно пошла Валя. Ей давно хотелось посмотреть, как живет этот человек, который все-все может смастерить своими большими ловкими руками — и бумажный абажур на лампу, и даже коробочку для перьев. Но комната Ивана Кузьмича была совершенно обыкновенная. Большая, просторная, с такими обоями, которые можно мыть. Перед окнами стоял тяжелый письменный стол, покрытый чистым листом зеленой бумаги, а в углу — маленький круглый столик, тоже покрытый бумагой, только светло-желтой. Спал Иван Кузьмич, должно быть, на диване, потому что кровати в комнате не было. Зато диван был большой, широкий, с полочкой над спинкой. На полочке стояли толстые книги в темных переплетах — должно быть, без картинок. Вообще, сколько Валя ни глядела по сторонам, ничего интересного она не смогла разглядеть. Только на стенке висела фотография взрослой девочки в военном. Взрослая девочка была немножко похожа на Валину пионервожатую Клаву.

— Это кто? — спросила Валя.

— Это дочка моя, Саша, — сказал Иван Кузьмич. — Младший лейтенант.

— А где же она живет? Отчего я ее никогда не видела? — спросила Валя.

Иван Кузьмич помолчал, словно не слышал, и отвернулся к окну.

Пока он так стоял, повернувшись к Вале спиной, глядя в окошко на Скатертный переулок, Валя вдруг поняла, что Саша нигде не живет, что ее, наверно, убили на войне...

— Ой, как же это, Иван Кузьмич? — сказала Валя.

— Что, Валенька? — тихо спросил Иван Кузьмич и, задумавшись, стал медленно застегивать пиджак.

— А отчего вы к нам редко ходите? — спросила Валя.

— Я часто хожу, — улыбнувшись, ответил Иван Кузьмич.

— Ну да! Вот вчера не были...

— А третьего дня был, — сказал Иван Кузьмич.

— А вы еще и еще — все ходи́те и ходи́те, — сказала Валя и, схватив Ивана Кузьмича за руку, потащила его через лестничную площадку...

Увидев наполовину прибитую занавеску, лестницу и маму в белом фартуке и с волосами, обсыпанными штукатуркой, Иван Кузьмич стал подсмеиваться.

— «Каменщик, каменщик в фартуке белом, что ты там строишь, кому?» — сказал он и отнял у мамы молоток.

Он взял горсточку гвоздей и, взобравшись на предпоследнюю ступеньку лестницы, начал приколачивать.

— По центру? — спрашивал сверху Иван Кузьмич, не разжимая зубов (в зубах у него были зажаты три гвоздика).

— По центру! — говорила мама, отойдя в глубину комнаты.

Когда он кончил, Валя понесла молоток на кухню.

На кухне стояла Марья Ильинична.

— Приколачивал? — спросила она.

— Приколачивал, — ответила Валя.

— Вот и хорошо! — сказала Марья Ильинична. — Солидный, сурьезный человек... И тебе, видать, что заместо отца будет.

— Что? — спросила Валя.

— Заместо отца, — сказала Марья Ильинична.

Валя медленно пошла из кухни и долго стояла в темном коридоре, не решаясь войти в комнату.

Наконец она отворила дверь, молча прошла через комнату и села к своему столу.

— Что с тобой, Валя? — спросила мама. — Ты не ушиблась?

Валя не ответила.

В следующий раз, когда пришел Иван Кузьмич, Валя решала задачу.

Прежде она готовила уроки сразу после школы, а теперь она после школы гуляла во дворе, а уроки стала готовить по вечерам.

Иван Кузьмич уселся в кресло и стал негромко разговаривать с мамой. Валя нахмурилась, захлопнула задачник и пошла из комнаты.

— Ты куда, Валя? — спросила мама.

— Не могу я решать задачу, когда кругом разговаривают, — ответила Валя.

Она пошла в ванную комнату, села на табуретку и, согнувшись, положила задачник на колени.

И вдруг кто-то открыл дверь.

— Валенька, — сказала мама, заходя в ванную комнату, — Иван Кузьмич уже ушел...

С тех пор, когда бы ни пришел Иван Кузьмич, Валя всегда занималась.

— Ну, Валентина, — говорил, входя, Иван Кузьмич, — почитаем?

— А я занимаюсь, Иван Кузьмич, — отвечала Валя.

И, постояв в дверях в своем зачиненном мамой пальто, Иван Кузьмич уходил.

— Да за что ты его невзлюбила? — как-то спросила мама у Вали.

— Я взлюбила, — ответила Валя и отвернулась от мамы.

— Не понимаю... — сказала мама. — В кого ты такая? И я, кажется, не злючка. А уж папа был такой широкой души человек... Совсем ты на него не похожа.

— Нет, похожа! Нет, похожа! — сердито сказала Валя и посмотрела прямо в глаза маме. — Это я на тебя не похожа.

Мама не то удивилась, не то испугалась, но ничего не ответила Вале.

В те дни, когда Валя не занималась по вечерам, а ходила в гости к Лизе Орешковой или на каток, она стала примечать, возвращаясь домой, следы чьих-то ног на паркете. Не маминых. Мама ходила дома в войлочных туфлях. В комнате немножко пахло дымом, хотя нигде не было заметно ни одного окурка.

Один раз в субботу вечером, когда Валя собралась с Лизой и Лизиным братом Сашкой на каток, мама тоже стала одеваться.

— Ты куда? — спросила Валя.

— В кино, пожалуй, пойду, — ответила мама.

Она надела свое красное, самое лучшее платье, то, в котором ходила только на родительские собрания.

— Мама, а ведь в кино не раздеваются, — сказала Валя.

Мама подняла на нее свои большие темные глаза и ответила:

— Знаю, Валенька, я не забыла. (И Валя вспомнила, что после войны мама, кажется, еще ни разу не была в кино.)

Мама сказала «я помню» и виновато улыбнулась. Все мамино лицо покрылось нежным румянцем. Даже лоб у нее покраснел. Валя подозрительно смотрела на маму.

А та сняла домашние тапочки, надела свои красивые туфли, те самые, в которых ходила летом с Валей гулять, вынула красивый носовой платок и надушила его одеколоном. Дальше Валя не видела: она ушла на каток.

Скользя по кругу, она слушала, как ветер звенит и посвистывает. Ей было хорошо. Ноги ловко и быстро сами неслись по гладкому льду, будто подкованные волшебными коньками. Чем быстрее играла музыка, тем быстрее бежали ноги. Валя юлой вертелась на льду.

— Гляди, гляди, какая маленькая, а как здорово катается! — говорили мальчишки.

Щеки у Вали горели от гордости и мороза. Ей было так легко, словно она не девочка, а пузырек, который поднимается в газированной воде со дна стакана наверх.

Лиза и Саша проводили Валю до самого парадного. Она помахала им вслед рукавицей и медленно пошла по лестнице к своей двери.

Валя любила возвращаться домой. Дома было всегда все то же — тишина, тепло, мама. Легко ступая своими мягкими комнатными туфлями, мама быстро шла отворять, когда раздавался Валин звонок. Валя входила в комнату, и ее обдавало запахом чистоты, свежести и еще чего-то, невесть чего — домашнего: Валиного и маминого.

Отчего же сегодня ей не хотелось домой?

Дверь открыла мама и пошла на кухню ставить чайник. В комнате никого не было и не было чужих следов на паркете. Значит, никто не заходил за мамой, она одна пошла в кино? «Мама!» — подумала Валя. Ей захотелось сказать маме что-то хорошее-хорошее, необыкновенное. Но слова приходили в голову только самые обыкновенные, и Валя так ничего и не сказала.

Один раз Валя заметила, что мама прометывает петли на мужской рубашке.

— Мама, это чья рубашка — Ивана Кузьмича? — спросила Валя.

Мама ничего не ответила, только еще ниже склонилась над работой.

Скоро пришел Иван Кузьмич. От него пахло холодом, и даже меховую шапку и воротник посеребрил морозец. Он взял готовую рубашку из маминых рук так бережно, словно она была не простая, а стеклянная.

— И благодарить нет слов, — сказал он своим раскатистым мягким баском и покачал головой. — Не знаю, что и сказать...

И вдруг, взмахнув рубашкой, поймал на лету мамину руку, поцеловал два раза и сказал:

— Золотые ручки! Счастье тому, у кого такая хозяюшка...

Валя молча отодвинула стул и вышла в коридор. Она надела шубку и шапочку и, ни слова не говоря маме, вышла из дому.

Было уже не рано — десятый час. Фонарь покачивался на ветру. Ветер сдувал колючие иголки инея. Под ногами перебегали белые вихри поземки, открывая скользкие наледи. Валя забыла дома теплый шарф и рукавички — ей было холодно. Но домой она не вернулась. Упрямо нагнув голову, она перебежала улицу, двор и позвонила у Лизиных дверей. Ей открыла Лизина мама. Она немножко удивилась, что Валя так поздно, но сначала ни о чем не спросила. Наверно, подумала, что у Вали не выходит задачка и она хочет спросить, какой ответ.

— Лизонька, к тебе Валя пришла, — сказала Лизина мама, и в коридор выбежала Лиза.

— Ой, Валька, — закричала она, — ты что так поздно?

— Кричит! — сказал Сашка, выглянув из комнаты. — Кричит, а сама не знает, чего кричит. Подумаешь, путешествие на Северный полюс! Перешла дорогу в половине десятого!

— Помалкивай, Александр, — сдвинув брови, сказала Лизина мама. — Раздевайся, Валюшка.

Валя не раздевалась.

— Что случилось, девочка? — спросила Лизина мама. — Ты на него обиделась?

Валя заплакала. Она плакала, отвернувшись к стенке. Плакала, тихонько посапывая и глотая слезы, и чем тише она плакала, тем сильнее вздрагивали ее плечи и косички.

— Ну что, девочка? Скажи! — говорила Лизина мама, нежно проводя рукой по Валиным волосам. — Уйди, Лиза, — сказала она вдруг и, оторвав Валю от стенки, прижала ее к себе. — Ну что? Ну что с тобой?.. Ну, не хочешь сказать — не говори, скажешь в другой раз.

Лизина мама сняла с Вали пальто и повела ее в столовую. На углу стола стоял большой чайник, а возле чайника, отодвинув тарелку и расстелив на скатерти газету, сидел Лизин папа. Он сказал Вале: «Здравствуй, принцесса на горошине», и опять уткнулся в газетный лист. Может быть, он не заметил, что у Вали красные глаза, а может быть, только сделал такой вид, что ничего не заметил.

Валя подумала: «Хороший все-таки человек», и, вздохнув, села к столу. Ей налили чаю и пододвинули поближе вазочку с печеньем.

— Спасибо, — шепотом сказала она и обеими руками взяла чашку.

Валя пила чай. А кругом все притворялись, словно не видят, что она только что плакала. Одна Лиза, раскрыв рот, глядела то на нее, то на свою маму.

И вдруг кто-то сильно постучал в парадную дверь.

— Простите, пожалуйста, у вас моя дочка? — услышала Валя мамин голос, и сердце у нее крепко, крепко забилось.

— У нас, у нас! — приветливо ответила Лизина мама. — Заходите, пожалуйста...

Но мама не вошла.

— Валя, — сказала мама, заглядывая в комнату с порога, — что же это такое? Ведь я беспокоюсь...

Валя молча вышла в переднюю.

— Кто тебе сказал, что я здесь? — сердитым шепотом спросила она.

— Никто. Я тебя искала...

Валя с благодарностью посмотрела на маму. Но когда мама хотела застегнуть ей воротник, она отодвинулась и сказала сквозь зубы:

— Не надо! Я сама!

Они попрощались с Лизиной мамой, с Лизой и вышли на лестницу.

Ни слова не говоря, спустились по крутым, слегка потертым ступенькам, прошли по темной улице и поднялись к себе. Ни слова не говоря, Валя легла в постель.

В комнате стало тихо, и мама как будто заснула. Но Валя не спала. В темноте ей слышалось нежное тиканье — равномерное, как биение человеческого сердца.

«Папа! — подумала Валя. — Я одна тебя не забыла».

Глубокая жалость к папе подкатила к Валиному горлу, ей стало жарко, и в висках у нее что-то застучало, заглушая тиканье часов.

«Я помню... Я помню...» — думала Валя. И, зажмурив глаза, старалась представить себе папу таким, каким он был на той карточке, что висела у нее над столом, — в лётном комбинезоне на меху, в огромных оленьих пимах и без шлема. Стоит на аэродроме возле своего самолета, щурится от солнца, смеется... Но почему-то вместо папы она все время видела красную рамку от его карточки, свой столик с книжками и папиными часами в футляре, с лампочкой под абажуром, который ей склеил Иван Кузьмич.

«Понимаешь, какое создалось положение!..» — повторял у нее над ухом знакомый раскатистый голос, и она трясла головой, чтоб не слышать его.

«Папочка, папа! Я помню... — плакала Валя. — Я помню. Я помню...»

И вдруг ей показалось, что часы на столе замолчали. В самом деле, она больше совсем не слышала их тиканья.

Валя соскочила с кровати и подбежала к столу, где стоял футляр. Но морозно-белый свет, шедший сквозь узорчатое окошко, отражался в зеркале шкафа, и Валя заблудилась.

Она натолкнулась на шкаф... Легонько скрипнула его дверца, и шкаф раскрылся...

Валина рука наткнулась на что-то мягкое. Это была большая двухпалая рукавица на меху, которую папа надевал во время полетов. Вале показалось, что она чувствует какое-то родное, ласковое тепло. Ее рука утонула в меху папиной рукавицы.

— Папа, я помню!.. — громко сказала Валя и, плача, уткнулась головой в сложенное на полке белье.

...С тех пор Иван Кузьмич совсем перестал к ним приходить. А мама сделалась еще лучше, чем была раньше. Она сидела в комнате еще тише, когда Валя читала. Еще неслышнее ходила мама по комнате в своих войлочных туфлях. Только вокруг маминых глаз будто легли тени, и она стала от этого еще красивее и словно еще добрее.

Один раз утром, когда Валя встала, чтобы пойти в школу, она увидела, что мама лежит в постели. Мама была больна. Она даже попросила соседку, чтобы вызвали доктора из поликлиники.

Удивившись, Валя надела пальтишко и пошла в школу.

Мама никогда не болела. Правда, когда они еще были в эвакуации и Валя была больна корью, мама взяла для себя бюллетень. Она сидела возле Вали и читала ей книжки. Потом, когда Валя уже в Москве заболела ангиной, мама опять взяла бюллетень. Но сама по себе мама никогда не была больна. Если у нее был грипп, она только принимала кальцекс; а если болела голова, проглатывала таблетку пирамидона — и все сразу проходило.

И вдруг мама лежит в постели. Не встала даже проводить ее в школу и приготовить завтрак.

Вале стало тревожно и страшно. На последнем уроке она расплакалась. Так как Валя никогда не плакала в школе, учительница встревожилась. Валя вышла в пустой школьный коридор и продолжала плакать, всхлипывая и глотая слезы. Учительница тихонько постояла возле нее, потом позвала пионервожатую Клаву и вернулась на урок.

— Что с тобой, Валя? — спросила вожатая.

— Мама заболела, — ответила Валя, и Клава сразу все поняла.

Они быстро оделись и побежали к Валиной маме.

Мама лежала в кровати. Рядом с ней сидела Марья Ильинична. Увидев, что мама совсем больная и глаза у нее закрыты, Валя так испугалась и крикнула так громко, что мама сразу подняла веки.

— Валенька, — сказала мама, — что ты? Я уже начала поправляться. Не надо беспокоиться.

Румяная, всегда веселая Клава молча взяла стул и села у кровати Валиной мамы.

— Воспаление легких доктор признал, — объяснила шепотом Марья Ильинична. — Если не полегчает, велел в больницу отправлять.

— А чем мы можем помочь? — спросила Клава. — Ну, хозяйство, конечно... Аптека... Только ведь это еще не все... Может быть, утром надо прийти прибрать у вас, сготовить что-нибудь...

— Ну уж сказала! — рассердилась Марья Ильинична. — Словно в доме людей нет! И приберем и сготовим как следует. Одна беда: по лавкам я не ходок. Сейчас заскольжу, заскольжу — и в глазах темнота.

— Мы вам все будем покупать, — сказала Клава, — прямо по списку. А сейчас давайте мне рецепты, я сбегаю закажу лекарства, а вечером принесу вам готовые... Да не нужно ли кому-нибудь сказать, что вы захворали?

— Пожалуйста, — ответила мама. — Вот позвоните по этому телефону, попросите заведующую библиотекой — Надежду Степановну... Пусть не беспокоится, я через несколько дней выйду на работу.

— Сколько надо, столько и полежишь, — сказала Марья Ильинична. — Не пустяк — воспаление легких...

От этих слов Вале сделалось страшно. Воспаление легких!

Забрав рецепты, Клава ушла. Тихонько кряхтя, поднялась со стула и Марья Ильинична.

— Пойду согрею обед, — сказала она. — Как будет готово, скажу. Ко мне придешь покушать, чтоб маму не беспокоить... А ты, Елена Васильевна, поспи, голубчик.

И она ушла, шаркая валенками.

Не смея зажечь света, сидела Валя в полутьме комнаты рядом с маминой кроватью. Мама дремала. Валя внимательно смотрела на мамино лицо. Она знала всякую черточку на этом лице. Знала мамины брови, мамины уши, мамины щеки...

И почему-то вспомнилось Вале, как она болела корью, а мама сидела возле нее. Валя даже немного любила болеть. Когда она бывала больна, мама почти от нее не отходила, пододвигала к ее кровати свою постель; и прежде чем Валя успевала чего-нибудь пожелать, мама уже догадывалась, чего она хочет. К Вале приходил самый лучший доктор из детской поликлиники и всегда говорил: «Молодец мамаша! Такая ничего не пропустит...»

А теперь Валя сидит у маминой кровати и совсем не знает, что делать, чтоб маме стало лучше, чтоб ничего не пропустить.

«Посоветоваться бы с кем-нибудь... С Марьей Ильиничной?.. Очень уж она старенькая... С Клавой?.. Она еще почти что маленькая... На службу к маме пойти? Мама рассердится, скажет, что неделикатно беспокоить людей без особой причины — так она всегда говорит... А уж, кажется, такая особая причина!.. Если б хоть бабушка жила не на Дальнем Востоке!.. У Лизы много народу, а у нас никого — народу», — грустно думала Валя, сложив на коленях руки.

И вдруг ей так захотелось позвать кого-то, — кого-то большого, спокойного, умелого, кого-нибудь, чтобы так же боялся за маму, как она — Валя.

Совсем стемнело. Валя на цыпочках подошла к окошку и задернула занавеску. Занавеску, которую прибивала мама вместе с Иваном Кузьмичом.

«Иван Кузьмич?..»

Валя на минуту задумалась, потом на цыпочках, чтобы не разбудить маму, вышла в коридор, оделась и, перебежав лестничную площадку, постучала в квартиру напротив.

Ивана Кузьмича не было дома. Он был на работе — в суде. Валя спросила, где суд, и пошла за Иваном Кузьмичом в суд. Но в комнату, где шло совещание, Валю не пустили. Ей сказали:

— Судья Петров совещается. Подожди, девочка, в коридоре или в зале суда.

Валя прошла в зал суда и стала ждать. Там стояли коричневые скамейки с высокими спинками и длинный стол, покрытый красным сукном. На скамейках сидели люди. Наконец кто-то сказал:

— Суд идет! Суд идет!..

И вдруг открылась дверь, которую Валя сначала не заметила, в зал вошел Иван Кузьмич и с ним две женщины — старая и довольно молодая. Валя давно не видела Ивана Кузьмича, и ей показалось, словно он стал еще выше, чем был. Широкоплечий, большой, важный...

Когда сказали «идет суд» и судья — Иван Кузьмич — вошел в зал, все встали со своих мест. Встала и Валя, глядя на других. На одну секунду глаза Вали встретились с глазами судьи, с его большими серыми глазами, которые он щурил, когда задумывался. На одну лишь секунду задержались на Вале строгие глаза судьи и сразу опустились. Он сказал:

— Именем Российской Советской Федеративной Социалистической Республики...

И Валя услышала знакомый раскатистый голос.

Иван Кузьмич читал долго, но Валя не вникала в то, что он читает. Она смотрела по сторонам и видела, что все слушают Ивана Кузьмича внимательно, даже чуть приоткрыв рты, — будто он большой, а они маленькие. Наконец он сказал: «Суд постановляет...» — и по залу пошел шепот.

«Он все может», — подумала Валя, и на душе у нее стало легко и спокойно.

— Валюшка, это ты меня искала? — сказал, наклонившись над Валей, Иван Кузьмич.

— Скорее! — ответила Валя.

— Что случилось? — спросил он, сильно испугавшись.

И Валя, сама не зная почему, обрадовалась, что он испугался.

— Мама заболела! — сказала она.

— А что с мамой? — дрогнувшим голосом спросил Иван Кузьмич, и голос у него был теперь совсем не похож на тот, который Валя только что слышала в зале суда.

— Идемте, вы сами увидите, — сказала она.

Иван Кузьмич оделся, и они быстро пошли по заснеженной улице.

— Идемте, идемте! — повторяла Валя и тянула Ивана Кузьмича за руку.

— Валя, я не пойду, — вдруг остановившись, сказал он. — Я тебе сейчас врача вызову, хорошего профессора, только маме не говори, что это я…

— А вы почему не хотите? — спросила Валя и тоже остановилась.

— Не могу, — сказал Иван Кузьмич. — Мама... мама... не велела, чтоб я приходил...

Валя немножко подумала и, схватив за руку Ивана Кузьмича, изо всех сил потащила его наверх по лестнице.

Он покорно шел за ней.

Перед дверью она остановилась.

— Это все из-за меня было! — сказала Валя громким шепотом. — Вы не сердитесь, Иван Кузьмич! Не се́рдитесь?

И, не дожидаясь его ответа, она открыла дверь своим ключом, и они вместе вбежали в комнату, не раздевшись, даже не сняв калош.

Горел свет. Около мамы сидела Марья Ильинична.

— Валя, — сказала мама, — где ты была?..

Тут она увидела Ивана Кузьмича и не то удивилась, не то испугалась.

— Мама, — крикнула Валя, перебивая ее, — а к нам пришел Иван Кузьмич! (Словно мама этого сама не видела.)

— Как ваше здоровье? — глухо спросил Иван Кузьмич. — Что же вы это нас пугаете, голубушка?

— Наследили по всему полу, — улыбнувшись, сказала мама слабым голосом. — Оба хороши!

Валя засмеялась.

— Оба хороши! — закричала она. — Слышите, Иван Кузьмич, мы оба хороши.

— Ну, раскричалась! — сказала Марья Ильинична. — Забыла уже, что мать больна.

— Она скоро поправится, — сказала Валя. — Иван Кузьмич, правда она скоро поправится?

— Непременно, — ответил Иван Кузьмич. — Только не надо ее зря беспокоить. Сейчас мы ей чайку с лимончиком дадим. У меня как раз лимончик есть.

— Вот и хорошо! — сказала Марья Ильинична. — Для больного человека чай с лимоном — самое милое дело.

Иван Кузьмич сходил к себе в комнату, принес лимон и зеленый абажур на лампу, чтобы свет не резал маме глаза.

Потом мама задремала. Иван Кузьмич и Валя тихонько сидели на кухне. Из полуоткрытой двери маминой комнаты слышалось ее ровное дыхание. В кухне горел газ, и на его голубом огне закипал чайник.

— Иван Кузьмич, — вдруг спросила Валя, — а вы сильно любили свою Сашу?

— Сашу? — вздрогнув, переспросил Иван Кузьмич. — Да. Любил, Валя.

Валя минуту помолчала.

— А что я еще хочу у вас спросить, Иван Кузьмич... — сказала она и запнулась.

Иван Кузьмич внимательно посмотрел на нее.

— Не спрашивай, Валенька, — сказал он. — Я и так отвечу тебе. Это хорошо, что у тебя верное сердце. Помни своего отца... Он отдал свою жизнь за человеческое счастье... Поняла?.. Не совсем? Ну ничего. Когда-нибудь поймешь.